- Да, вещь не постыдная становится постыдной, когда ее прославляет толпа, - согласился я.
- С вами мне нечего опасаться, вы не побежите в Коллегию. Должен вам признаться: я не верю в истинность законов Моисея.
- Тем не менее, мне как-то рукоплескала огромная толпа, - произнес я и понял, что передернул что-то в разговоре. Мне явно не хватало цепкости его ума. - Я имел в виду мое триумфальное возвращение в Лондон.
- Сочувствую вам, - ограничился Монтень скупым замечанием.
После этого на короткое время наш разговор неожиданно принял резкую форму - не из-за каких-то взаимных обид или недоразумений, а из-за разного понимания мира. Ведь когда твердая земля, нужны острые лопаты. Это случилось после очередного моего замечания, которому я не придал особого смысла:
- Мы все гости в этом мире, а ведем себя нагло, как невежественные хозяева, - сказал я. - Мы забыли, а может, и не думали никогда, что у мира хозяин уже есть.
- Он не хозяин, - заметил Монтень. - Он допустил к управлению хозяйством нас, людей.
- Он допустил непоправимую ошибку, - уперся я.
- Поправимую, - усмехнулся Монтень. - Мы же, люди, ее и исправляем.
- Как? Как мы можем исправить то, что не в наших силах?
- В силах человека все. Я убежден в этом. Надо только каждому из нас выбрать образец для подражания. И подражать ему. Тогда не надо будет исправлять ничего.
Мне с детства не нравилось, когда мне ставили в упрек (так мне казалось), что я подражаю кому-то.
- Не знаю, - возразил я, - я никому не подражаю, я подражаю лишь тому, что у меня в душе. Куда душа зовет меня, туда и направляюсь. Что она велит мне делать, то и делаю. И еще ни разу не ошибся ни в направлении, ни в деянии.
- Вы счастливец, в вашей душе Бог, - мне послышалась ирония в его словах.
- Нет, - резко сказал я.
- Знаете что? Хочу вас отвлечь одним замечанием. Как вы думаете, что такое диалог?
- Беседа на равных, как у нас с вами, разве нет?
- Я не о нашей беседе. Я вообще. Мне диалог напоминает два монолога глухих или умалишенных, а еще словесную дуэль, в которой чаще всего вылетает слово "нет". И если "да" - это нападение, то "нет" - скорее защита. Не станем нападать и защищаться. Давайте вложим шпаги в ножны и заключим перемирие.
- Не мир? - мне по-прежнему хотелось предложить что-то более существенное, чем сам Монтень.
- Хотя бы перемирие. Я просто хотел сказать вам о том, что если бы каждый из нас заходил в этот мир осторожно и осторожно шел по нему, боясь уронить статуи тех самых образцов для подражания, и не протягивал руки к тому, что "плохо" лежит, с миром ничего плохого не случилось бы. Когда я утверждаю, что диалог это два монолога глухих, я утверждаю только то, что мы глухи к голосу мира и слышим только самих себя.
"Чем больше скитаешься по свету, тем больше понимаешь, что занимаешься не тем", - подумал я тогда. После этого у нас разговор зашел об оружии, тонкий такой вопрос о том, какая нация предпочитает какой вид оружия и почему.
- Из всех видов оружия я лично предпочитаю меч, - сказал я. - Он будто сделан по моей руке. Не правда ли, есть что-то в том, что у римлян короткие мечи, у турок ятаганы, а у французских дворян шпаги? - вообще-то я и не думал сказать колкость, она выскочила сама собой.
- Вы не лишены наблюдательности, - сухо заметил Монтень. - Французские дворяне рождаются с жалом.
- И даже умирают, - мне, к сожалению, не удалось удержать насмешки.
- У англичан, слышал, еще есть и мушкеты, - довольно язвительно произнес француз.
- Это чтоб поставить в споре точку.
Да-да, именно после этого, обменявшись любезностями, мы поклонились друг другу и расстались до вечера. Странно, что нас сильно волновали такие пустяки. Особенно его…
Федор посмотрел на часы. Чем прелестней вечер, тем быстрее настает ночь. Время приближалось к полуночи.
- О, прошу прощения, - засобирался он. - О том, как проистекала наша встреча с Монтенем, я вам расскажу в следующий раз.
Все с сожалением вздохнули, но возражать не стали, завтра рано вставать. Борис с Ольгой ушли в свою комнату. Изабелла накинула пальто и вышла проводить Федора на улицу.
- Вы где? - послышалось сверху.
- Мы тут, мама! - отозвалась Изабелла.
Какой голос у нее, какой голос! Он весь как "Любовный напиток"!
- Далеко не ходи!
- Мы тут, мы никуда не пойдем, Агнесса Петровна! - крикнул Федор.
Он вдруг почувствовал, что и его голос тоже наполнен музыкой. Слышно было, как форточка закрылось. В окне погас свет, и золотистый снег стал серебристым.
- Феденька! - обратилась девушка к Дерейкину. Он вздрогнул. Сколько лет прошло уже, "Феденька"?
- Что, Изабелла?
- Пообещай мне, Феденька, ждать меня, ждать, несмотря ни на что!
- На что несмотря? - спросил Федор, улыбаясь ей в темноте. И такая была на сердце тревога!
Он приблизил к ее лицу свое. Изабелла глядела на него с любовью. Восхищение переполнило его грудь. Он так и не решился поцеловать ее.
- На все, - ответила Изабелла, быстро поцеловала его и скрылась в доме.
Глава 28
Проигрыш Хряща
Когда Федор зашел в общежитие, он почувствовал что-то неладное. Ни с того ни с сего засуетился сверх меры вахтер, выглянул с покашливанием из своей комнаты комендант Кузьма Иваныч. В коридоре встретился староста этажа и как-то странно посмотрел на него. Многозначительно и как бы предупреждая о чем-то. Но при этом не проронил ни слова.
Когда Дерейкин вошел в комнату, его там ждали. Ребята сидели по койкам, гости, не снимая шляп, за столом. Ему достаточно вежливо предложили проехать вместе с ними.
Минут пятнадцать он не чувствовал ничего, кроме стыда и стука крови в висках. Он понял, что его взяли за какой-то очень серьезный проступок. Какой - он не мог сообразить. Его мучила мысль: что подумают теперь о нем ребята, Челышевы, родители, педагоги? Потом уже, когда он оказался в небольшом кабинете, и к нему вернулось хладнокровие, Федор подумал, что произошло какое-то очевидное недоразумение, сейчас все прояснится, и он пойдет к себе. Там ляжет на кровать и уснет до утра. И будет думать про Изабеллу и про то, как он любит ее. Странно, он видел любовь, как карандашный набросок. Почему-то он решил, что любовь в красках - вовсе и не любовь. Потом уже он понял, что воспринимал ее такой, какой ему дано было воспринять ее.
К себе его не отпустили и до утра ему спать не дали. Невзрачный, очень худой и долговязый следователь Гвоздев тихим голосом долго и нудно говорил о чем-то несущественном. Он предупредил его о чем-то, что-то пообещал, но из-за шума в голове Федор ничего не воспринял и не запомнил, а только несколько раз, соглашаясь, кивнул головой. Потом подписал какую-то бумажку, опять же не вникнув в ее содержание. Уже на рассвете Федор убедился в том, что его расспрашивают не о чем-то конкретном, а вообще обо всей жизни, о которой он большей частью ничего не знал и, как оказалось сейчас, никогда не задумывался. Во всяком случае, о пиратах и незнакомках Блока он знал неизмеримо больше, чем о знакомых ему женщинах и мужчинах, а портовые акватории Караибского моря и расположение Соловьиного сада Блока представлял куда конкретнее, чем структуру власти и государственное устройство страны. У следователя Гвоздева это, естественно, вызывало недоверие и настороженность, так как в ответах Дерейкина не стыковалась его информированность по общим и частным вопросам сознания и бытия.
Утром его отвели в камеру, где было не меньше десяти человек. Он тут же уснул. Проснулся оттого, что у него в ногах сидел невзрачный, но жуткого вида мужичонка, который, сипло смеясь, спрашивал у него, как его зовут. Федор отмахнулся от него. Мужичонка достал шильце и кольнул Федора в ногу. Дерейкин взвился, как пружина, и, схватив мужика за грудки, швырнул его через всю камеру в противоположный угол. Тот мягко, как кошка, приземлился на пол и рванул зубами рукав своей куртки.
- Ого! - послышалось со всех сторон…
Во сне Фелицата провела рукой со свечой перед самым его лицом. Федор вздрогнул и проснулся. Он скорее машинально успел перехватить руку, сжимавшую шило. С яростью, от которой у него внутри стало все ослепительно светло, он рванул руку на себя и сломал ее о свое колено. Мужичонка не успел даже заорать, как Федор страшным ударом кинул его на каменную стенку, к которой тот буквально прилип на пару секунд, как кусок грязи. В камере никто не пикнул.
Вечером Гвоздев методично и сухо, тихим невзрачным голосом задавал вопросы, глядел на Дерейкина тусклыми, ничего не выражающими, кроме безмерной усталости, глазами, и готов был, казалось, продолжать допрос еще целую вечность. И хотя своей конституцией следователь меньше всего походил на металлическое орудие, он напоминал крестьянский плуг, который долго и ровно вспахивает черную землю, в железной своей уверенности, что через несколько месяцев на ней обязательно будет урожай.
- Это хорошо, что вы не стали заливать мне о пиратах, - на прощание сказал Гвоздев. - Тут не радио и не народный комиссариат связи. Вас сейчас отведут, мой вам совет: позабавьте там всех своими рассказами. Они это страшно любят. Пайку отдадут, лишь бы послушать. Они, кстати, ждут ваших историй.
Дерейкина вернули в камеру и с этого вечера и начались его рассказы о пиратах и Дрейке. Историям не было конца, и одна не походила на другую. С каждой историей Дерейкин все больше и больше фантазировал и входил в раж, пока все не убедились, что он и на самом деле Фрэнсис Дрейк. Другого немыслимо было представить, чтобы совсем молодой человек знал столько, да еще в таких подробностях. А выдумать такое - просто невозможно!
Глава 29
Освобождение