– Разумеется, обвиняли Первухина. Все случилось в ее школе, то есть в прежней его. Он оказался там на танцах весной восьмидесятого, еще в девятом классе. Каким-то образом миновал дежурного учителя на входе, иначе он фэйс-контроль бы не прошел. Танцы были в актовом зале, в какой-то момент люди услышали шум совершенно в другом крыле, на втором этаже, который стоял пустым. Сбежались и обнаружили Светлану в разорванном платье, избитую, и Первухина рядом. На вопросы она не отвечала, только плакала, ну и завертелась история. Она в течение всего расследования плакала и не сказала ни слова, а Александра поставили на учет и строго предупредили.
– И каково же ваше личное мнение об этом деле?
– Причем здесь мое личное мнение? Никто не доказал ничего, ни положительного, ни противного. То ли случилось что-то, то ли не случилось, то ли случилось совсем не то, о чем все подумали, туман так и остался.
– И все-таки? Мы ведь с вами не в суде, Первухин давно мертв, вы ему ничем не навредите. Обвинение казалось вам правдоподобным?
Учительница замолчала, рассеянно перекладывая с одного места на другое какие-то книжки и тетрадки.
– Мне тогда казались одинаково правдоподобными любые предположения.
– Как объяснял случившееся Первухин?
– Разумеется, тоже молчал. Точнее, дерзил и всячески ухудшал впечатление о себе, но ни в чем не признавался и ничего не отрицал.
Убедившись в нежелании жертвы добавить новые подробности к уже сказанному, интервьюер принялся въедливо выяснять причины появления ошибки в тексте на мемориальной доске. После нескольких безуспешных отсылок вопроса к директрисе, учительница заговорила о непричастности школы к случившемуся, поскольку она представила правильные сведения, и незадача произошла по вине других инстанций.
– Зачем вообще касаться этой темы? – искренне удивлялась женщина. – Смысл мероприятия не в распространении фактов биографии Александра, а увековечение его памяти.
– В том-то и дело, – удивился в свою очередь Самсонов. – Именно память и страдает, если прямо на мемориальной доске зафиксировано безразличие и невнимание к человеку, память о котором предполагается хранить.
– Ну что за нелепость! Вы ведете себя просто неприлично. Причем здесь безразличие? Зачем досадную техническую ошибку раздувать до размера политической проблемы?
Ничего не ответив и выдержав драматическую паузу, журналист задал свой коронный вопрос:
– Вам жалко его теперь?
Химичка растерялась перед фактом внезапного хамства, несколько минут обдумывала ответ с расстроенным лицом, потом произнесла очень медленно:
– Я ничего не могла в нем изменить.
– И все-таки? Вы не удивляйтесь, я всем задаю этот вопрос. Хочу измерить неосязаемое.
– Я нахожу ваш вопрос странным. Что значит "жалко"? Наверное, можно было дотащить его до аттестата, но в шестнадцать лет человек и сам должен понимать, где кончается детство с его шутками. Он не сделал со своей стороны ни единого шага, вот и вышло ничего.
– Мне следует принять ваш ответ за отрицательный? – напирал Самсонов.
– Нет! – выпалила химичка с энергией Светланы Ивановны и всем своим видом показала, что считает интервью законченным.
Самсонов узнал подробности, неизвестные, возможно, самому Ногинскому, отчего его распирало нетерпение заявить о своем знании во всеуслышание, пока конкурент не всплыл на поверхность так же внезапно, как исчез. Быстро переварив новое знание, он заторопился, принялся поспешно прощаться с источником, пустился напропалую в рассуждения о неотложных делах и покинул школу почти бегом.
Посетить старую школу Первухина, оказавшуюся неизмеримо более важной вехой в его жизни, чем казалось прежде, стоило, но хотелось еще установить контакт с матерью покойного и с районной администрацией, после чего требовалось время на творчество, поэтому Николай Игоревич решил отложить визит на попозже, если останется время от всех прочих дел. А пока он вновь ринулся в редакцию, теперь дозваниваться до Марии Павловны. Время настало послеобеденное, тихое, не сулящее шумных перемен, но застать очередную фигурантку оказалось сложно. Длинные гудки излучали безнадежность с неумолимостью черной дыры.
Тогда Самсонов, отмахиваясь от недовольной Даши, стал одновременно дозваниваться и во второе место – в районную администрацию. Здесь он достиг определенного успеха, его несколько раз перебросили с одного телефона на другой, пока он не добрался до нужного секретаря, с которым и обговорил визит на следующий день. Связь с Марией Павловной упорно отсутствовала.
Даша всем своим видом являла негодование. Трубку она схватила, словно частную собственность, возвращенную ей после наглой и незаконной конфискации.
– Совсем совесть потерял, – бормотала она с обидой в голосе, торопливо набирая срочно нужный номер. – Один он во всей редакции работает.
Обычная текучка поглотила остаток рабочего дня, редакция постепенно опустела, Самсонов остался один и уже в сумерках дозвонился до Марии Павловны. Она имела низкий, но уже несколько старческий голос. Необходимость вторично рассказать о сыне ее обрадовала, но встречу она назначила лишь на следующий вечер, чем несколько огорчила журналиста. Он побоялся давить, чтобы не лишиться благорасположения, поблагодарил и повесил трубку.
Редакция стояла пустой, охранник запер вход, тишина окутала безлюдные помещения. Николай Игоревич вытащил из чулана свою раскладушку, улегся на нее одетым и задумался над творческими планами.
Образ Первухина в воображении журналиста вырисовывался уже вполне отчетливо. Понятно, что мать завтра расскажет о нем много хорошего, но все равно понятно – записным преступником и мерзавцем он не был. Подросток, возможно с серьезными психологическими проблемами, но без особо отталкивающих черт личности. Подобные вещи легко описываются понятиями ранимости, непримиримости, романтизма, юношеского максимализма и так далее. История на школьных танцах виделась здесь нелогичным пятном. Никогда в глаза не видевший Сашку, Николай Игоревич не представлял натуру, способную совместить подлое нападение и идиотский цветочный визит с не менее эффектным его прерыванием. Нужно быть величайшим нарциссом всех времен и народов, чтобы так дорого себя ценить и презирать предмет своего вожделения. Да и молчание Светланы говорило о многом: она скрывала правду и жертвовала ради нее Первухиным. А тот, в свою очередь, не очень-то и сопротивлялся перед лицом едва ли не уголовной ответственности.
В общем, нервная реакция Ногинского по-прежнему казалась Самсонову необъяснимой. Означает ли такая немотивированность, что он так и не открыл неких ужасных подробностей, обнаруженных мэтром? Если нет, то Николай Игоревич смотрит другими глазами на обстоятельства, поразившие старика до нервного срыва. Вопросы роились в голове журналиста, заставляя его сомневаться то в собственной нравственности, то в прозорливости, то в способности ощущать чужое мировосприятие, без чего журналист не напишет ничего, кроме пустых сентенций.
Для развлечения на сон грядущий Самсонов нашел прошлогоднюю подшивку родной газеты и принялся ее подробно перечитывать, постепенно удаляясь все дальше и дальше от темы очерка. Исписанный заметками блокнот лежал на его столе, идеи потихоньку утрамбовывались, обретая читаемый облик, а в руках творец держал старую пропыленную стопку бумаги, испещренную семантическими символами и потому несущую в себе образ ушедшего времени. Образ, созданный искусственно и отражающий время не вживе, но как личину.
Через некоторое время Николай Игоревич отложил подшивку, поднялся с раскладушки, уселся за стол, которым владел в складчину с журналистом отдела экономики, включил компьютер и, словно вдохновленный чтением старых газет, принялся творить. Действуя в своей индивидуальной манере, он для начала быстро набросал скелет будущего очерка, выглядевший со стороны планом. Затем, сверяясь с блокнотом, принялся наполнять конкретным содержанием отдельные пункты, постепенно превращая план уже в сырую "рыбу". Не имея большого опыта такой серьезной работы, Самсонов не испытывал большой веры в существование его собственного творческого метода, но поступал по велению инстинкта, подобно животному на незнакомой территории. Занятие увлекло журналиста до поздней ночи, но, даже прервав творческий процесс, он еще долго лежал одетым на раскладушке в полной темноте и не мог заснуть, терзаемый новыми планами.
Утром Самсонова с трудом растолкал охранник, и тот проснулся с гудящей головой, недовольный своей жизнью до последней степени. Во-первых, он не выспался, во-вторых, ночью его мучил эротический сон с участием жены, неосуществимость которого наяву злила изменщика неизмеримо больше, чем больная голова и слипающиеся глаза.
Тем не менее, уже к приходу уборщицы Николай Игоревич приобрел вполне благопристойный вид, пошарил в карманах, нашел там несколько денег и сбегал в магазин за искусственным завтраком со вкусом мяса, а также за настоящим хлебом, после чего окончательно пришел в боевую готовность. Время, назначенное для визита в районную администрацию, настало скоро, хотя ждал он его с нетерпением.