Впервые за все время соседского существования журналисту понадобился непутевый Алешка, и его пришлось ждать несколько часов. Николай Игоревич провел их, глядя в окно и мечтая о светлом личном будущем овеянной славой районной знаменитости, творческом удовлетворении и раскаянии брошенной жены, осознавшей допущенную по отношению к талантливому мужу чрезмерную жестокость. Самсонов желал собственную жену, как никогда ранее, и именно теперь не мог даже посмотреть на нее, хотя бы издалека, словно жизнь накатила на него паровым катком античного рока в отместку за долгую беззаботность в прошлом. Во дворе копошились в песочнице дети, словно желая своим невинным обликом напомнить созерцателю о его моральной неполноценности. В конце концов, утомленный переживанием невыгодного сравнения, журналист замкнул область своего внимания более узким кругом, ограниченным расстоянием его вытянутой руки. Кроме безудержного мечтателя, в комнате находились древние, как сама ложь, гардероб и сервант из коричневого неполированного дерева, зато с резьбой на дверцах. Николай Игоревич уже давно знал это, хотя реликтовая мебель была плотно укутана пыльными полиэтиленовыми простынями для защиты от времени. Причина его всеведения была проста, как разгадка жизни – прежде он не раз забирался под мебельный саван, влекомый объяснимым человеческим любопытством. Комната не принадлежала ему, гардероб и сервант не принадлежали ему, даже полиэтилен не принадлежал ему – но он жил здесь, поэтому считал естественным и безобидным делом сунуть нос в чью-то память о прошлой жизни. Иногда Самсонову казалось, будто угрюмая мебель венчает собой могилу бывших хозяев, что до некоторой степени соответствовало истине – гардероб, казалось, еще хранил запах вещей своих владельцев, а в серванте даже пылилась никому уже не нужная щербатая дешевая посуда. Он толком не знал, кем были исчезнувшие из квартиры люди, и почему их владения оказались вдруг в его бесцеремонном пользовании. Возможно, они продолжали дышать полной грудью в более эстетичном месте, но Самсонову хотелось думать, что они мертвы, а он продолжает земной путь вместо них – тогда его существование само собой наполнялось глубоким смыслом без всяких дополнительных усилий. Мысли журналиста о вечном оборвались грохотом в коридоре – каждый день непутевый Алешка по несколько раз спотыкался о собственное старое корыто.
Выждав некоторое время для приличия, Самсонов пробрался сумрачным коридором к соседской двери и проник в нее, встреченный бурным изъявлением восторга со стороны хозяина. Тот выражал твердую уверенность в том, что его коллекция невообразимого порно нашла, наконец, нового почитателя. Коллекция действительно впечатляла – кассеты лежали на столе, под кроватью, рядом с электроплиткой на полу, а под столиком с телевизором их высилась целая груда.
Хозяин комнаты, в расстегнутой до пупка рубахе, давно не чесанный и не бритый, с расплывчатым взором не способных к фокусировке глаз, с широко распахнутыми руками, кричал долго и не слишком связно:
– А, Колян! Зашел! Я грю – зашел и… и не пожалеешь. Чстно слово, не пожалеешь! У меня тут такое! Такое! Такие групповухи – улёт! Такой трах, такой трах!
Алешкин восторг не знал рамок и пределов, поэтому Самсонов прямо с порога начал предпринимать попытки вставить хотя бы одно слово во встречный бурный поток, которое позволило бы ему выплыть к намеченной цели.
– А, ты свою принес! Новье? Чики-чики, щас позырим!
Истратив впустую несколько попыток, Алешка изловчился, наконец, задвинуть телевизионную кассету в видеомагнитофон и приготовился получать удовольствие от ни разу еще не жеваной продукции видеоподполья. Отчаявшись прояснить ситуацию устно, журналист решил действовать нахрапом, поставив видеомана перед фактом и отказав ему в праве самостоятельно определять репертуар домашнего видеотеатра. Алешка долго, нудно и весьма шумно не мог смириться с невинным содержанием запущенного сюжета, поэтому Самсонов пообещал ему впереди съемки скрытой камерой в женской раздевалке – тонкость замысла состояла в том, что измученный агрегат давно утратил способность к перемотке ленты, вследствие чего нетерпеливому эротоману пришлось стиснуть зубы и ждать.
На экране сначала всплыл общий вид школы, закадровый голос объяснил, что именно эту школу закончил в свое время молодой человек по имени Александр Первухин, которого одноклассники запомнили как скромного и доброго юношу, который всегда приходил на помощь, когда у его знакомых возникали проблемы. После школы Александра призвали в армию, где он и погиб ровно двадцать лет тому назад. В кадре возникла пожилая полная женщина, оказавшаяся матерью главного героя. Она перебирала письма сына и рассказывала о том, с каким нетерпением она их ждала, а всеведущий бестелесный голос зачитывал их, и казалось, будто письма написаны Тургеневым. В них звучали подлинные сыновние чувства, забота, желание успокоить, и текст лился ровно и величаво, подобно сибирской реке. Далее снова возникло здание школы, теперь уже крупно – часть стены с мемориальной доской, с которой прямо в кадре сдернули покрывало, обнажив серый прямоугольник со светлыми буквами:
АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ ПЕРВУХИН
выпускник 1980 года
пал смертью храбрых в 1984 году
при исполнении интернационального долга в Афганистане.
Камера "отъехала", на экране появились люди, присутствовавшие на церемонии, но ни один из них не произнес для телезрителей ни единого слова, за всех продолжал говорить только голос невидимки. До самого финала сюжета голос не сказал больше ничего нового.
– А раздевалка где? – обиделся Алешка, глядя на серый снег, сменивший изображение.
– Наверно, кассету перепутал, – задумчиво ответил Самсонов, разрядил видеомагнитофон и удалился в свою комнату, не слушая возмущенного бормотания обманутого соседа.
Сюжет показался ему бесконечно обычным, сотым или тысячным в длинном ряду прежде уже виденных. И что же здесь могло так взъярить Ногинского? Почему столь невинный репортаж повлек за собой исчезновение человека, без которого казалось сомнительным само дальнейшее существование целой газеты? Уединившись в одном помещении с похороненной мебелью, Николай с разбегу плюхнулся на раскладушку и понял, что не поужинает сегодня даже плавленым сырком. Холостяцкий ужин выглядел теперь неуместимым в потоке наполнившейся таинственным смыслом жизни. Журналист впервые в жизни обнаружил перед собой необходимость провести расследование, причем никто не собирался ему препятствовать.
Комната неуклонно наливалась сумерками, как "Титаник" холодной арктической водой. Журналистский опыт, хотя и скудный, подсказывал Самсонову, что реальная история наверное имела мало общего с рассказанной, но старый зубр не вчера ступил на газетную стезю прямиком со школьной скамьи, и ромашка не торчала у него за ухом. Не мог же парень двадцати лет от роду оказаться настолько отталкивающим типом, чтобы вывести из душевного равновесия человека, проведшего жизнь в приноравливании своего языка к искусству не спешить за мыслями и достигшего на сем поприще заметных успехов! Не может рыба захлебнуться, не может птица упасть на грешную землю из разочарования в тяжелом осеннем небе, не может навозный жук возжелать нектар – зачем изобретать себе незаживающие душевные раны? Неугомонный Алешка снова врубил у себя в комнате на полную мощь очередное видеосвидетельство чужой половой страсти, чтобы поделиться своим купленным по сходной цене счастьем с соседями. Безудержные вопли и прочие ритмичные звуки сквозь две двери и темный коридор добрались до журналистской кельи и подсказали скромному слушателю обыденную мысль о сермяжной простоте земного существования человека. Успокоившись ею, Самсонов тихо утонул в безмятежном сне, и до самого утра мозг ни разу не обеспокоил его никакими призрачными видениями.
3. Преступления страсти
Утром Николай Игоревич уже ощущал себя Колькой, чего с ним не случалось несколько последних лет. Бодрый и свежий, полный светлых надежд, он позавтракал сворованным на общей кухне чаем в сопровождении чего-то сухого и безвкусного, дошел за четверть часа до редакции и в мгновение ока, как и полагалось ему в его новом состоянии, созвонился с намеченным для первого интервью Петром Николаевичем. Тот, правда, оказался в действительности обладателем дивного отчества "Никанорыч", которое, видимо, служило ему бесплатной кличкой в детские годы. Тем не менее, телефонный разговор задался с самого начала, а закончился договоренностью о личной встрече в кафе "Лунная дорожка". Оно представляло собой маленький одноэтажный домик, облицованный оранжевым кирпичом и укрытый пластиковой черепицей, к которому на уровне земли был пристроен деревянный настил с поручнями под тентом с рекламой пива, где горожане сполна наслаждались возможностью живого общения под струями свежего летнего бриза. Кафе помещалось на берегу затерянного среди пятиэтажек пожарного пруда, как оазис в безводной пустыне, всего в паре кварталов от редакции, как и много других примечательных объектов города, никогда не отличавшегося великими размерами.