3. "Слова" и "вещи" позднесоветского детства
Итак, я стал вспоминать самые яркие сцены из моего детства. Среди этих сцен, связанных с душевным волнением, я надеялся найти несчастное происшествие, надеялся найти причину и объяснение моей тоски.
Михаил Зощенко "Перед восходом солнца"
Невозможно написать о чужом детстве. Только о своем. (Впрочем, и о чужой смерти невозможно написать. Между детством и смертью есть одно важнейшее отличие: как напишешь о собственной смерти?) Нижеследующие страницы посвящены детству автора, который выбирает для себя не позицию "философа", рефлексирующего о себе, о своем детстве, а историка, легкомысленного историка, поверхностного каталогизатора той культуры, которая для него самого была родной, его сформировала и (быть может) его и угробит, - позднесоветской. Речь пойдет именно о позднесоветском детстве: его интонациях, темах, табу, механизмах принуждения и способах уклонения от них. О "словах и вещах" позднесоветского детства, пользуясь названием знаменитой книги. Впрочем, Фуко, этот лучший из историков среди гегельянцев, поможет нам не только заглавием.
"Если нам бросят упрек в гегельянстве, мы охотно примем его", - пишет И. П. Смирнов в одной из своих веселых книг. Что же, и мы примем. Почему бы и нет? Как остроумно заметил Тынянов (он ли?), страх смерти в России придумал Тургенев. Возможно, я ошибаюсь, но "детство", как особую психокультурную парадигму, эпистему, особый способ соотношения "слов" и "вещей", в России придумал Сергей Аксаков. Так начинается его семейная хроника: "Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего, картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока шестидесяти годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей памяти, - кормилица, маленькая сестра и мать; тогда они не имели для меня никакого определенного значенья и были только безыменными образами". Все последующие русские воспоминатели занимаются лишь стилистическими улучшениями и всевозможными конкретизациями. Константин Леонтьев уточняет географию: "С чего начать? Вы знаете, я теперь в той самой деревне…", Иван Бунин добавляет к географической справке хронологическую и генеалогическую: "Я родился полвека тому назад, в средней России, в деревне, в отцовской усадьбе… О роде Арсеньевых, о его происхождении мне почти ничего не известно". Хотя, конечно, "Жизнь Арсеньева", несмотря на форсированную старомодность, - книга прошлого века. Бунин, которого даже в сюрреалистическом кошмаре нельзя представить с "Улиссом" в руках, невольно повторяет слова Стивена Дедалуса о "кошмаре истории", от которого хочется "проснуться": "И очень жаль, что мне сказали, когда именно я родился… А родись я и живи на необитаемом острове, я бы даже и о существовании смерти не подозревал". Набоков драматизирует бунинское высказывание: "Колыбель качается над бездной. Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь - только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями", что не мешает ему битком набить эту "щель слабого света" всякой всячиной, прихваченной им из России, из детства: трансъевропейскими экспрессами, добрыми гувернантками, велосипедами "данлоп", барской клубничкой, легендарными девчонками из Выры и Биарицца. Эти вещи (и тысячи других) составляют экспозицию музея набоковского детства, быть может, самого богатого музея подобного рода в прошлом столетии. Что же до слов, то их в этом музее нет - все прибрал к рукам лукавый ecrivain, все утащил в свою альпийскую могилу.
Увы, мне не дано состязаться ни с Владимиром Владимировичем, ни даже с Сергеем Тимофеевичем. Но, будучи, по сути дела, всего лишь историком, попробую кое-что иное. Итак.
Я родился тридцать семь с лишним лет назад, в Средней России, в городе Горьком, в роддоме Автозаводского района. Мне было бы очень жаль, если бы мне не сказали, когда и где именно я родился. Поэтому я счастлив своим знанием. Я знаю контекст моего детства. Поздний совок. Середина семидесятых. Пролетарский район огромного города. Время остановилось здесь; почти ничего не меняется - ни марки папирос, ни марки автомобилей. Упоительное ничегонеделание в пыльном летнем городе. В окружающем мире тоже все без изменений. Слишком рано для цирка, слишком поздно для начала похода к Святой Земле. Бровастый генсек уже сочиняет свою "Малую землю". Ветеранам войны еще лет по шестьдесят, они бодры, энергичны и вдрабадан пьяны 9 Мая. Свищет змеиное словосочетание "литературный власовец". Петров-Михайлов-Харламов против Маховлича-Лафлера-Робинсона. Лыбится однозубый хулиган Бобби Кларк. Страшное слово "полпот".
Я выныриваю из этого некогда вязкого, тягучего контекста, отфыркиваясь и отплевываясь. Я уже здесь - в самом начале нового тысячелетия. Я должен рассказать о словах и вещах двадцатипятилетней давности. О, лысый Фуко, укрепи и направь!
Прежде всего соображение теоретического характера. Соотношение "слов" и "вещей" тогда, в позднесоветском детстве, кажется мне похожим на аналогичное соотношение в барочную эпоху XVI - начала XVII века, как оно описано в "Словах и вещах". Слова не являются нейтральной "одеждой" вещей (как в эпоху классицизма), они не имеют своего происхождения и даже постигаемой истории (как в первой половине XIX века). Они существуют и столь же реальны (а иногда и более реальны), как и вещи. Так же, как и вещи, они загадочны, мистичны, обладают необъяснимой властью. Слова размещены в одном пространстве, на одном столе (как заметил бы Фуко) с вещами. Например, мой детсадовский и школьный друг Санёк находился под странным воздействием слова "ливерпуль". Конечно, мы были футбольными болельщиками, но дело не в этом. Санёк (как, впрочем, и я) никакой "Ливерпуль Футбол Клуб" никогда в глаза не видел, но обожал его заочно, каждый понедельник закупая газету английских коммунистов "Morning star" и пожирая на малознакомом языке отчеты о матчах в премьер-лиге. Следующая часть ритуала заключалась в игре в настольный футбол. Санёк играл всегда за "Ливерпуль", я - по его воле - то за "Арсенал", то за "Нотттингем Форест", то за "Челси". Всех жестяных игроков как-то звали: Киган, Далглиш, Сунесс. Потом мы пили чай. Внезапно Санек вскакивал, падал на пол, начинал биться в истерике и орал: "Ливерпуль! Просперия!" Припадок заканчивался так же внезапно, как и начинался: Санёк поднимался, отряхивался и, будто ничего не произошло, принимался за чай.
С другой стороны, многие вещи не имели названий, особенно те, которые были выставлены в техническом музее Автозавода, - медные и латунные штучки, усеянные шестеренками, с коленцами трубочек и вентилей. Или те вещи, которые мы видели в иностранных фильмах, - из блестящих коробок лились напитки, ажурные черные полоски обхватывали женские ножки, какие-то записные книжечки странным образом содержали в себе громадные суммы денег. Означаемые без означающих, означающие без означаемых - все они переживались тогда в моем сознании, сталкиваясь, отскакивая, все время указывая на что-то и друг на друга; в общем, соотносясь по категориям, открытым Фуко для барочной эпохи. Это были категории "пригнанности", "соперничества", "аналогии" и "симпатии". "Пригнанность" связывала слова "выпивка и закуска" и вещи "шарф и шапка" (любопытно, что если в школе терялась шапка, то терялся и шарф, и наоборот). "Соперничество" объединяло божественные игры невидимого "Ливерпуля" и наше щелканье настольным футболом, расстегнутое пальто ранней весной и бесшабашную удаль Черного Тюльпана. "Аналогия" заключала в себе связь между собранным металлоломом и победой вьетнамцев над страшным "сайгонским режимом", между подглядыванием за переодевающимися после физкультуры девчонками и гнусными предательствами какого-то Стаховича. Наконец, "симпатия" намекала на глубочайшую внутреннюю связь вещей и слов; например, слово "гандон" и картина Кустодиева "Русская Венера" (перл коллекции нашего художественного музея) связывала очевидная "симпатия". Или можно вспомнить знаменитое граффити на партах: "Хуй и пизда из одного гнезда", которое, впрочем, можно отнести и к остальным категориям - "пригнанности", "соперничества", "аналогии". В общем, как писал наш проводник в мир "слов и вещей": "Весь объем мира, все соседства пригнанности, все переклички соперничества, все сцепления аналогии поддерживаются, сохраняются и удваиваются этим пространством симпатии и антипатии, которое неустанно сближает вещи и вместе с тем удерживает их на определенном расстоянии друг от друга". Да уж, в те времена выходцев из одного гнезда умели держать на расстоянии друг от друга.