– На вечный двигатель мне, допустим, наплевать, – призналась Анфиса, – я же элемент деклассированный. Но ведь я-то и правда ни жива, ни мертва, и никто ничего с этим сделать не может, и никогда не сможет – потому что, для начала антиевклидова, это должна Я сама сделать, а у меня ни жить, ни умирать – не получается, все как будто понарошку…
– Ну, ну, – успокоительно пропел Голос. – На это случай есть мудрое наставление.
– Какое? – хотела спросить Анфиса, но вдруг, неожиданно для себя самой, произнесла что-то типа мудрого наставления самой себе: "Влечение и отвращение не должны определять мои поступки, иначе снова погружусь в океан страданий".
– А еще перестань принимать несуществующее за существующее, – обозначился вновь Голос. – Все вокруг лишь иллюзия твоего разума. Но ведь и разум иллюзорен, он не существует извечно, пойми Анфиса! Тебе только кажется, что ты есть! На самом деле тебя нет!
– Как это меня нет?! – изумилась Анфиса. – Ничего себе! Я очень даже есть; я все чувствую, слышу… Разве то, чего нет, может так чувствовать и слышать?
– Может, – ответил Голос.
– Ну, вообще, дела… – не поверила Анфиса. – Но ведь, – она на секунду задумалась, – раз то, чего нет, может чувствовать и слышать, значит, оно есть!
– Хватит софистику гнать, – остановил Голос рассуждения Анфисы. – Все явления – твой глупый разум, а разум в идеале пуст, нерожден и бесконечен. Стремись к этому.
Анфиса как-то очень тяжело вздохнула и сказала:
– Задолбалась я к этой Пустоте – и так далее – стремиться. Да и зачем? Я живу мигом.
– Вот именно, мигом. Один миг. А так будешь жить целую вечность, – убедительно произнес Голос.
– А на фига мне эта ваша вечность, спрашивается, раз вся вечность – сплошной миг?!
– Пока ты окончательно не примешь форму или бесформенность и не успокоишься, разговор продолжать бесполезно. Я и так с тобой сколько вожусь, а ты все ни жива, ни мертва.
– Это точно, – согласилась Анфиса и добавила: только еще не факт, что я такой не родилась.
– Сумев уничтожить страсти, ты вспомнишь прошлые жизни. Затем у тебя появятся сверхъестественные силы, зрение, слух, к тому же ты сможешь читать чужие мысли, – говорил Голос.
– А на фига мне сверхъестественные силы и чужие мысли? Со своими бы разобраться.
– У тебя карма неотмытая. Твои мысли на протяжении многих кальп привыкли к не совсем благовидным поступкам, поэтому теперь так сложно.
– Послушайте, а если человек ни жив, ни мертв – ну, как я, короче, может его вообще в покое оставить? – спросила Анфиса с надеждой.
Голос нахмурился:
– Людей вообще нельзя в покое оставлять.
– Почему? – пропела вместо Анфисы гр-ка Уфы Рамазанова, а потом вот так: "Ну почему? Ла-ла-ла"…
– По кочану, – подытожил Голос, – теперь тебя только твой нищий принц доделает.
– В каком смысле доделает? – не поняла Анфиса.
– В прямом, – тихо ответил Голос. – Поцелует, как спящую княжну. Ложись тогда в гроб хрустальный.
– Не хочу я в гроб, – засопротивлялась Анфиса, но тут же оказалась в нем – красивом, переливающемся всеми цветами радуги и ни жива, ни мертва, приготовилась к поцелую, который оживит – или наоборот.
– Как я выгляжу? – спросила Анфиса Голос, на что тот только покачал головой: "Ты неисправима. Спи", – и Анфиса крепко-крепко заснула, выпадая в ментальный осадок.
Анфиса лежала в своем гробу, лежала, а потом от скуки начала раскачиваться. "Как бы не разбился, – подумала она, замедлив движение. – Хрустальный все-таки… Как большая рюмка без ножки…" Потом услышала и увидела себя саму как будто со стороны – в розовом платье из китайского шелка, купленном с Гитой во французском бутике на Невском. Та Анфиса, которая не лежала в гробу и источала аромат безмятежности и сандала, была, кажется, только что из салона красоты, где посетила не меньше трех залов, включая солярий.
– Ух ты, – удивилась Анфиса, лежащая в гробу до такой степени, что даже перестала в нем раскачиваться. – Неужели это я?
– Ты, а кто же, – усмехнулась Анфиса в розовом. – К тому же, редкостная ты дура.
– Я – дура? Ну, допустим, – ответила из гроба Анфиса. – Только, пожалуйста, поподробнее.
– Она еще спрашивает! – топнула ножкой в атласной туфельке Анфиса в розовом. – Лежит себе неизвестно сколько, и в ус не дует, все какого-то нищего принца ждет. Сказки Пушкина это все, как теорема Ферма – доказано. Неужели ты действительно так глупа?
– Теорема Ферма как раз не доказана, а я вообще офигела… – сказала та Анфиса, которая лежала в гробу.
– Ты мне на жалость не дави, – нахмурилась Анфиса в розовом. – Офигевших – полно, а ты одна, и сейчас скажешь то, что давно знаешь, но никак не можешь почувствовать.
– Меня никто никогда не сможет разбудить, кроме меня самой, – неуверенно, почти по слогам, произнесла ни живая ни мертвая Анфиса.
– Только когда тебе станет уютно ТАМ, – Анфиса в розовом больно ткнула Анфису, лежащую в гробу, острым шпилем прозрачного зонтика в плечо, – будет уютно ТУТ, – и показала на окружающие предметы живой и неживой природы.
– Я, может, и дура, но уж об этом-то ты могла бы и не говорить, – обиделась Анфиса из хрустального гроба.
– Имею право, – Анфиса в розовом посерьезнела и взволнованно прошептала: – Ну, с богом.
В тот момент Анфиса ощутила, что в ее мозг влили очень много чего-то едва ли безалкогольного; по телу пробежала дрожь, зрачки расширились, а потом хрустальный гроб и Анфиса в розовом исчезли.
– Эй! – окликнула ее Анфиса, но даже эхо стало ленивым.
"Ладно, ладно, еще посмотрим, кто кого", – Анфиса отряхнулась и надела джинсы и футболку, купленные "на всякий" в бутике. Французские джинсы оказались впору, а футболка немного велика, но Анфиса не думала об этом, уже танцуя по лезвию бритвы. Это были ее любимые танцы еще с доинститутских, а, может быть, даже и докальповских времен. Она была пластична и естественна, как может быть пластична и естественна молодая волчица. Анфиса распустила волосы, чтобы не видеть, как капает кровь с пяток на лезвия: лезвия очень напоминали гильотину, к тому же весьма усовершенствованную в процессе интеграции странами-союзниками, но Анфисе плевалось и на это. Она двигалась легко и изящно, как Русалочка, потерявшая голос, во дворце принца; жесты представляли собой печальную и в то же время радостную пантомиму. Лицо Анфисы не выражало абсолютно ничего, кроме облегчения и небывалой дотоле уверенности в себе, а потому глаза блестели, а губы сдержанно улыбались. И только кровь, стекавшая с пяток на лезвия и капавшая в пространство, напоминала о том, что не все закончилось, и миллионы среднерусских ежедневно ходят на работу, платят налоги, ждут выходных, чтобы отоспаться и потереть пемзой больную мозоль.
– А-у-у-у! – взвыла про себя Анфиса. И именно потому, что она не рассчитывала быть услышанной, ее услышали.
Она как раз присела у краешка лезвия, перестав ждать, хотеть и мечтать о чем-либо. А когда это периодически случалось, появлялся Небезызвестный.
Он продолжил традицию. Анфиса, взглянув на него, подумала: "Когда я стремилась к нему одному, ничего не получалось. Как только перестала… – вот он собственной персоной, и даже в новых ботинках. И что люди за странные существа?" Потом она подумала по-другому: "А уверена ли я, что он мне нужен?" При этой мысли Небезызвестный стал как будто отдаляться, но неуверенно, и Анфиса снова подумала: "Нет, не нужен". Тогда Небезызвестный снова приблизился, и Анфиса испугалась: "Неужели я могу управлять всем? Стоит только подумать наоборот, и…" – она решила не развивать мысль, и стала повторять мантру Авалокитешвары, хотя, с таким же успехом могла бы повторять таблицу умножения.
Тем временем Небезызвестный посигналил ей из машины:
– Анфиса-а-а!! Живая… Садись быстрей, – сказал он, приоткрывая дверцу.
– Ты откуда взялся?
– С Марса, вестимо. Планета большая, да два человека всего мужиков-то…
– …?
– Остальные голубые. Ладно, поехали отсюда.
– Куда? – равнодушным многоточием сказала Анфиса.
– Да куда угодно! – Небезызвестный нажал на газ, и вскоре Анфиса увидела удаляющуюся табличку "Страна Чудес" с перечеркивающей надпись красной полоской по диагонали.