- Буду откровенен, - продолжил я. - Полагаю, наши с вами представления о кодексе чести не слишком разнятся. А что разнится, так это представления о назначении политики. Я уже говорил: я не обольщаюсь относительно возможностей политики. Зато безошибочно угадываю, какие именно надежды на политику возлагаются. Я изначально подозревал, что революция в России запустит самые кошмарные механизмы власти. Я этих подозрений не таил, почему и ссорился с Энн Марч, с Р., да и с прочими моими друзьями. Но это еще не все. Я всегда считал, что власть коммунистов двулика. Коммунисты сделали много хорошего - но и много плохого. Если в один прекрасный день они одумаются, ужаснутся - они, пожалуй, сумеют построить идеальное общество. Я и сейчас в этом убежден - пожалуй, сильнее, чем когда-либо. Не знаю, чем коммунистическое идеальное общество будет отличаться от американского общества, но пока обе модели существуют, для людских чаяний ничего не потеряно.
Монтейт по-прежнему молчал. Несмотря на свою работу, а может, благодаря ей, он думал о политике в единственном ключе - как о некоем боссе, которому он, Монтейт, обязан добывать информацию. Он не жаловал теорий, рассуждений, умозаключений. Кашлянул и произнес:
- Еще несколько вопросов, сэр. Ваша первая жена перед самой войной сделала крупное пожертвование в пользу одного коммуниста. Это правда?
- Вы и фамилию знаете?
Он назвал фамилию, которая ничего мне не говорила.
- Вы уверены?
- Абсолютно.
Я ни об этом коммунисте, ни о пожертвовании никогда не слышал.
- Если пожертвование и имело место, - сказал я, - то, поверьте, не из идеологических соображений.
Монтейт будто повернул время вспять. Я снова был отчаявшийся, еще молодой человек, обремененный непредсказуемой женой; человек, еще способный эту жену ревновать, но выучившийся пассивно смотреть, как она ищет того, кто хотя отчасти растопит внутренний лед; человек, еще места себе не находивший, когда она исчезала, когда неизвестно было, где она и с кем; еще благодарный каждому, кто располагал сведениями; еще дергающийся на звук ее имени.
Повисло молчание. Наконец Монтейт смущенно пробормотал:
- Мне известно о вашей личной трагедии. Я больше не стану задавать подобных вопросов.
Однако на сем смущение и иссякло.
- Но вы-то, сами-то вы - вы же посещали собрания… - Монтейт выдал название организации, именуемой нами "Фронтом", но не в то время, которое он имел в виду, а позднее.
- Не посещал.
- А если хорошенько подумать?
- Я же говорю: не посещал.
- Странно, очень странно. - До сих пор Монтейт действовал как профессионал, то есть успешно скрывал враждебность. Теперь, видимо, его терпению пришел конец. - У меня имеются свидетельства очевидца. Этот человек утверждает, что на собраниях сидел рядом с вами. Он в деталях описал вашу внешность. Вы, по его словам, однажды отодвинули стул от стола и сказали речь.
- Повторяю: здесь ни единого слова правды.
- Сведения поступили от человека в высшей степени надежного.
- От кого же это?
- Вам должно быть известно: я не вправе раскрывать источники информации.
- Ваш источник солгал. От первого до последнего слова. - Я говорил резко, уверенно, зло. - Не иначе он из бывших коммунистов? Не иначе львиная доля вашей информации от бывших коммунистов поступает?
- Вы не имеете права задавать подобные вопросы.
Меня переполнял гнев - и несоразмерная гневу горечь. Я выдержал несколько секунд.
- Зря вы так безоговорочно этим своим источникам доверяете, вот что я вам скажу. Дело, кстати, выеденного яйца не стоит. "Фронт" - вы ведь о "Фронте" речь ведете? - так вот, "Фронт", насколько мне известно, организация вполне безобидная. У меня полно знакомых, которые себя скомпрометировали куда больше, чем члены "Фронта". Я это готов хоть сто раз повторить. Сам же я к этой группе и близко не подходил. На собраниях не присутствовал, с членами не контактировал. Придется вам мой ответ принять, хотите вы или не хотите. У вашего свидетеля богатое воображение. И вообще: не верьте тому, что он станет говорить о других. Данная конкретная клевета мне погоды не делает. Но ваш осведомитель может навредить другим, особенно людям беззащитным в отличие от меня.
Монтейта, кажется, проняло - впервые с начала интервью. Нет, позже прикидывал я, он не рассердился - наверняка ему подобные речи слышать доводилось. Скорее Монтейт был потрясен тем, что в его профессионализме посмели усомниться. Он не вчера свою должность получил. Он знал: ни я, ни другой компетентный человек не станет с таким жаром отрицать один конкретный случай, если отрицание не подкрепляет стопроцентная уверенность.
- Хорошо, я еще раз проверю, - сказал Монтейт.
- Вы отчитаетесь Гектору Роузу о нашем интервью?
- Конечно, отчитаюсь.
- Буду вам очень признателен, если в отчете вы упомянете предмет нашего спора. И добавите, что я так просил.
- Могли бы и не просить - это моя прямая обязанность.
Сказано было не тоном следователя, а так, будто мы с Монтейтом и Роузом коллеги, обязанные распутать некий узел.
- Очень, очень странно. - Монтейт был озадачен, расстроен. Снова начал задавать вопросы, но прежняя энергичность испарилась - так ведут себя люди, чьи мысли поглощены семейными проблемами.
Что я думаю об атомной бомбе. Да, я знал о ней с самого начала. Да, с самого начала контактировал с учеными. Да, знаком с Собриджем, который неприемлемым образом отнесся к некоторым профессиональным тайнам. Да, Собридж и мой брат вместе учились в школе. Но глаз у Монтейта больше не горел - все равно известно, что это мой брат раскусил и поверг Собриджа.
Когда дело дошло до моих соображений по поводу сброса первой бомбы, Монтейт опять оживился.
- Я своего мнения никогда не скрывал. В прессе полно комментариев, - заявил я. - И вообще, почитайте досье, что вы на меня составили.
- Уже читал - и прессу, и досье, - не смутился Монтейт. - Но хочу услышать ответ непосредственно из ваших уст.
Не выступал ли я, подобно многим ученым, против использования бомбы? Разумеется, выступал. Не встречался ли я с учеными незадолго до событий в Хиросиме, не спрашивал ли их, как предотвратить сброс бомбы? Разумеется, встречался и спрашивал. Не являлись ли мои действия превышением полномочий госслужащего?
- Госслужащие больших, нежели я, успехов добивались. Мне остается только завидовать им.
Затем я пояснил. Пока был шанс предотвратить сбрасывание бомбы, мы использовали все рычаги, до которых могли дотянуться. Нельзя назвать наши действия неправильными - неправильно в них только то (я не удержался - горечь нахлынула), что мы их втайне совершали, а против бомб надо в голос протестовать.
Когда трагедия все-таки произошла, у нас было два варианта: уйти в отставку и поднять шум или не уходить в отставку и действовать изнутри. Многие выбрали второй вариант, я в том числе. Мотивы? Долг, дисциплина, даже конформизм? Допустим; допустим, что мы совершили ошибку. Впрочем, если бы ситуация повторилась, я скорее всего поступил бы так же.
Дальше допрос продолжался по инерции. Мой второй брак. Не принадлежал ли мой тесть, еще до войны, еще до того, как я познакомился с ним и с его дочерью, к какому-нибудь из "Фронтов"? (Монтейт вроде опять воспрянул.) Понятия не имею. Может, и принадлежал. Он ведь из интеллектуалов старой закалки, либерал. Карьера? Тут все гладко. Правда, Монтейт спросил, при каких обстоятельствах я впервые услышал о Роджере. Пробило час дня. Монтейт хлопнул обеими ладонями по столешнице.
- Ну вот, пожалуй, и все. - Он поднялся, сверкнул на меня взглядом. Менее официально, менее почтительно, чем в начале допроса, выдал: - Я верю всему, что вы сообщили. - Пожал мне руку и почти выскочил из кабинета, а я остался стоять.
Все, таким образом, прошло пристойно. Очень пристойно. Монтейт оказался знающим, пожалуй, даже приятным человеком. Он просто выполнял свою работу. И однако, я места себе не находил. Не то чтобы я беспокоился насчет результатов. Тут было нечто глубинное: как если бы мне сказали, что у меня сердце не в порядке, что нужно беречься, иначе - смерть. Я еле дотянул до конца рабочего дня, ни документов не читал, ни распоряжений не давал.
Что же я делал? Я смотрел в окно с задумчивым лицом - но на самом деле ни о чем не думал. Я позвонил Маргарет. Она одна знала, что я теперь не скоро приду в норму. Знала, что с возрастом самолюбия у меня не убавилось, что я отчитываюсь в своих делах только себе самому, отчеты же посторонним лицам считаю неприемлемыми. По телефону я пытался успокоить Маргарет: дескать, ничего страшного, несколько часов в беседе с приличным и ответственным человеком. С учетом обстановки в мире это пустяки. Если, говорил я, живешь в эпицентре религиозной войны, надо быть готовым получить пулю, а не хочешь пулю - спрячься и не высовывайся. Впрочем, храбриться перед Маргарет бессмысленно. Она давно меня изучила.
Я сказал, что у нас будет ужинать Фрэнсис. Подожду, пока его допросят, мы вместе приедем. Этого Маргарет не ожидала, напряглась. Она, оказывается, уже позвала на ужин Артура Плимптона, он снова в Лондоне - развлекается, ну и личную жизнь устраивает.
- Я бы отменила приглашение, - молвила Маргарет, - но понятия не имею, где Артур остановился. Может, попробовать через посольство узнать?
- Не волнуйся, - сказал я. - Артур по крайней мере разрядит обстановку.
- Потому что разряды теперь точно будут, - ответила Маргарет.