Все-таки не удержался, чтобы не поддеть. Пожалуй, в сложившейся вопиющей ситуации этот легкий выпад можно было расценивать как намек на поддержку. Я кивнул, мы посмотрели друг другу в глаза. С заговорщицким видом, будто делился последними пикантными слухами, Роуз объявил, что скоро освободит помещение на целый день.
Через несколько минут секретарша пригласила Монтейта. Любезности Роуза достигли максимальной степени витиеватости.
- Полагаю, любезнейший Льюис, вы знакомы с мистером Монтейтом?
Знакомы мы с мистером Монтейтом не были, хотя оба присутствовали на собрании в казначействе.
- В таком случае, - осклабился Роуз, - почту за величайшую честь представить вас друг другу.
Мы с Монтейтом обменялись рукопожатиями. Монтейт, энергичный, спортивного телосложения мужчина, похожий сразу на всех знаменитых актеров, темноволосый, с сединой на висках, держался естественно, говорил негромко, то и дело склонял голову - очевидно, из уважения. Он был самый молодой из нас троих, лет на десять моложе вашего покорного слуги; в процессе обмена соображениями о погоде высказаться не спешил, но и очередь свою не пропускал - так ведут себя с умудренными опытом коллегами.
На шестой минуте Роуз свернул прелюдию предположением:
- Вы ведь не будете против, джентльмены, если я позволю себе откланяться?
Дверь за ним закрылась, мы с Монтейтом остались тет-а-тет.
- Присядем? - произнес Монтейт. Вежливо указал мне на кресло, сам занял место Роуза за столом. Перед ним оказалась ваза со свежайшими синими гиацинтами - свидетельство Роузовой страсти к цветам. По-моему, гиацинты пахнут слишком сильно, приторно, душно, чтобы оживить в памяти деловые разговоры с Роузом за двадцать лет сотрудничества. Единственное, чего Роуз добился, заказав гиацинты в кабинет, - вызвал у меня легкую тошноту. Ею, в том числе, я и мучился, сидя против Монтейта.
Я не знал в точности, каковы функции Монтейта. Кто он - босс или серый кардинал, устроившийся за спиной босса? Или просто уполномоченный? Вот Роуз наверняка в курсе. Но по привычке засекречивать все, включая себя, ни Роуз, ни я никогда не обсуждаем спецслужбы, равно как и принятую в них иерархию.
- Карьера ваша… - Монтейт назвал меня по полной форме, - поистине впечатляет. Надеюсь, вы понимаете: моя обязанность - прояснить отдельные эпизоды этой карьеры.
Он не положил на стол ни блокнота, ни хотя бы листа бумаги, тем более не извлек из портфеля объемистого досье. В течение следующих трех часов Монтейт эксплуатировал исключительно собственную память, объемистое же досье наверняка осталось в его департаменте. Мне уже было известно, что Монтейт интервьюировал не только ученых и чиновников, с которыми я сотрудничал во время и сразу после войны, не только моих старых кембриджских знакомых вроде бывшего главы колледжа или Артура Брауна, но также лиц из моего отдаленного прошлого - например, стряпчего, который давно отошел от дел и которого я лет двадцать пять не видел, и даже отца моей первой жены. Всю информацию Монтейт держал в голове и выдавал точечно. Обычный чиновничий прием - и Роуз, и Дуглас так умеют, да и я тоже. Однако в человеке незнакомом такое умение всегда впечатляет. Впечатление было бы сильнее, если бы Монтейт препарировал при мне кого-нибудь другого. Препарирование моей жизни - бесило. Монтейт знал много, очень много - и в таких подробностях, о которых я сам едва ли догадывался.
Мое отрочество и ранняя юность, банкротство отца, бедность, первая работа - конторским клерком, адвокатура… Монтейт жонглировал датами, именами, фамилиями. Со стороны казалось - он так, балагурит, а не целую жизнь пересказывает. Потом он спросил:
- Юность вы провели в… - (последовало название провинциального городка). - Вы проявляли тогда политическую активность? - И стал перечислять виды политической активности - выступления на собраниях независимой рабочей партии, в аудиториях, в пабах… Ничего не упустил.
- Вы тогда причисляли себя к крайне левым?
Я заранее настроился не запираться, однако это оказалось нелегко. Мы с Монтейтом говорили на разных языках. Мой самоконтроль был под вопросом. Тщательно подбирая слова, однако голосом едва не срывающимся, я произнес:
- Я верил в социализм. Как и практически все мои сверстники. Но политиком, в том смысле, в каком настоящие политики понимают это слово, я никогда не был. Политике себя надо посвятить, а я был молод и к этому не готов. Меня другое интересовало.
На слове "другое" честные глаза Монтейта вспыхнули. Он улыбнулся, но не оттого, что нашел мой ответ забавным, - он ободрял меня улыбкой. Сам я остался недоволен собой. Прежде меня никогда не допрашивали. Методы давления стали мне противны, ибо я понял, каковы их механизмы. Сказанное мною было правдой - но прозвучало как попытка оправдаться.
- Конечно, - продолжал Монтейт, - для молодого человека вполне естественно увлекаться политикой. Я сам увлекался, в университетские годы.
- Неужели?
- Меня отличало то же рвение, что и вас, только я, напротив, заседал в Клубе консерваторов. - Сказано было с невинным удовлетворением, словно данное откровение имело целью изумить меня, словно речь шла о председательстве в ячейке нигилистов.
Миг откровений миновал, Монтейт снова напустил на себя деловитую готовность назвать меня лжецом.
Тридцатые годы, начало адвокатской карьеры, женитьба, первые дни Гитлера у власти, гражданская война в Испании.
- Вы относили себя к убежденным антинационалистам?
- В то время, - ответил я, - в ходу была другая формулировка.
- Вы хотите сказать, что осуждали действия генерала Франко?
- Конечно.
- И ваше осуждение принимало общественно значимые формы?
- Я не делал ничего выдающегося. Сам всегда считал свои действия недостаточными.
Монтейт перешел к моему членству в таких-то и таких-то комитетах. Я подтвердил: все правильно, состоял, являлся.
- Ваша деятельность предполагала контакты с лицами крайних политических взглядов?
- Да.
Монтейт снова назвал мою должность.
- Вероятно, контакты с некоторыми из этих лиц были весьма тесными?
- Вероятно, вас интересуют конкретные люди?
- У нас нет сведений о том, что вы состоите - или когда-либо состояли - в Коммунистической партии…
- Будь у вас такие сведения, - перебил я, - они были бы ложными.
- Допустим. Однако в Коммунистической партии состояли некоторые ваши друзья.
- Назовите фамилии.
- Таковых, - отвечал Монтейт, - было четверо: Артур Маунтни, физик, еще двое ученых, Р. и Т., и миссис Чарлз Марч.
- С Маунтни, - сказал я, - мы никогда в друзьях не ходили. - (Как этот Монтейт опять ловко свел к моей самозащите.)
- Бог с ним, с Маунтни, - продолжил Монтейт, - он в тридцать девятом вышел из партии.
Даты у него буквально от зубов отскакивают, с досадой думал я.
- С Т. я тоже тесно не общался. С Р. - да, с Р. мы дружили. Особенно во время войны.
- Вы виделись с Р. в октябре прошлого года?
- Должен признаться, сейчас мы вообще редко видимся. Но я его очень уважаю и люблю. Такие люди, как Р., не часто попадаются. Мне повезло.
- А про миссис Марч что скажете?
- Мы с ее мужем подружились еще в юности и дружны до сих пор. Чарлз познакомил меня с Энн в доме своего отца лет двадцать назад. С тех пор мы поддерживаем отношения. Три-четыре раза в год Марчи с нами ужинают.
- То есть вы не отрицаете, что остаетесь в тесном контакте с миссис Марч?
- Разве из сказанного мной можно сделать вывод, что отрицаю? - вскричал я - утомили намеки на мою природную лживость.
Монтейт изобразил улыбку, любезную и уклончивую.
Я заставил себя успокоиться, попытался перехватить инициативу.
- Пожалуй, пришло время прояснить пару-тройку моментов, - сказал я.
- Проясните, сделайте одолжение.
- Во-первых, я не намерен предавать друзей. Я считаю это неприемлемым вне зависимости от их политических убеждений. Энн Марч и Р. - люди благороднейшие; впрочем, даже и в противном случае я не стал бы трепать их имена. Наведите справки - и узнаете, что у меня хватает знакомых, безупречных в аспекте политической принадлежности, однако достойных осуждения практически во всех остальных аспектах.
- Вы правы: по наведении справок я был весьма впечатлен вашей толерантностью, - ответил, нимало не смутившись, Монтейт.
- Но вас ведь не окружение мое интересует?
Он склонил свою красивую голову.
- Вы хотите выяснить мои политические убеждения, не так ли? Почему же вы прямо не спросите? Впрочем, одним словом тут не ответишь. Во-первых, годы меня почти не изменили. Да, я кое-чему научился, кое-что узнал, но и только. Я на этом пункте потом подробнее остановлюсь. Как я уже говорил, я никогда не увлекался политикой до такой степени, чтобы применить к себе определение "политик". Не увлекался - но интересовался. Льщу себя надеждой, что понятие "власть" для меня не звук пустой. Поверьте, за свою жизнь я насмотрелся на власть, причем в различных проявлениях. А тот, для кого понятие "власть" не пустой звук, не может власти доверять. Вот одна из причин, почему на меня не повлияли убеждения Р. и Энн Марч. Еще в тридцатые мне было ясно как день, что концентрация власти - например как у Сталина - слишком опасна. Не думаю, что я тогда сгущал краски, просто власть внушала мне подозрения. Кстати, я не обольщаюсь и насчет возможностей политики. В этом плане можете не волноваться. По-моему, и в официальной жизни нужно придерживаться кодекса чести. А что еще остается?
Монтейт смотрел не мигая и молчал.