Тошнота усилилась, но голове стало легче. Попросил ещё. Когда напился, стал объяснять, что меня ночью ограбили. Снял с пальца кольцо и знаками попытался объяснить, что хочу обменять его на одежду и обувь. Пастухи долго разглядывали кольцо, пробовали его на зуб, спорили, наконец, принесли грязный, рваный плащ и сандалии. Я стал торговаться, просить, чтобы меня ещё и накормили. Прошло не меньше часа, пока они меня поняли. Тот же мальчишка принёс лепёшку, кусок овечьего сыра и чашку молока. Заставил себя поесть, потом лёг в тени, чтобы придти в себя после вчерашней пьянки. Пастухи внимательно следили за мной. Это был мучительный день, мухи и слепни не давали покоя, голова трещала, тошнило, вот когда я понял, как тяжело умирать на кресте. Намучившись до исступления, я уснул. Проснулся оттого, что кто то шарил руками по моему телу. Я открыл глаза и увидел старшего из пастухов. Он вынимал из кармана куртки, спрятанное мною золото. Я попробовал встать, но мои ноги были связаны, а мои руки крепко держали сильные молодые пастухи. Увидев, что я проснулся, они сорвали с меня куртку и рубашку, потом кожаными ремнями притянули руки к телу. Забрав моё золото и одёжду, довольные пастухи ушли в шатёр, бросив меня на съедение слепням. Отогнать их я не мог, пользуясь этим, они облепили меня с ног до головы. Тень ушла, солнце палило нещадно, очень хотелось пить. Казалось, что время остановилось, я лежал и с нетерпением ждал медленную, мучительную смерть. Пастухи спланировали иначе. Они сначала ограбили, а потом продали меня, проезжавшему мимо купцу еврею. На следующее утро, началось моё путешествие с караваном верблюдов. Шагая по раскалённому песку, я потерял счёт дням. Два раза в день хозяин кормил рабов чёрствыми лепёшками и поил водой. На такой суровой диете я быстро похудел, ходить и дышать стало легче. Постепенно прошли вялость и нестерпимая боль в мышцах рук и ног. К своему удивлению, я стал чувствовать себя сильнее и моложе. Знание боевого самбо помогло мне завоевать непререкаемый авторитет среди рабов. Стража и те побаивалась меня. Наш хозяин любил выпить, напивался, как Лот, до бесчувствия. К тому же он был похотлив, как козёл. Уводил на ночь молодых и красивых рабынь в свой шатёр и насиловал. Одной из его жертв удалось украсть кинжал. Когда хозяин и стражники, напившись, уснули, она разрезала верёвки, которыми связывали нас на ночь, мы разоружили стражников и хозяина. Дрожащих от страха за свою жизнь, заставили раздеться и нарядиться в наши обноски. Через несколько дней по дешёвке продали, проходящим купцам, как братья Иосифа. С тех пор я, командуя шайкой разбойников, наводил ужас на купцов, грабил караваны и пастухов. Римляне сбились с ног, разыскивая меня, пока я сам добровольно не написал на себя донос. Но я ошибся. Меня не распяли, а освободили, по требованию толпы. Понтий Пилат умыл руки. Встретиться с Христом я так и не смог. От отчаяния вернулся к своим разбойникам, что дальше делать не знал. В первую же ночь после освобождения из тюрьмы, меня разбудил Миша Коган. Он торжествовал, видя моё отчаяние. Наполнив два кубка принесённым с собой вином, сказал: Давай выпьем за воскресение Христа. От такого тоста я отказаться не мог. Выпил до дна и погрузился в чёрную бездну. Проснулся на кровати в гостинице. Миша крепко спал на своей. Я лежал, стараясь понять было ли всё сном, или произошло наяву. Хотел разбудить Мишу, чтобы выяснить всё у него, потом раздумал. Стараясь не шуметь, поднялся, собрал вещи и пошёл сдавать билет. В Израиль не поехал. Решил вернуться в родное село. Триста тысяч долларов деньги небольшие, но для того, чтобы поставить на ноги один колхоз вполне достаточные. После того, как я в древней Иудее был главарём нищих, сражался с римскими солдатами и разговаривал с Пилатом, нынешние бандиты, менты и чиновники меня не пугали. Нельзя позволять злу победить добро. Иначе жизнь будет, как в 66 сонете Шекспира:
66
Устав, взываю к смерти: – Нет терпенья!
Достоинство с рожденья в нищете,
Нарядное ничтожество в веселье,
О вере забывают в суете.И почесть воздают не по заслугам,
И добродетель век, глумясь, растлил,
И совершенство оболгали слухом,
И мощь правитель в немощь превратил,И власть лишила голоса искусство,
И знаниями блажь руководит,
И дурью честность нарекло холуйство,
И зло добру прислуживать велит.Устав так жить, ушёл бы я до срока,
Боюсь, любовь оставить одинокой.
Только Любовь к ближнему способна ещё победить зло торжествующее в этом мире.
Непобедимый
Я – молодой, гнедой рысак, названный матерью Игоге, людьми за то, что выиграл все скачки в которых участвовал, Непобедимым. В состязаниях закалился, научился не щадя своих сил, бороться за победу и побеждать. Привык к репортёрам, сиянию фотовспышек, многолюдью и шуму стадионов. Но людская суета раздражает меня. С нетерпением жду ночи, когда, оставшись в стойле один, могу вспоминать своё детство. Во сне часто вижу маму, стоящую по колено в траве, сверкающей от капелек холодной, утренней росы. Под золотыми лучами, поднимающегося в синее небо солнца, она казалась отлитой из червонного золота. Тонконогая с длинной, гибкой шеей, чёрной развевающейся по ветру гривой и хвостом она была самой красивой, самой доброй, самой лучшей мамой на свете. Я любил смотреть в её большие, тёмные, наполненные нежностью глаза. От тепла маминого взгляда моё сердце наполнялось сладкой истомой, ноги сами пускались вскачь, я начинал бегать и прыгать от радости. Мама улыбалась, глядя на мои прыжки, и тихо ржала голосом нежным, как журчание речки. Это были лучшие минуты моей жизни.
Тогда рядом со мной находились мои друзья: белая, черногривая подружка Игого, любопытная и смешливая, она была самой красивой девочкой в табуне и рыжий друг Игего – храбрый и быстрый, как молния. Вначале мы боялись отходить от своих мам далеко. Повзрослев, осмелели, начали бегать втроём, с весёлым ржаньем толкая друг друга боками. Подружку старались задевать осторожно, чтобы не сделать ей больно. Пахучий, степной ветер гонялся за нами, хватал за хвосты, цеплялся за гривы. Играясь с ним, мы старались бежать ещё быстрее. Заметив это, взрослые лошади тревожно ржали. Они всё время боялись, что кто-нибудь из жеребят споткнётся о кочку и поломает ногу. В нас страха не было. Мы веселились, бегая по густой, сочной траве, мимо высунувшихся из нор сусликов. Зверьки были очень смешными! Сядут у норки, замрут, как столбики, и пересвистываются с соседями, пока мы не напугаем их своим топотом и ржаньем Я и мой друг бегали быстро, Игого не успевала за нами, приходилось замедлять бег. Мы старались делать это незаметно, чтобы она не обиделась. Когда наша троица подросла, мамы решили закалять нас. Ранним утром выводили на росистую траву и заставляли кататься по холодной росе с боку на бок. По лошадиному поверью, это прибавляло сил, здоровья и резвости. Я чувствовал, что мои мышцы крепнут, копыта кажутся легче, бегаю всё быстрей.
В полдень табун спешил на речку. Жеребята с разбегу забегали в воду, обдавая друг друга прохладными брызгами воды. В жаркий полдень это было так приятно! Купаясь, мамы учили своих детей плавать. Из всех жеребят я оказался самым способным. Когда первый раз поплыл, мама громко ржала от радости. Игого не хватало смелости, зайдя на глубину, пугалась и снова выходила на мелкое место. Увидев, что я плыву, Игего решительно кинулся в воду и то же поплыл. Только тогда, осмелев, решилась поплыть и наша подружка. Весело было на речке. Одно было плохо, сильно надоедали мухи и оводы. Лошади не успевали отмахиваться от них хвостами. Жужжащие, злые оводы очень больно кусались, приходилось убегать в степь, где на ветру, их было меньше. Проголодавшись, жеребята бежали каждый к своей маме и пили пахучее, тёплое, сытное молоко. Мамино молоко самая вкусная еда, которую мне приходилось есть. Ни овёс, ни хлеб, ни сахар сравниться с ним не могут. Чем больше мы росли, тем интересней становился мир вокруг нас.
Однажды, на прогулке, я показал друзьям на линию, соединяющую землю с небом, мама называла её горизонтом:
– Давайте добежим до этой линии и посмотрим, где она нарисована на небе или на земле. Друзья, не раздумывая согласились. Побежали наперегонки, ничего не сказав взрослым лошадям. Бежали долго, убежали так далеко, что перестали видеть наш табун, но горизонт к нам так и не приблизился. Синее небо почернело. Сердитые, лохматые тучи закрыли солнце. Стало мрачно, как вечером в сумерках. Тучи принялись ссориться, толкаться боками и громами рычать друг на друга. Игого испугалась, начала хныкать и проситься домой. Посоветовавшись, мы решили вернуться, но не знали куда идти. Ветер расчесал траву. Наши следы пропали. Как найти дорогу к табуну мы не знали. Гром с грохотом бегал по тучам от одного края неба до другого, отгремев прятался за горизонтом. То и дело сверкали молнии. Они вылетали из туч, ударившись о землю ломались и гасли. Смотреть на них было очень страшно. И я, и друзья впервые видели грозу. Игого дрожала от страха, плакала и звала маму. Мы старались её успокоить, закрыть собой от холодного ветра, но тут пошёл дождь. Струи, как плети хлестали нас по спине и бокам, спрятаться от них было некуда, стояли, прижавшись друг другу, не зная, что делать дальше. Игого плакала всё громче, мы стараясь утешить её, обещали, что если найдём свой табун, то больше никогда не будем убегать без разрешения, во всём слушаться наших мам. Когда все трое промокли и до дрожи замёрзли, вдалеке послышались голоса пастухов, они громко звали нас по именам. Я услышал их голоса первым и стал ржать в ответ, друзья присоединились ко мне. Пастухи, услышав крики, быстро нашли нас. Женщина – пастух спрыгнула на землю, подбежала, обняла каждого. Нарадовавшись, она села на свою лошадь и мы поскакали домой. Пока бежали, гроза закончилась. Гром перестал сердиться на нас, на бегу все быстро согрелись.