Полтора года назад мне сообщили, что Игорь умер – невидимый телеграф из людей, уже почти забытых или вовсе неизвестных мне, но когда-то причастных к нашей общей жизни, донес до меня эту весть. Передал он так же, что Бахтин ушел от визиток и календарей, добрался до настоящего московского искусства – служил сценографом в театре – а умер оттого, что слишком любил виски. В последнее трудно поверить, в институте он был абсолютным трезвенником и вообще казался слишком воздушным для такого тяжелого занятия, как пьянка. Мы дружили несколько лет, но в тот день пили в первый и последний раз.
Конечно, я немного обиделся – я же не напрашивался. Да если бы и напрашивался – ведь и он жил у меня, и я у него…
Да и вообще не в этом, не в этом, не в этом дело! Удивительная штука – только с годами начинаешь понимать самые очевидные, до нелепости простые вещи. Одна из них – прошлое умирает и не стоит пытаться оживить его, тем более пробовать жить в нем. Помнить и жить – разные вещи, подчас враждебно разные. Иногда нужно, чтобы железный занавес сорвался и шарахнул перед самым твоим носом, чтобы понять это. Не надо тревожить прошлое – людей, пейзажи, а тем более ушедшую страну: целые империи травятся ядом умерших эпох, пытаясь, вопреки очевидному, отобрать у смерти ее законную добычу, – Тойнби писал об этом. Что уж о людях говорить…
Жить можно только в "сейчас", которое неуловимо, трудноопределимо, но это единственно живое время. Единственно живое…
Фимочка
Из записок подкаблучника
И был ремонт.
Надобно сказать, что больше всего в своей жизни я ненавижу русофобию и ремонты. Но тогда был особый случай. В комнатенке, в которой мы жили тогда, завелись клопы. Клопы кусали ребенка. Ребенок просыпался и плакал. Жена сказала, что самый верный способ вывести клопов – смешать отраву с побелкой и этой смесью побелить стены и потолок. Предварительно содравши обои, разумеется.
Я содрал. Потом начал смешивать. Получилась сероватая вонючая жижа.
– Этим можешь себе в одном месте побелить, – сказала жена. – Выливай и намешивай заново.
– Не намешивай, а смешивай…
– Грамотный? Ребенка клопы жрут, а ему хоть бы…
– Да мне "не хоть бы". Ты ж видишь, что я делаю.
– Делает он… – пробурчала жена.
То, что я действительно "делаю", по-моему, раздражало ее. Не к чему прицепиться. Я хороший. Короче, с мукой мученической развел я еще ведро – побелил, получилось серо. Еще развел – еще побелил – получилось еще серее. Потом жена начала экспериментировать: добавляла в побелку синьку, какую-то желтую краску, потом розовую. Все это наносилось на стены, но получалось некрасиво – даже для меня некрасиво. Как вы сами поняли, ремонт занял много времени – неделю. Это была адская неделя. Я вынес ее достойно. Все-таки была благородная цель – я защищал мою малютку от клопов.
А победителю – награда. Утром в воскресенье – в замечательное, солнечное летнее воскресенье, в такие воскресенья обычно начинаются войны – я проснулся и вдруг осознал, что сегодня ничего не будет – ни синьки, ни известки, ни отравы, ни клопов, ни нервов. И прямо в постели меня накрыло облако блаженства… Все-таки стоило жить! И работать стоило!
Облако рассеял визг.
– Убе-е-ей!
Я выполз из-под одеяла и увидел: по свежепобеленной стене, чуть выше холодильника полз – нет не клоп, этих тварей я уничтожил – полз этот самый… С усами. Гадость какая. И откуда они берутся? Но не это главное. От предчувствия нового ремонта меня замутило. Жена повторила.
– Убей!
Боже, как я ее понимаю. Бедная женщина… Я снял тапок и приготовился к убийству. Но поймите меня правильно, неделя ремонта не могла пройти бесследно. Удар пришелся мимо, воздушной волной таракана отбросило за холодильник. Почему-то жена против обыкновения не стала кричать.
– Отодвигай холодильник и лови таракана, – сказала она холодно и внятно.
– Как же я его поймаю, он убежал.
– Еще раз говорю. Отодвигай холодильник, лови таракана – того самого таракана – и убивай его.
Но тут что-то тяжелое и большое придавило грудь изнутри. Холодильник я отодвинул бы легко. Но мне не хотелось. Так не хотелось отодвигать холодильник, что будь у меня пистолет, я с удовольствием застрелился бы. Я устал: то есть я знал, что я устал за неделю. Но я еще не знал, КАК Я УСТАЛ.
– Я не буду двигать холодильник.
– На хрена такой мужик, который не может отодвинуть холодильник.
– Я не сказал "не могу". Я сказал "не буду".
– Значит, пусть ребенок в тараканах живет?
– Пусть живет.
– Тогда зачем ты вообще нужен? Какая от тебя польза?
– Никакой. А что человек обязательно должен приносить пользу?
– Обязательно.
Я пнул холодильник так сильно, что внутри все обрушилось, хлопнул дверью, пошел в поле и лег в траву. Предо мной сияло бездонное, белое небо без облаков. Вокруг все жужжало, шумело, щекотало меня, но я чувствовал, что здесь, в этой траве – я свой. До такой степени чувствовал, что когда ко мне на нос забралась какая-то букашка, я спросил: "Ты кто?"
– Я лесной клопик, – сказала букашка. – А зовут меня Фимочка.
– Знаешь, Фимочка, я устал. Целую неделю ремонт делал. Вашего брата морил.
– Ну не совсем нашего. Мы квартирных тоже как-то не очень уважаем. А устал ты, братец, не от ремонта. Вот я никогда не устаю. Ибо живу как придется. На просторе, с высоким поэтическим накалом. А ты живешь как надо, как следует, как все люди. Семья, дети, ремонт. Так нельзя, братец. Надорваться можно. Жизнь должна приносить радость. Ее надо искать везде, поскольку радости на свете и так мало. И там, где радости нет совсем, оттуда нужно уходить. Вот у тебя она есть?
– Не знаю, Фимочка. Не помню. Может, и есть.
– Неопределенность в подобных вопросах неуместна, – строго сказал клопик. – Это слишком важный для каждого живого существа вопрос. Так что думай. Я пополз…
Я подумал и через месяц развелся.
1999 год
Рассказы c ладонь
Железная паутина
Февраль. Я стою на платформе военного эшелона, идущего через город Даугавпилс. Посреди развязки – крохотный домик, а в нем человек в меховой телогрейке. Никому в жизни я не завидовал так, как ему. Я думал, нет ничего лучше на земле, чем сидеть в центре железной паутины, по которой ползают вагоны с подневольными людьми, смотреть телевизор и пить чай.
Потом я забыл его… Через полтора года, летом, изнывая от истомы последних дней перед свободой, стою я на платформе военного эшелона, идущего через город Даугавпилс. И тот же домик, и человек. Он даже не снял телогрейку. Через несколько дней я уеду домой, а он останется посреди железной паутины.
"Дурак!" – закричал я ему и расхохотался. Было мне 20 лет.
Лошадиный царь
Я бегу по изрытому картофельному полю, высокий горизонт плавится в глазах, я кричу… Лошадиный царь дядя Саня, молчаливый и величественный, усадил всех детей на телегу, в которой он возит молоко, а для меня не хватило места. Он дернул вожжи и даже не оглянулся на меня. Я заорал и помчался со своим горем куда-то за огороды, старухи выпрямились и побежали ко мне, они вытерли мне слезы мягкими концами головных платков, а потом повели обратно на двор – просить милости у лошадиного царя. К тому времени он вернулся, не удостаивая старух вниманием, снимал бидоны с чистой телеги и сказал басом, когда все умолкли:
– После обеда на говенной поеду. Коли хошь – приходи.
Я не пришел.
Метранпаж
Он рвался писать о футболе, приносил заметки.
– Одни цифры, – морщился редактор. – Поживее бы.
– Аналитики подпустить?
– Ну, подпусти…
Он принес репортаж "Это было настоящее пиршенство голов".
А в январский мор, чудом, на один день оказался он за главного. Сдав газету, сидел в цеху на краю монтажного стола, болтал ногами. Прибежала бледная корректорша.
– Кто изменил мою пунктуацию?
– Ну, я.
Она поперхнулась воздухом.
– Я филолог…
А он говорил в такт болтающимся ногам.
– У вас свое мнение – у меня – свое… вы так считаете – а я так…
Его чуть не выгнали. С той поры держался он в сторонке, но однажды не выдержал:
– Вот мужику в Академгородке с сердцем стало плохо. Профессора на лавке: "Ох, бля, ах, бля", – а я подошел и сделал искусственное дыхание. Ну и че толку с вас, умных?
Тамтам
В 22.00 он еще раз брился, надевал черный костюм, спускался на вахту общежития, становился в угол напротив дежурной старухи и требовал пропуск у входящих. Сегодня он выпроводил толстого грузина, хотя старуха говорила, что это наш студент и очень вежливый мальчик.
В ноль часов он начинал обход коридоров, профессионально считывая ритм за каждой дверью. На втором этаже его оглушил шлепок чужого поцелуя. Грузин вырывался из вязких объятий комнаты 210. Видимо, его пустили через окно. Он решительно подошел, схватил преступника за рукав, но тут же получил удар между ног.
Был суд.
– Кто уполномочил вас дежурить по ночам? – спросил судья.
– Честь института, ваша честь.
Грузину дали три года условно. Комнату 210 исключили из вуза.
Через несколько дней он обнаружил свою дверь взломанной. Все 25 его барабанов были растоптаны. Жемчужину коллекции, тамтам из Конго, проткнули сверху и дорисовали лоно.
В милицию он не заявил, и на вахте с тех пор его не видели. "Женился", – говорили злые языки. Фамилия его – Бушуев. Он заведовал кафедрой ударных инструментов.
Ева
– Леха, выходи!
Но в открытом окне появляется совсем другое лицо, увенчанное цветастым платком, издали похожим на рогатый шлем.
– Нету его.
– Вот же он…
– Нету, сказала!
Хлопок рамы – и за мутным стеклом Леха разевает рот, как утопленник, уходящий в омут.
Сколько раз это видел, сам переживал, а только недавно подумал – почему Ева не поступила так же? Сказала бы змею: "Иди отсюда, алкаш", – и все. И не было бы ни греха, ни стыда, ни смерти.