Вечером я отважился выйти в город в одиночку. Должно быть, я жил где-то в центре, ибо близко располагалась Стационе Термини, откуда я пошел по виа Кавур до самой площади Венеции, а потом улочками, закоулочками обратно - до Стационе Термини. Я не видел архитектуры, памятников и монументов, меня восхищали только бары и кафе. Повсюду на тротуарах были расставлены столики, за которыми сидели люди, они что-то пили и разговаривали или просто смотрели на улицу и прохожих. За высокими узкими стойками бармены разливали напитки, смешивали коктейли, готовили кофе. Везде сновали официанты, разносившие рюмки, бокалы, чашки с такой жонглерской ловкостью и таким куражом, какие я видел только раз, в советском цирке, когда фокусник достал из воздуха деревянную тарелку, стеклянный бокал и тощую квохчущую курицу.
В одном из кафе я углядел пустой столик, сел и заказал кофе. Спустя некоторое время я заметил, что люди смотрят на меня, несмотря на то что на мне был уже новый костюм, снежно-белая итальянская сорочка и самый модный галстук в горошек Видно, в моем облике и жестах, в том, как я сидел и двигался, было нечто такое, что говорило, откуда я - из нездешнего мира. Я почувствовал, что меня принимают за чужака, и хотя должен был радоваться, что сижу здесь, под чудесным небом Рима, мне сделалось не по себе. Костюм я сменил, но мне не удалось скрыть под ним то, что меня сформировало и что оставило свой след. Я находился в прекрасном мире, который тем не менее напомнил мне, что я для него чужой.
Приговоренный к Индии
При входе в четырехмоторный колосс "Эр Индия Интернэшнл" пассажиров приветствовала стюардесса, одетая в сари пастельных тонов. Мягкий цвет ее одежды словно обещал, что нам предстоит спокойный и приятный полет. Ее руки были сложены как для молитвы, но то был индуистский жест приветствия. На лбу, на уровне бровей я увидел поставленную помадой точку, ярко-красную, словно рубин. В салоне чувствовался сильный и незнакомый мне запах, наверняка это был запах каких-то восточных благовоний, индийских трав, плодов и смол.
Мы летели ночью, в иллюминаторе виднелся только зеленый огонек, мигающий на краешке крыла. Это было еще до демографического взрыва, поэтому летали с комфортом, часто в полупустых самолетах. Так случилось и на этот раз. Люди спали, удобно растянувшись поперек кресел.
Я чувствовал, что не сомкну глаз, а потому полез в сумку и достал книгу, которую Тарловская дала мне в дорогу. "История" Геродота - объемистый, насчитывающий несколько сот страниц том. Такие толстые книги выглядят привлекательно, они - словно приглашение к обильно уставленному столу. Я начал с введения, в котором переводчик Северин Хаммер описывал судьбу Геродота и знакомил нас с замыслом этого труда. Геродот, пишет Хаммер, родился около 485 года до Рождества Христова в Галикарнасе, портовом городе Малой Азии. Приблизительно в 450 году он перебрался в Афины, а оттуда, через несколько лет - в греческую колонию Фурии на юге Италии. Умер около 425 года. В жизни он много путешествовал. Оставил книгу, предположительно единственную написанную им, - как раз "Историю".
Хаммер пытается приблизить к нам образ человека, который жил две с половиной тысячи лет назад, о котором мы, в сущности, знаем мало, а также не можем себе представить, как он выглядел. Оставленный им труд, в его первоначальной версии, оказался доступен только горстке специалистов, которые, кроме знания древнегреческого языка, должны были уметь читать специфический тип записей: текст выглядел как одно бесконечное, не прерывающееся слово, тянущееся через десятки свитков папируса: "Тогда не выделяли ни слова, ни предложения, - пишет Хаммер, - не знали ни глав, ни книг, текст был непрерывным, словно полотно". Геродот скрывался за этим полотном, как за тяжелым занавесом, который ни его современники, ни тем более мы не в состоянии окончательно раздвинуть.
И прошла ночь, и прошел день. Пусть через иллюминатор, но я впервые увидел такой большой кусок нашей планеты. Эта картина навевала мысль о бесконечности мира. Мир, который я знал до той поры, имел километров пятьсот в длину и четыреста - в ширину. А здесь мы летим и летим, и нет этому полету конца, и только внизу, далеко-далеко под нами, Земля все время меняет цвета: то она выжженная, то коричневая, то зеленая, а потом долгое время - темно-синяя.
Поздним вечером мы приземлились в Нью-Дели. Тотчас же меня обволокла влажная жара. Мокрый от пота, беспомощный стоял я в этом странном, незнакомом месте. Люди, с которыми я летел, внезапно исчезли, подхваченные оживленной пестрой толпой встречающих.
Я остался один, не зная что делать. Маленькое и темное здание аэропорта опустело. Я одиноко стоял в ночи, а что было дальше, в ее глубине, я не знал. Спустя какое-то время появился старик в просторном белом одеянии до колен, с реденькой седой бородкой и в оранжевом тюрбане и сказал мне что-то непонятное. Думаю, спросил, зачем я стою посреди пустого аэропорта. Я не знал, как ответить ему, осматривался и решал, как быть дальше. Я был совершенно не подготовлен к этой поездке. В моей записной книжке - ни фамилий, ни адресов. Английский я знал слабо. Дело в том, что когда-то единственной, в сущности, моей мечтой было достичь недостижимого, то есть пересечь границу. Я ведь не хотел ничего больше. Но последовательность событий, раз приведенная в движение, занесла меня сюда, считай на край земли.
Старик подумал немного и в конце концов дал мне знак следовать за ним. Перед входом в здание, в сторонке стоял обшарпанный автобус. Мы сели в него, старик завел мотор, и мы поехали. Успели отъехать несколько сот метров, как водитель притормозил и начал страшно клаксонить. Вместо шоссе я увидел широкую белую реку, уходившую куда-то далеко в темную гущу душной, влажной ночи. Эту реку образовывали спящие под открытым небом люди, часть которых лежали на каких-то деревянных носилках, матах и рогожах, но большинство - прямо на голом асфальте и на тянущихся по обеим сторонам дороги песчаным обочинам.
Я думал, что разбуженные ревом клаксона люди в бешенстве бросятся на нас и побьют или линчуют. Как бы не так! Они по очереди, по мере нашего продвижения по дороге, вставали и отходили, забирая с собой детей и подталкивая едва передвигающихся стариков. В их смиренной кротости было что-то робкое, что-то извиняющееся, как будто, спя на асфальте, они совершили преступление, следы которого теперь пытаются стереть. Так мы продвигались по направлению к городу: беспрестанно ревел клаксон, люди вставали и пропускали нас, и это, казалось, не кончится никогда. В городе улицы тоже оказались труднопроходимыми, и все представлялось большим кочевьем одетых в белое сонных привидений.
Так мы доехали до места, освещенного красной люминесцентной надписью: ОТЕЛЬ. Водитель оставил меня у стойки портье и ни слова не говоря исчез. Портье в синем тюрбане, проводил меня к маленькому номеру, где хватало места только для кровати, столика и умывальника. Ни слова не говоря, стащил с кровати простыню, по которой в панике заползали насекомые, стряхнул их на пол, пробормотал что-то вроде пожелания спокойной ночи и удалился.
Я остался один. Сел на кровати и стал анализировать ситуацию. Минус состоял в том, что я не знал, где нахожусь, плюс - в том, что у меня была крыша над головой, что хоть где-то (в гостинице) я нашел приют. Чувствовал ли я себя в безопасности? - Да. Чужим? - Нет. Необычно? - Да, но что значит чувствовать себя необычно, этого я пока не мог объяснить. Впрочем, это ощущение конкретизировалось утром, когда в комнату вошел босоногий человек и принес мне чайник чая и несколько бисквитов. Такое со мною произошло впервые в жизни. Он молча поставил поднос на столик, поклонился и бесшумно вышел - в его поведении была естественная любезность, поразительный такт, нечто столь деликатное и достойное, что я сразу проникся к нему восхищением и уважением.
Настоящее столкновение цивилизаций произошло часом позже, когда я вышел из гостиницы. С противоположной стороны улицы, на маленькой тесной площади с рассвета стали собираться рикши - худые, сгорбленные люди на тонких жилистых ногах. Должно быть, дознались, что в гостинице остановился сахиб, а сахиб по определению должен быть при деньгах, вот они ждали и терпеливо, готовые к услугам. Меня же одна только мысль, что я удобно устроюсь на сиденье рикши, а худой, голодный, полуживой слабак будет тянуть ее, переполняла невыразимым отвращением, возмущением, гневом. Быть угнетателем? Кровопийцей? Эксплуатировать другого человека? Нет уж, меня воспитали в совершенно другом духе! А именно: что эти живые скелеты - мои братья, товарищи, ближние, плоть от плоти. А потому, когда рикши бросились ко мне с умоляющими и приглашающими жестами, толкаясь и борясь друг с другом, я принялся решительно их отпихивать, ругаться и протестовать. Удивленные, они не могли взять в толк, чего мне надо, понять не могли. Ведь они рассчитывали на меня, я был их единственным шансом, единственной надеждой хотя бы на чашку риса. Я шел не оборачиваясь, бесчувственный, неумолимый и гордый тем, что отверг предложенную мне роль пиявки, сосущей человеческие кровь и пот.