Может, рыба без воды - что воды без рыбы?.. Нет, что–то не то… Ерунда…
Единственное, милые дамы, что можно и стоит любить вам в мужчине - член. Я мог бы назвать его так, как у мужчины он называется, ибо член и у импотента… но Ли - Ли отворачивается, когда я матерюсь. Не говорит: не матерись, или не сквернословь, а так вот раз - и отворачивается… Плавно…
Мне не хочется, чтобы Ли - Ли от меня отворачивалась… Ни плавно, ни как–нибудь еще…
Вобла - вот что такое рыба без воды. Потому что вобла - рыба, но без воды.
Тоже ерунда… Ничего, кроме ерунды, не придумывается.
День такой. Среда.
Все вы жаждете от мужчин правды, а член - единственная мужская правда и есть. Так вы его и любите, я не встречал ни одной, которая бы не любила.
У меня не большой и не маленький, не тонкий и не толстый, так средний. Но стойкий, это я сам знаю. Поэтому, когда мужики начинают хвастать, как и сколько раз могли, заливают, как и сколько могут, я обычно молчу. О чем трепаться, если стоит?.. Так скажем спасибо ему, помоем всего, головку его и шейку, и один бочок, и второй, и спинку до корешка, поколышем его да погладим - и душем на него, душиком, ух ты, ухтеньки, усталый, поникший, обессиленный мой… Давай–давай, веселись в водице, где нам, рыбам, еще веселиться?.. А то, что за ночь Ли - Ли искусала тебя да истерзала немного, так это ничего, пройдет, об этом не печалься и не обвисай из–за этого… Она Дева крылатая - и там, где она летает, нам летать не дано, так что неизвестно, в чем ее винить, да и можно ли… Если бы дано было, так мы ее, может, не только бы погрызли–покусали, а взяли бы да проглотили. Целиком бы съели, а не по кусочкам… соком бы она истекала…
Только не дано. Или так: дано, да не всё… Не целиком. Малость тот, кто давал, себе заначил… Летаю, но не выше неба, где–то близко от него, с Ли - Ли совсем близко. А Ли - Ли в те мгновения так высоко надо мной, что между нами, кажется, - световые годы…
Я летчик, не прошедший отбор в космонавты. Но не теряю надежды. Поскольку случались у меня такие головокружения, выдавались такие полеты - до невесомости…
А земных лет между нами двадцать два - и все с моей стороны: Ли - Ли двадцать. И познакомила меня с ней моя дочь, сведя нас как раз для того, чем мы сейчас с Ли - Ли и занимаемся. В представлении моей дочери, которой черт–те что понаплели и моя первая жена, и моя жена вторая, и прочие, мне малознакомые, дамы, я секс–тренер, секс–гуру - вот так. Этим дочь моя и поделилась с Ли - Ли, которой хотелось летать. Сказала, что есть у нее на примете летный инструктор.
Как вам?..
- Давайте попробуем, что с вами случится? - удивилась Ли - Ли, когда я, от неожиданности опешив, промолчал в ответ на ее предложение пойти и неотложно заняться полетным сексом. - Если у меня с вами, у вас со мной так не получится, как с другими, я никому не скажу.
- Чего ты не скажешь?.. - присмотрелся я к ней - было к чему. Высокая, светло–каштановая, с большущими, глубокими и тоже каштановыми, но смугло, притемненно–каштановыми и чуть затуманенными в глуби глазами, она за стойкой бара, где пили мы кофе, сидела не сутуловато, как моя дочь, да и почти все они, нынешние, а ровненько, стройно, спинку прямо и попку кругло, и ничем не поддерживаемые груди ее стояли, торча сосками и стреляя во все стороны по всему бару, где все на нее оглядывались, пялились, и из–под мини–юбки, даже с высоченного стула у барной стойки доставая пола, закидывались одна на одну такие лёжки–ляжки, росли в черных колготках такие ноги, такие ноги… - Что у нас не получится?
- Ну полет, звезды, космос, занебесный свет… А то я просто или лежу, или стою на карачках, дрыгаюсь, дергаюсь - и все.
- Так занятие такое… и дергаться… и дрыгаться…
- Вы, как с чувишкой, базлать со мной будете? - вдруг почти как лабух лабуха (дочь моя ее подучила?) спросила Ли - Ли, и туманок проплыл в ее смугло–каштановых глазах. - Трахаемся или нет?..
И как бы вам такое?.. Если бы напротив сидела ваша дочь - и уговаривала вас на то же, старалась для подружки?.. Попробуйте при дочери подружке ее сказать: ладно, давай трахнемся.
Для дочери я не затасканный блядун, как для бывших моих жен, а неутомимый воин, отчаянный боец. Дон Жуан, Жиль де Рец, Казанова, секс–отец… Какому–либо секс–отцу это бы, может, и льстило, но мне льстит не очень. Даже вовсе не льстит. Когда я смотрю на дочь, я думаю, что я, ее мать и она могли бы жить нормальной семьей, но не живем, потому что я затасканный блядун. Впрочем, тоже самое я думаю, глядя на сына. Ну, что он, я и его мать… Дочери моей, как и Ли - Ли, двадцать, сыну шестнадцать, и он признался мне, что мастурбирует, но помощь подружек сестры не принимает. Это он зря, только я не придумаю, как ему об этом сказать. Сын мой заумный для меня, полиглот и хакер.
- Чок–чок–чок, ты вымыл стручок?.. - стучится в дверь ванной Ли - Ли. Я впускаю ее, чтобы вместе пороскошествовать под душем. Плавная и струистая, как целовальница–вода, Ли - Ли, прижимаясь, стекает по мне, становится на колени, но это уже только игра.
- Ах! - артистично, с неподдельным раскаяньем восклицает Ли - Ли и вздрагивает всей спиной с тремя родинками на правом и двумя на левом плече, пятизвездочная. - Я не только исцарапала, я едва тебя не съела… Бедняжка… Бедняжечка… - И кладет бедняжку на белые зубы, и хоть и бережно, но все же больно прикусывает…
Изо всех живых существ нет на свете существа беспощадней, чем женщина. Если даже у нее смугло–каштановые глаза и туманок в глазах.
Боже, как люблю я утром поспать! Теми короткими, быстрыми, словно ласточки летящие, снами, которые будто бы сны, а будто бы и не сны. Самое лучшее, что можно почувствовать, кроме воды и женщины, это как раз трепещущее, пульсирующее твое присутствие и не присутствие в мире, состояние между явью и сном, на их границе, где переплетаются фантазии и реальность, - и ты можешь длить и длить одно в другом. Все, что я в жизни сыграл, сотворил, придумал, или обо мне говорят, что я это сыграл, придумал, сотворил, я взял из утренних снов. Но только не после женщины. Кто–то из великих мудрецов вроде Мао сказал: то, что отдаешь женщине, забираешь у Бога. Для меня это - какая–то непонятная правда.
Но ведь у Бога всего много - и мне не жаль…
Пороскошествовав под душем и сменив измятые простыни на свежие, крахмально–хрустящие, мы зарываемся в постель. Ладясь Ли - Ли то на грудь, то под мышку, я верчусь, выбирая самое уютное место, в Ли - Ли все еще всего не хватает, чего–то ей не достает…
- Ну-у, расскажи, как тебя невинности лишили… Расскажи, не сонься… Ну-у, не спи, я не буду фейничать…
Это она про фею, которая лишила меня невинности.
И что у Ли - Ли за бзик - я уже столько раз рассказывал! Первый раз рассказывать не надо было.
В реке при береге у пионерского лагеря стояла выгородка из металлической сетки, чтобы пионеры с пионерками, купаясь, не повыплывали на речную быстрину и не утопли. Лагерное начальство панически боялось утратить доверенное ему поголовье, потому что в тех золотых пионерских временах за утрату пионера, пусть даже самого засраного, любому начальству голову отрывали и собакам бросали. Это уж сейчас, в постпионерском пространстве, так повелось, что пионеры пропадают массово, а начальству хоть бы хрен.
По берегу хромал пригорбленный Максим Герасимович Блонок, попросту Блонька, старший вожатый и баянист, злобно зыркающий на каждого, кто приближался к сетке, и устрашающе, потрясая кулаком, орущий:
- Я тебе подплыву! Я тебе поднырну! Я тебе яйца оторву, байстрюк!
Яйца оторвать грозил он и пионерам, и пионеркам - кто их там в воде разберет.
В отличие от всего остального лагерного начальства, которое ненавидело пионеров с пионерками из–за страха остаться без головы, кинутой собакам, у Блоньки к нам было чистое чувство: он ненавидел нас из–за ненависти. Ковыляя в речном песке, обязанный сохранять наше поголовье, он на самом деле желал одного: чтобы все мы поднырнули под сетку, повыплывали на стремнину, утопли - и река унесла наши мерзкие, хитрые, подлые трупы в далекое Балтийское море. И тогда бы он пропел начальству: "Смотри, как тихо и как чисто…"
Смотри, как тихо и как чисто, - начало песни, которую Блонька сам придумал, сам как он говорил, малость подзаикаясь, со–сложил - и, не имея никакой иной возможности услышать со–сложенное, по три раза на день заставлял нас петь:
Плывет московский бой курантов,
И горны вскинули горнисты,
Двенадцать юных музыкантов…
Блонька глаза закрывал, баян раздирая, так ему было в кайф…
Из–за этой песни, в которой двенадцать юных музыкантов превращались нами ровно во столько же юных мастурбантов, из–за баяна и музыки, а не из–за того, что был он хромым, пригорбленным да подзаикастым, Блоньку и любили студентки–пионервожатые. Чаще всего любили ночью, но иногда и днем, в тихий час, и с одной из них, Светланой Николаевной, мы Блоньку подкараулили и сфотографировали со спущенными штанами в лесу за муравейниками. Светлана Николаевна, упираясь руками в наклоненную сосну, сама стояла, наклонившись, и на фотографии всю ее было не распознать, зато Блонька, пристроившийся к ней сзади, из–за горба своего и сухотной ноги распознавался весь. Мы подбросили фотографию в футляр баяна - и она выпала из него на утренней линейке… Мы вскинули руки в салюте!
Блонька, так заискрившись ненавистью, что, казалось, утреннее солнце переискрил, зыркнул на нас, сунул фотографию в карман, баян в футляр - и песню, со–сложенную Блонькой, мы не спели.