- От Юрки есть что-нибудь?
- Одно письмо, - проговорила Нонка нерешительно.
- Откуда?
Она нахмурила брови, припоминая:
- Не обратила внимания.
- Ты мне покажешь?
- Оно у меня дома.
- Ты куда идешь?
- Никуда. Я сейчас вернусь.
Она быстро спустилась вниз по тропинке, почти волоча за собой напуганную, упирающуюся Мушку. Через минуту я потерял Нонку из виду - она смешалась с толпой, а потом ее синий берет мелькнул на палубе "Энгельса". Я не понимал, что происходит: сказала "подожди", а сама уезжает. Зачем она обманула меня?
Через несколько секунд пароходик дал гудок и отчалил. Я уже собирался уйти, как ко мне приблизилась Нонка.
- Вот и я.
- А где Мушка?
Девушка усмехнулась невесело:
- Отправилась путешествовать.
- Как это? - не понял я.
- Папа написал, чтобы ее ликвидировали. Это вполне разумно, но не могла же я утопить ее или пристрелить… Пришлось отдать знакомому капитану.
- Кому?
Нонка опять усмехнулась:
- Предположим, я назову тебе фамилию и имя капитана. Что они тебе скажут?
- Ты права, - согласился я.
- Между прочим, он искал именно такую собаку - небольшую, но умную. Так что в этом отношении Мушке повезло.
- Чем она вам помешала?
- А кормить? В ближайшее время введут карточки. Тогда будет не до сентиментальностей - каждая крошка будет на учете. Людям будет не до собак…
Около Троицкого собора сели на трамвай. Поехали к Нонке. Она оставила меня во дворе, на лавочке, а сама ушла в дом. Ждать пришлось долго. Думал уже, что она забыла обо мне. Начался тихий дождь. Свет из окна освещал мокрые цветы на длинной клумбе. Я встал под развесистый густой вяз - под ним было сухо. За забором отчетливо слышались два голоса - мужской и женский:
- Если мальчик - назовем Игорем. В память о моем отце. А если девочка, как хочешь…
- Если девочка, пусть будет Светлана. Такое красивое имя.
- Пусть будет Светлана…
Нонка вышла на крыльцо, позвала меня.
- Я здесь, - сказал я, выходя на свет.
Нонка развела руками:
- Такая досада - не нашла. Где-то в книгах. Все перерыла.
- Как же ты? - невольно вырвалось у меня.
Голос Нонки сразу напружинился:
- А что изменится, если ты прочтешь? Он пишет, что жив и здоров - это могу сказать тебе и я.
"Что изменится?" Конечно, ничего. И все-таки подумалось: "Какого черта он ее любил?"
Только много позже, в вагоне, когда я прощался с родным городом, внезапно пришла в голову очевидная мысль: "Ведь Нонка тогда наврала: не было никакого знакомого капитана. Спровадила Мушку на другой берег Волги и только". Вот так у меня часто бывает: что мне говорят, принимаю за чистую монету и только потом начинаю понимать, что меня обманули. "Знакомый капитан" - какая все это чепуха…
…Побывал я на Соляной улице. Вот два окна, которые когда-то были нашими. Перед ними рос большой тополь, а через улицу стояла старообрядческая небольшая церковка. Я вошел во двор и заглянул в окна полуподвала. За белой занавеской мерцал свет. Спустился к тете Капе. Она жила в той же комнате, которая прежде была купеческой кухней. Тетя Капа вязала что-то на спицах. Я остановился у порога:
- Не узнаете?
- Никак, Алеша?
- Пришел попрощаться.
- Не забыл старуху? Обожди-ка, самовар поставлю.
- Ничего не надо. Николая нет?
- И его нет, и от него ничего. С первых дней воюет.
Тетя Капа с улыбкой разглядывала меня:
- Чем же мне угостить тебя? Воблу будешь? Помню, ты до нее охотник был.
- Воблу буду.
Как прежде в детстве, я занялся рыбой, а старушка села против меня:
- Как Екатерина Семеновна поживает?
- Маму немцы убили, - ответил я.
Тетя Капа перекрестилась:
- Царство ей небесное. Где же она в войну попала?
Я рассказал, как было дело.
- Значит, ты один теперь… Не женился, поди? Да тебе и рано еще.
- Я попрощаться зашел.
- А я и забыла, старая. Никакой памяти не остается… Ты же мужчина теперь. Ну-ну, с богом.
Прощаясь, старушка наказала:
- Перед отъездом зайди. Я не сегодня-завтра рукавички довяжу, ты их с собой возьми. Может, там Колюшку встретишь, чего в жизни не случается, так ему отдай и все обскажи, как у нас тут… Обязательно зайди.
У меня не хватило духу объяснить ей, что еду я не на фронт. И за рукавичками не зашел.
3
Вечером в вагон просунулось угристое, грязное лицо сцепщика. Он хрипло прошептал:
- Кто тут за главного?
До сих пор мы об этом не думали, но когда понадобился "главный", все единодушно признали таковым Дему. Сцепщик вызвал его к себе, они о чем-то поговорили вполголоса. Потом Дема вернулся, зажег фонарь "летучая мышь" и, брезгливо морщась, сообщил:
- Требует собрать пятьсот рублей. Ему и машинисту. Иначе, намекает, будем торчать здесь "до морковкиного заговенья".
Что такое "морковкино заговенье" - я не знал, но понял, что железнодорожники требуют взятку.
Дема снял с головы мужчины начальственной наружности фетровую шляпу и стал пробираться по вагону, собирая в нее деньги. При этом он покрикивал, как на базаре:
- Ну, живей поворачивайтесь - кому сколько не жалко.
- Кто-то проворчал несмело:
- Списочек бы надо.
- Пиши, если делать нечего, - мельком бросил Дема.
Кончив собирать деньги, он распихал их по карманам и ушел, как он выразился, "смазывать колеса".
Я забрался в свой угол, положил голову на портплед и уснул. Приснилась улица на рассвете, какой-то узкий каменный двор, где как будто живу я. Вхожу в калитку и у своей двери вижу Шурочку. Она приехала ко мне. У ног ее стоят два чемодана. Я иду навстречу ей. Она уже увидела меня, радостно улыбается, протягивает мне руки. Как вдруг из глубины двора слышится грозное рычание. Прямо на меня, мимо Шурочки мчится огромная белая собака, с теленка величиной. Шурочка в ужасе прижимается к стене, закрывает лицо руками. От страха не могу ни крикнуть, ни двинуться с места. Мне кажется, уже нет спасения - собака в двух шагах от меня. Я ожидаю, что сейчас она собьет меня с ног, вцепится зубами в горло. Но она пробегает мимо, выскакивает за калитку. Но где же Шурочка? Два чемодана по-прежнему стоят на асфальте, а ее нет. И вдруг двор освещается красным светом. Я поднимаю глаза вверх - все небо горит ярчайшим беззвучным заревом. Где-то рядом огромный пожар…
Проснулся я от толчка, - должно быть, наш вагон прицепили к паровозу.
До самого последнего момента меня мучали сомнения - ехать или нет? А когда тронулись, на душе стало спокойно. Боль ощутил, лишь когда переезжали Волгу. С высоты Увекского моста открылся весь Казачий остров. Люди в вагоне спали - им и остров, и город были ни к чему, а я, отодвинув дверь, смотрел в знакомые дали, старался найти то место, где мы купались с Шурочкой последний раз, ту высокую траву. Искал и не нашел. Зато узнал нашу стройку, электростанцию, которая дымила трубами, и рядом с нею наш странный дом, похожий на корабль. Уходило детство, начало жизни: старая Гимназическая улица, Липки и цветник возле Радищевского музея, Рая Бахметьева с нотной папкой, и Шурочка в синем комбинезоне, и прекрасный человек Юрка Земцов, с которым мы часто бродили до утра, болтая обо всем на свете.
Минула Волга, начались незнакомые полынные степи. Оно и лучше, что незнакомые, - нельзя же все время вспоминать. Нужны и периоды бесчувствия, когда живешь только тем, что перед глазами.
Место в вагоне мне досталось удобное: на дощатых нарах, в самом углу. Здесь я никому не мешал: сидел, лежал, думал и не вмешивался в общие разговоры, когда хотелось помолчать. Между прочим, выяснилось, что я попал в стихийный поток беженцев. Они не имели никаких эвакуационных документов, поэтому на эвакопунктах, организованных на больших станциях, мы не получали продуктов, а питались чем бог пошлет. Поезд наш шел без всякого расписания - то на полном ходу проскакивал города, то по нескольку часов без всякой причины стоял в открытой степи. Но и в это время от вагона нельзя было отойти, потому что поезд мог тронуться в любую минуту.
Впервые я оказался окруженный сплошь незнакомыми людьми, каждый из которых резко не походил на других. С интересом я всматривался в их лица, прислушивался к тому, что они говорили. В вагоне ехало человек сорок, но до сих пор некоторые из них стоят перед глазами так отчетливо, что кажется, можно дотронуться до них рукой.
…Небритый старик с серо-землистым лицом, без всяких вещей, без шапки, со спутанными седыми волосами, в накинутой на плечи ватной стеганке. Он ехал с осколком немецкой бомбы в плече. Нужно было слезть с поезда и обратиться в больницу, но он сидел в темном углу, ничего не ел и на все расспросы отвечал только: "Мне до Благовещенска".
…Слепой с изъеденным оспой лицом, с розовыми мокрыми впадинами вместо глаз. Ехал в сопровождении какой-то разбитной бабенки, играл на баяне, пел украинские песни и рассказывал глупые похабные анекдоты, над которыми никто не смеялся. Во мне весь он и особенно его хриплый самоуверенный голос вызывали брезгливость.
…Двое мужчин начальственной наружности с женами и множеством чемоданов. Они ехали, стараясь не обращать на себя внимания, говорили вполголоса, ели что-то, отвернувшись ото всех, тихо, как мыши. Здоровые и сильные, они чувствовали себя неловко среди женщин, стариков и детей.
…Запомнился уже успевший бежать из немецкого плена молодой узбек Юлдаш. Он ехал домой, в Самарканд.