Он заставил показать ему альбомы с фотографиями. С трепетным умилением смотрел он на голорукую, голенастую Наташу. Сложенная из ласкательно-уменьшительных слов, тонкая, нежная, скуластая, с худыми незрелыми ногами и узловатыми коленками, она пытливо смотрела на него из беспечного прошлого. Он так и не смог взглянуть на ее бывшего мужа – этого паршивого развратного кобеля, который нанес ее королевскому величеству оскорбление и получил по заслугам. Зато фото ее покойного жениха имелись в красноречивом количестве. Что ж, судя по всему, это был славный, добрый, достойный человек. Среди прочих она подсунула ему себя в компании маски, где она в ресторане, за сервированным в ожидании веселого путешествия столом.
– Сколько тебе здесь? – спросил он, любуясь ею. Ах, как он хотел бы разгладить эти ее нынешние грустные морщинки у рта и вернуть ее лицу тот безмятежный, счастливый взгляд!
– Двадцать пять, кажется…
Оказывается, у них уже отросла своя история – живая и трепетная, как жилка на ее руке – незаметно обретающая все признаки семейного предания.
– Ты помнишь, как Юлька при первой встрече уронила перчатку?
– Еще бы! Я тогда смог рассмотреть тебя вблизи – ты была совершенно неотразима и неприступна!
– Так вот, это она приметила тебя – не я! Она сказала: "Смотри, Наташка, какой классный кобель!" Извини, конечно! И перчатку она уронила нарочно – чтобы познакомить нас! Я ее еще отругала: ведь у меня до этого было железное правило – не улице не знакомиться! И потом, ты мне тогда совершенно не понравился – ну, нисколечко!
– А я когда тебя заметил, то прямо остолбенел и сразу решил, что познакомлюсь с тобой, во что бы то ни стало!
И так далее, и тому подобное, как говорят про влюбленных, оставляя их собирать нектар с цветов судьбы, который они потом откладывают медом в улей сердца.
А вот и нынешняя мера ее влюбленности: случись с ним, не дай бог, что-то ужасное – станет ли она убиваться по нему, как по Володе? Нет, к сожалению, нет. Пока нет. Но он лучший из тех, кого она сегодня знает. Господи, не дай ей встретить второго Володю – совесть с двух сторон замучит ее!
На восьмое марта он принес ей корзину роз с вложенной туда открыткой. Она тут же взяла открытку и прочитала:
"Моя милая Наташа!
Любовь – это то единственное, чем человек, принужденный к сожительству с жизнью, может ответить на вызов Хаоса. Все остальное – деньги, власть, успех – лишь жалкие химеры, которыми люди неспособные к любви, прикрывают свою ущербность. Несчастные глупцы, потому что они умрут, так и не узнав, для чего их пригласили в этот мир. Я же, если и умру, то только от любви к тебе…
Твой не от мира сего Д.М."
Изобразив удовлетворение, она поцеловала его и украсила открыткой, словно его распахнутым сердцем гостиную, где та простояла неделю, а потом была спрятана в один из ящиков ее рабочего стола.
День его рождения, 30 марта, пришелся на воскресенье, и они тихо отметили его в квартире на Московском в компании матери, Юрки и Татьяны, которая на этот раз была более словоохотлива. Видя, что Вера Васильевна и Наташа неплохо спелись, она вышла из оппозиции и примкнула к их союзу, завершив тем самым построение бермудского треугольника прямого влияния, в котором жениху предстояло впредь блуждать.
По вечерам они, если было время, усаживались на диван перед телевизором. Она укладывала усталую голову ему на плечо или пристраивалась к нему другим образом, а он, следуя за нервным подергиванием экрана, комментировал происходящее.
– Россияне выбирают очередного Сизифа, – говорил он накануне выборов. – А ты за кого?
– Мне все равно… – отвечала она с закрытыми глазами.
– Знаешь, – помолчав, сказал он, – я вывел закон городской воды…
– Да? Интересно! – бормотала она.
– …Путь на небеса лежит через канализацию. По-моему, он очень хорошо подходит ко всем, кто рвется наверх.
– Вот именно! Они там, наверху, как дети, ей-богу – только бегают и толкаются! – откликнулась она.
Исподволь приобщая ее к своему желанию эмигрировать, он интересовался:
– Тебе не кажется, что безобразия в этой стране зашли слишком далеко?
– А что мы с тобой можем поделать? – отвечала она.
– Я тебе уже говорил – уехать отсюда в теплые страны…
– Димочка, я тебе уже отвечала на этот вопрос… – хмурилась она у него на плече.
Когда, выбираясь с ним в театр или филармонию, она натягивала скромные джинсики и напускала на них сверху неброский свитерок, он спрашивал ее:
– Почему ты так просто одеваешься?
– Потому что нынче так принято! – невозмутимо отвечала она и добавляла: – И потом, я не хочу, чтобы на меня пялились…
Однако в оперу, куда они до конца мая ходили дважды, она надевала вечернее платье.
– Ты не боишься, что меня украдут? – пугала она его, оглядывая себя в зеркале.
– Я всегда этого боюсь… – серьезно отвечал он, давно поняв, что для того, чтобы ею обладать, он должен быть не просто хорошим, а лучшим. И видит бог, он старался. Старался, не зная, как его рвение отзывается в ее улыбчивой, в меру насмешливой душе.
Так они замкнуто и без особых происшествий дожили до конца апреля, когда после неподвижной, невнятной облачности, которая то наползала широким сухим одеялом, то расползалась на куски молочного цвета, образуя узлы облаков с голубыми, похожими на вздутые вены ходами между ними, стали особенно заметны пропитанные цветным ярким солнцем фасады домов.
16
Это случилось 29-го апреля. Она пришла домой раньше обычного – молчаливая и заметно раздраженная. Видя, что она не в духе, он предложил ей чай, поскольку до ужина было еще далеко. Она села, затем встала и принялась ходить по кухне.
– Наташенька, что случилось? – осторожно спросил он.
– Ты представляешь, этот урод обозвал меня тупой сукой! Нет, ты представляешь, а?! Какой-то тупой урод, тупой недоделанный урод – меня! Меня!! – вдруг прорвало ее.
– Иди ко мне и расскажи, что случилось! – мирным облаком подплыл он к ней, намереваясь успокоить.
– Не хочу! – сверкнув глазами, оттолкнула она его приготовленные для объятий руки и возобновила бессмысленное кружение по кухне.
Он сел за стол и принялся пить чай, поглядывая в окно.
– Тебе что, безразлично, что меня оскорбили? – зло и отрывисто спросила она.
– Нет, не безразлично.
– Тогда сделай что-нибудь!
– Что именно?
– Ну, хотя бы пожалей меня! – превозмогая раздражение, потребовала она, и он про себя закончил ее недосказанную мысль: "…раз ничего больше не можешь!"
Он встал, подошел, обнял ее, и она спряталась у него на груди, как, наверное, пряталась в детстве у отца. Он поцеловал ее в голову и сказал:
– Успокойся, моя хорошая, успокойся, я никому не позволю тебя обижать! Пойдем, посидим на диване!
Они пошли в гостиную, сели на диван, и она рассказала, как по пути домой случайно подрезала невзрачную иномарку, и как та поравнялась с ней у светофора, как опустилось тонированное стекло, и щербатый лысый урод с мордой душегуба проорал с пассажирского места, мешая феню с матом: "Ты че творишь, тупая сука?! Тебе че, башку оторвать?!"
Честно говоря, она испугалась – с ней еще ни разу так не говорили. На всякий случай она отстала, а затем свернула с маршрута, остановилась и стояла минут десять, а затем поехала кружным путем.
– Такая мерзкая рожа, ты не представляешь! – закончила она.
– Ты запомнила номер? – выслушав ее, спросил он.
– Да какой там номер, Димочка! Я от страха чуть не описалась!
– В следующий раз запоминай номер, – сказал он спокойно и внушительно.
– И что дальше?
– А дальше мое дело, – мрачно ответил он.
– И что бы ты сделал, если бы я запомнила номер?
– Что бы ты сказала, то и сделал. Сказала бы убить – убил бы.
– Что – вот так бы взял и убил?
– Ну, думаю, пришлось бы повозиться. Судя по всему, это были урки. Но все равно – подорвали бы их вместе с машиной, и вся дуэль.
– Как – подорвали? Кто?
– Кто надо.
– Так ты что – заказал бы их?!
– А как иначе, Наташа? – отстранившись и глядя ей в глаза, с новым для нее безжалостным выражением воскликнул он. – Или ты считаешь, что я должен был бы вызвать их на дуэль? Ты что, забыла, где мы живем и с кем имеем дело?
Она изумленно посмотрела на него, а потом тихо спросила:
– Что, действительно бы убил?
– За тебя – кого угодно! – ответил он неслыханно дерзким голосом, и не было в нем ни капельки бравады. – Только не думай, что раз нет номера, то я такой храбрый. Пожалуйста, проверь. В следующий раз запомни номер и скажи мне…
Она освободилась от его рук и смотрела на него, будто видела впервые. Он смутился и сказал:
– Ну, хорошо, для начала взорвали бы пустую машину. Для острастки…
Она, не мигая, глядела на него.
– Ты не смотри, что я с виду тихий и ласковый, – занервничал он. – Когда мы с Юркой в девяностых торговали аппаратурой, на нас часто наезжали, и мы вместе с нашей крышей и стрелки забивали, и в разборках участвовали, и стреляли в нас один раз. Так что нужные связи и телефоны остались…
– Господи, никогда бы не подумала! – выдохнула она, наконец. – Но ты же говорил, что никогда не дрался!
– Так и есть. Но "Макарова" в руках держать приходилось. А как же ты думаешь деньги достаются…
– Ах ты, мой рыцарь! – вдруг расцвела и прислонилась она к нему. – Не надо, Димочка, никого убивать, черт с ними, пусть живут!