В один краткий и необычайно плотный миг ей безжалостно и ясно представилось, как еще немного и он, распаленный ее сопротивлением, накинется на нее, придавит и, преодолевая протест молчаливых рук, заведет их ей за голову, сделав ее беспомощной, так что если даже она опомнится и захочет скинуть с себя его бремя, то не сможет это сделать. Как туго и беспощадно будет проталкивать в нее свой огромный черствый напильник, заставляя ее корчиться от боли. Как тычась ей в лицо, шею и плечи мокрым, пропитанным ее запахом до самых щек ртом, доведет мерными распирающими толчками ее хрупкую амфору до влажного состояния и с потливым сопящим усердием станет извлекать из нее ужасные чавкающие звуки, поразительно похожие на те, с которыми она, пробираясь в юности по первоуральской распутице, вытаскивала из грязи сапоги. Как упиваясь бесстыдными смачными всхлипами, будет дирижировать ими, и ей придется извиваться и корчиться, чтобы расстроить эту гнусную музыку похоти. Как скользкое пятно слизи расползется, словно проказа по ее лобку. И так до тех пор, пока что-то мутное, незаконное и уродливое не взорвется у нее в паху и не растечется по телу с горячим стыдом и отвращением. И тогда она с мучительным стоном сдастся и ослабеет, а он, пьянея и теряя рассудок от всевластия, отбросит политесы и станет по-скотски ее насиловать, вгоняя в расплющенное униженное тело свой толстый неотесанный кол и сдавленным уханьем заглушая ее прерывистые жалобные стенания. И выйдет так, что к одному унижению она добровольно добавит новое, еще более оскорбительное.
В смятении она задохнулась, и уже в одном шаге от отчаяния отвратительные подробности их прежних соитий ожили в ней и дорисовали картину ее безрассудного отречения, облегчения, обличения, помрачения, обречения, отсечения. Картину, на которой его разбухший до предсмертных размеров зверь, с каждым погружением приближающийся к разрушительному апофеозу, слепым бесноватым тараном пытается пробить стену ее безвольного соучастия и, наконец, со скулящим утробным облегчением изрыгает в нее липкую скверну, от которой она уже никогда, никогда, никогда не отмоется!
От этих видений ее перепуганное лоно содрогнулось, и разрушительные последствия ее безрассудной выходки вдруг открылись ей во всей неприглядной наготе: вот-вот случится то, что невозможно будет исправить, и о чем она будет бесконечно жалеть всю оставшуюся жизнь! Ей стало страшно, мерзко и тошно. Паника охватила ее, и она громко и отчетливо произнесла:
– Меня сейчас вырвет!
Он отпрянул, и она, воспользовавшись свободой, быстро подтянула согнутые в коленях ноги к животу и, став вольной птицей, выпорхнула из кровати. Подхватив халат и накидывая его на ходу, она устремилась прочь, словно страшась, что голый птицелов будет ее преследовать. Он не пошел за ней, а разочарованно лег животом вниз на то место, где только что была она, вытянулся и уткнулся мокрым ртом в ее подушку. Что-то подсказывало ему, что он сплоховал, и нежная добыча ускользнула, оставив его здесь голого, волосатого, с набухшими чреслами тешить воображение, поводя бедрами и вдавливая свое каменное вожделение в шуршащую простыню.
Подушка тонко и насмешливо отдавала ее духами.
53
Ее долго не было, и он отправился узнать, что с ней. Зайдя на кухню, он нашел ее сидящей за столом в джинсах и свитере.
– Наташа, что случилось? – недоуменно спросил он.
– Извини, я не могу сегодня. Давай отложим, – исподлобья глядя на него, ответила она. Он подошел и сел напротив.
– Тебе что, плохо? – спросил он, изобразив лицом вежливое участие, а вовсе не то озабоченное сострадание, какое проявил когда-то в Париже.
– Мне очень плохо, – ответила она, отводя взгляд.
– И как же мне теперь быть? – вкрадчиво спросил он.
– В смысле? – вернула она взгляд обратно.
– Я страшно возбужден. Может, ты что-нибудь, все-таки сделаешь? – красноречиво смотрел он на нее.
– Что ты имеешь в виду? – покраснела она, прекрасно понимая, что он имеет в виду.
– Ну, ты ведь уже, наверное, делаешь минет! – издевательски усмехнулся он.
– Можно прямо здесь, я не возражаю…
– Пошел вон! – залилась она краской стыда и гнева по самые плечи.
– Неужели еще не научилась? – насмехался он с мерзкой улыбкой.
– Я сказала – пошел вон! – сжала она кулаки.
– Ну, ну, полегче! – неожиданно обозлился он. – Я же прекрасно понимаю, зачем ты меня позвала! Что, больно, когда бросают? А каково было мне, когда ты ушла? Ведь я уже собирался расходиться, а ты променяла меня на какого-то тюфяка! И ты думаешь, что после этого меня можно вот так просто вернуть? Черта с два! Ты мне больше не нужна, и я здесь только затем, чтобы трахнуть тебя, как последнюю потаскуху! Я могу трахнуть тебя прямо здесь, на столе! Ведь ты же любишь, когда тебя насилуют!
– Только попробуй! – процедила она, не спуская с него глаз и шаря рукой по столу, чтобы вооружить ее. Рука нащупала и схватила тупой короткий нож с круглым концом, призванный на стол, чтобы культурно резать яблоки. Он со снисходительной усмешкой посмотрел на нож, на нее, затем с шумом встал и ушел в гостиную. Через несколько минут он вышел оттуда и направился в прихожую. Еще через минуту он появился на пороге кухни в пальто и сказал:
– В общем, как была ты фригидная бессердечная сучка, так и осталась! Жалею, что не догнал тебя и не трахнул прямо на полу!
После чего повернулся и ушел, крепко хлопнув дверью. Пальцы ее, сжимавшие нож, разжались, и он с коротким стуком выпал из них на стол.
"Ах ты, грязный урод, ах ты, грязное животное!" – задохнулась она ему вслед и с запоздалым ужасом осознала, что призрак насилия был совсем рядом. Бросившись в прихожую, она закрылась на все замки, после чего кинулась уничтожать следы его пребывания.
Сначала она залезла в ванну и, сотрясаемая крупной дрожью, принялась с ожесточением смывать мочалкой его мерзкие прикосновения, отдирать от промежности его грязный вонючий рот и отплевываться от его кислых колючих поцелуев, приговаривая: "Грязная скотина, ах ты, грязная скотина! Тварь, подлая мерзкая тварь!"
Покончив с санобработкой, она устремилась на кухню, где большими ножницами искромсала и швырнула в мусорное ведро розы, после чего вымыла в трех водах обесчещенный им бокал, борясь с желанием отправить его вслед за розами. Она собралась кинуть туда же салфетки, которыми он вытирал свой поганый рот, и уже почти донесла их брезгливыми пальчиками до открытой пластмассовой пасти, как вдруг острое, живое, не ставшее еще памятью отвратительное ощущение его лизоблюдства обожгло ее пах, отчего вино внутри нее возмутилось и кинулось на выход. Она едва успела добежать до ванной, как парижская неприятность повторилась, и широкая ядовитая струя, словно насмешливая отрыжка дьявола, вырвалась из нее и осквернила целомудренную белизну ванны.
– Гад, гад, проклятый гад, чтоб ты сдох! – давилась она стонами, кашлем и слезами, согнувшись над ванной и неистовым душем, словно святой водой смывая следы дьявольской одержимости.
Немного выждав, вино вышло на бис, и она, проводив его искореженным хриплым кашлем, ослабела и, цепляясь руками за край ванны, опустилась на пол. Там она затихла, постанывая и прислушиваясь к себе, пока не убедилась в отсутствии новых позывов. Тогда она поднялась, умылась и взглянула в зеркало на свое осунувшееся, белее, чем у привидения лицо с черно-платиновыми пылающими зрачками. Она приложила холодные ладони к щекам, и вдруг вопреки слабости и мерзости бурный прилив радости от мысли, что она вовремя спохватилась и не пустила его в себя, расправил ей спину и плечи, и она, молитвенно сложив руки и возведя глаза к потолку, воскликнула:
– Боженька, миленький, спасибо тебе, что уберег от позора!
На неокрепших ногах она прошла в спальную и содрала с кровати измятую простыню, наволочки, пододеяльник, на которых пусть и мимолетно отпечатались его поры, за которые цеплялись его волосы и где затаились чешуйки его кожи и перхоти. Брезгливо скомкав оскверненное белье, она сунула его вместе с халатом в стиральную машину, где уже ждал своей очереди жених, и включила ее. Стиральная машина вздохнула и принялась смешивать в туго набитом желудке эфирную суть двух любовников, добросовестно соединяя бессердечную сучку с любимой обожаемой королевой. Утолив свежую месть, она осталась наедине с прежней и, бросившись на кровать, дала, наконец, волю слезам.
Боже мой, невероятно: она опомнилась не потому, что ей стало противно, а потому что пожалела ЕГО! Она должна его ненавидеть, а вместо этого пожалела! Но почему она так хотела ему изменить? Ведь она никогда не стремилась изменить изменившему Мишке, не стремилась даже в мыслях! Почему же она так хотела унизить жениха и почему не смогла (поцелуи не в счет)? Господи, неужели она его любит? А где же жалобный звук лопнувшей струны, где божественное озарение? Нет, нет, это всего лишь жалость, проклятая нестерпимая жалость, которая мешает ей в самые решительные моменты жизни!
Она выплакалась, и ощутила необычайное облегчение, словно с ее плеч слетел огромный походный рюкзак, и теперь она может сойти с тропы изматывающего маршрута и бродить по берегу тихой реки. С тем и заснула.
Воскресенье она провела в тихом, отрешенном одиночестве, прислушиваясь к затихающим раскатам грома у себя в душе. Словно ставя крест на непокорности, кладя конец ригидности, отказывая смятению во власти над собой и приветствуя житейскую мудрость, она ко всем своим авансам добавила еще один – решила с этого дня покончить с таблетками. Одно ее смущало: за весь день жених ни разу ей не позвонил…
В понедельник она появилась у Феноменко, чтобы забрать вещи и распрощаться. Все были крайне огорчены, а Юлька едва не плакала.
– Как же так! – говорила она. – Как же я теперь буду здесь без тебя!