Слейтер умело запустил пальцы в рис и карри.
– Неужели? Разве он тебе не попадался на карандаш?
Я молча отхлебнула водянистого пива со льдом.
– В самом деле, – настаивал он. – Неужели его стихи так и не легли на твой редакторский стол? Ригорист, мастер вилланели и двойной секстины … Трудно придумать форму жестче, а?
– Джон, мне известно, что такое двойная секстина.
Он усмехнулся:
– Так вот, наш золотушный приятель как раз таков: австралиец, "рожденный в полуварварской стране, не в срок, средь желудей он лилии искал" . Очень серьезный, провинциальный, академический поэт, обреченный терпеть поражения и завидовать другим.
– Выходит, вы его все-таки знаете?
Вместо ответа он легонько похлопал меня по запястью.
– Ты ходила на выставку Бруно Хэта, Микс? Хотя нет, тогда ты была еще девочкой. Художник. Майло написал о выставке восторженную статью.
– Где это было? В Лондоне?
– Ш-ш. Слушай. Я видел эти с позволения сказать картины. – И он кончиком пальца сбил горячий столбик пепла с сигареты. – Не в моем вкусе, поналеплено пробок, обрывков шерсти, обломков каких-то, но половина Челси толпилась там, заглатывая кипрский херес. В уголке сидел какой-то малый – в инвалидной коляске, все лицо обмотано, словно еще и зубы разболелись. В разговор он не вступал, и нам сказали, что это и есть Бруно Хэт, а разговаривать с ним без толку – он поляк и по-английски ни бельмеса. Тем не менее все восторгались его искусством – не только Майло, но и прочие; а в самый разгар презентации "Бруно Хэт" преспокойно объявил, что на самом деле его зовут Брайан Ховард.
– И по-английски он говорит не хуже нас.
– Шутку сыграл. Кое-кто пошел красными пятнами, но умереть никто не умер, и даже Майло, который так умилялся поляку, стал потом сэром Майло Уилсоном, а сегодня никто уже не вспоминает, как он попал впросак. Не дергайся, Микс. Суть в том, что розыгрыш есть розыгрыш, и "Бруно Хэт" не ставил себе задачу ниспровергнуть английскую культуру нам на головы. А вот в таких местах, как Австралия, все еще не устоялось, все очень хрупко, и там-то этому чудиле с язвами – скверно они выглядят, а? – там Чаббу вздумалось затеять примерно такую же историю. Слыхала ты о Мистификации Маккоркла? Нет? Так вот, Кристофер Чабб тут главный виновник.
– То есть – мистификатор?
– Последнего разбора: ханжа, он один прав. Дело было в 1946 году. Ты представь – прошло двадцать четыре года после публикации "Бесплодной земли" . Казалось бы, уже все войны кончены и убитые похоронены, но сородичи твоей матери не такие, как все…
Сердце у меня захолонуло, когда он упомянуть маму. Слейтер это заметил. То есть – думаю, что заметил. Глаза его засверкали, опытный рассказчик снизил темп.
– Не забывай, это страна утконосов, – фыркнул он. – В изоляции от мира жизнь развивается по весьма своеобразным законам.
Сейчас он заговорит о маме, думала я. Но я ошиблась.
– Вот почему, Микс, свирепая и кровавая битва все еще шла в 1946, когда наш друг в саронге был красивым застенчивым юношей, покорял девиц, наяривая джаз на пианино. Рожа у него тогда была покруглее, и когда он не пил, он был вполне приятен и уступчив, сразу и не догадаешься, что он только ищет повод для драки.
– Совсем как мама.
Слейтер смолк, и мне показалось, что он готов отречься от знакомства с ней.
– Нет, милая, – вздохнул он наконец, – твоя мама в драку не рвалась. Она, знаешь ли, с Северного берега, аристократия. А бедняга Чабб родом из серого мещанского предместья. По-моему, он ненавидел свои корни.
– Вот именно! – подхватила я. – Мама терпеть не могла австралийцев.
Слейтер посмотрел мне в глаза так прямо, что я смутилась.
"Ты убил ее, подонок!" – мысленно восклицала я.
– Во всяком случае, – как ни в чем не бывало продолжал он, – мистер Чабб страдал фантомной беременностью. То есть он породил фантом поэта, некоего "Боба Маккоркла", которого, разумеется, никогда в природе не существовало, но ему этот жалкий, озлобленный кенгуру приписал неистово современные стихи. Выдумал его жизнь, выдумал смерть, создал целую биографию, даже – ты не поверишь – состряпал свидетельство о рождении. И все это (за исключением метрики, до нее дело дошло позже) послал в журнал с довольно претенциозным названием "Личины". Вполне убедительно вышло, надо признать. Выставил редактора ослом, а сам прославился. Ты отдала ему номер "Современного обозрения"?
– С какой стати?
– Ты же редактор, Микс. Конечно, отдала. Какой именно?
– С переводом Георге.
– Ему не понравится! – злорадно объявил Слейтер. – Заплюет всю дорогу отсюда до Улу-Кланга.
Интересно, как бы ему пришлось по вкусу, будь у него свой журнал, а я бы сказала, что его журнал кому-то не понравится? Вместо этого я спросила о судьбе того редактора.
– Покончил с собой, насколько мне известно.
– Какой кошмар, Джон!
Он допил пиво, разгрыз кубик льда.
– Длинная история. Подробностей уже не припомнить. Вот и сатэ. Может, и с паразитами, но уж очень вкусно. Надо бы еще заказать эти индийские штучки, как их бишь… Память слаба стала.
Индийские "штучки" назывались "муртаба". Слейтер ринулся их заказывать, а я осталась сидеть, чувствуя, как угасает во мне последняя искра сочувствия к бедному "заблудшему" старику. Чабб злоупотребил лучшим и самым уязвимым качеством настоящего редактора – оптимизмом, надеждой, что из груды мусора, которую приходится перелопачивать каждый день, однажды, пока ты еще не умер, просияет великий неведомый гений.
К черту, решила я. Надеюсь, перевод Георге его не порадует. Надеюсь, его мелкие антиподные мозги задымятся.
4
НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО Слейтер позвонил и выразил столь непривычную заботу о моем здоровье, что я тут же спросила, не заболел ли он сам.
– Ну да, вообще-то, – признался он. – А ты как?
– Не слишком.
Снова пауза.
– Желудок?
– Наверное, это сатэ, – предположила я.
– Нет, – сказал он, – это лед, чтоб ему пусто было. Как я мог допустить, чтобы мне в пиво сунули лед, они же его в канаве моют. Что с дураками поделаешь! Покупают задорого чистый лед, потом пачкают его и полощут в грязи. Ты не прихватила с собой "энтеровиоформ"?
– Осталось два.
– Микс?
– Да?
– Это так унизительно… не могу отойти от горшка…
Пусть сперва попросит, чтобы я сама принесла ему свой "энтеровиоформ". Мало кто из моих знакомых отважился бы, и далеко не каждому из них я бы пошла навстречу. Тем не менее я начала одеваться.
Телефон зазвонил снова, и я злобно схватила трубку.
– Джон! – рявкнула я. – Я, конечно, счастлива буду поделиться с вами лекарством, но не забывайте, что мне и самой погано.
– Да, алло, – откликнулся странный бумажный голос. Остальное заглушил металлический рев несильного мотора.
– Кто это?
– Чабб! – прокричал он. – Это Чабб. Это мисс Вуд-Дугласс?
– Как вы меня нашли?
– Имя в журнале, – пояснил он. – Я загляну к вам. Можно-неможно?
Потом я обнаружила, что это выражение "можно-неможно" считается вполне приличным в малайском варианте английского языка, но впервые услышав его из уст Чабба, да еще с австралийским акцентом, я насторожилась, сочтя его безграмотным и претенциозным.
– Я приболела, – сказала я.
– У меня есть лекарство.
Меня нисколько не интересовало, какой диагноз он поставит заочно, и я не стала его поощрять.
– Сара Вуд-Дугласс. Вы работали в лондонской "Таймс"?
– Недолго.
– Нужно встретиться, – настаивал он. – Я могу прийти в отель.
Именно этого я, конечно, и добивалась, оставляя журнал в велосипедной мастерской, но тогда я не знала предыстории.
– Не пугайтесь, я не в саронге, – настаивал он. – Я надену костюм. Очень вас прошу. Совсем ненадолго.
– Мистер Чабб, это по поводу Георге?
– Это еще кто?
– Поэт Стефан Георге.
– К сожалению…
– Я подумала, вы хотите высказать свое мнение по поводу перевода.
– Извините, мисс Вуд-Дугласс. Не было времени.
И тут в мой номер кто-то заколотил со всей силы. Я открыла, мертвенно-бледный Слейтер проскочил мимо меня, и дверь ванной захлопнулась за ним. Я успела только разглядеть зеленую ящерку – она удрала в угол, где постепенно из зеленой сделалась серой. Некуда было деться от выразительных звуков расстроенного желудка.
– Мистер Чабб?
– Да?
– Прошу прошения, мы не сможем встретиться.
– Мем, я вам покажу нечто небывалое. Уникальное. Единственное в своем роде-ла.
– Стихи, вероятно? Кристофера Чабба?
– Нет, нет, не мои.