Как-то раз, когда день окутался теми тоскливыми сумерками, что обращают в бегство не только надежду, но и безнадежность, он шел мимо антикварных лавок по улице Палья, и вдруг нечто в одной витрине заставило его остановиться. Нечто звало его своею открытой неподвижной улыбкой. Нечто, давно всеми брошенное и забытое, судя по толстому слою пыли, покрывшему блестящую поверхность. Средних размеров "Бёзендорфер", очень старый - уникальный экземпляр. Жоан долго не двигался с места, рассматривая его... тот или не тот? Он вошел в магазин, и колокольчик предупредил хозяина о его появлении.
- Можно? - спросил он, указывая на рояль.
- Пожалуйста.
Жоан подошел к инструменту. Его безупречно лакированные бока, его резной пюпитр, все его два метра... Он погладил черную крышку, клавиши слоновой кости и эбенового дерева, задержался на ноте "фа". Антиквар пояснил:
- Как видите, это поистине жемчужина: настоящий "Бёзендорфер" конца минувшего века, таких сейчас уже не встретишь. Я привез его из Франции. Говорят, он пережил все войны в пляжном ресторанчике. Хозяйка рыдала, расставаясь с ним, но ей позарез нужны были деньги. - Мгновенно учуяв сделку, он смахнул пыль куском замши, возвращая роялю блеск. - Не торопитесь...
Жоан рассматривал целый и невредимый инструмент с нескрываемым благоговением. Изучив каждый сантиметр, он наклонился за последним подтверждением: вот оно... На одной из ножек обнаружился надрез, который он сделал собственным перочинным ножом, отправляясь в Колумбию, на случай, если больше не увидит верного друга. Это был рояль мадам Тету. Ждал его до сих пор. Жоан понял, что должен заполучить его любой ценой: рояль дарил ему скупые и драгоценные мгновения радости, был его союзником в любви, над этими клавишами его руки переплетались с руками Соледад, когда они приносили свой обет... Сколько лет потеряно! Ничто не сбылось, но "Бёзендорфер" остался прежним. Единственный свидетель его разбитых надежд. Он должен купить рояль, чтобы больше никогда с ним не расставаться, - пусть хоть до конца дней придется выплачивать долги.
- Сколько он стоит?
Заметив интерес покупателя, хозяин без зазрения совести удвоил цену:
- Двенадцать миллионов. Не забывайте, он уникален. Могу вас заверить, что до хозяйки ресторана он принадлежал принцессе. У меня есть сертификат, подтверждающий это.
Жоана нисколько не интересовало, кому рояль принадлежал раньше. Важно лишь то, что он был тогда в Каннах. Хватит ли всех его сбережений на покупку? Как бы там ни было, он попытается.
- Разрешите попробовать?..
- Так он же, наверное, расстроен. На нем бог знает сколько лет не играли.
Когда Жоан опустил руки на клавиши и заиграл, рояль словно узнал его. Чистый звук разлился подобно вышедшему из берегов потоку и хлынул на улицу. Антиквар был поражен мастерством старика.
- Этот рояль создан для вас, сеньор... Он вас ждал. Никогда не слыхал подобного - пианист и инструмент, слитые в единое существо! Великолепно!
Жоан поднялся.
- Увы, не по карману он мне.
- Уверяю вас, мы найдем приемлемый выход.
- Оставите его для меня?..
- Если ненадолго... - Антиквар применил беспроигрышную тактику: - А то один музей тоже очень интересуется.
- Я вернусь сегодня же вечером.
Жоан Дольгут шел так быстро, как только позволял возраст. Его переполняла столь безоблачная радость, что на какой-то момент он почувствовал себя мальчишкой. Дома он отыскал свою сберегательную книжку, отложенную на крайний случай. Пятнадцать миллионов: достаточно, но этот каприз его разорит. А если поторговаться?
Он постарается, как сможет. Не жертвовать же единственным счастьем ради денег - еще неизвестно, удастся ли вообще их потратить. К тому же ест он все меньше, почти ничего не покупает. Пенсии хватит на хлеб и на рыбу по субботам.
Он его купит.
Смерть к Жауме Вильямари пришла внезапно. Сердечный приступ застал его во сне, во время сиесты Вербного воскресенья. Жена и дочь не сразу заметили, что он мертв - таким спокойным и расслабленным он выглядел. Жауме скончался тихо, среди подушек в своем уютном глубоком кресле.
В пятьдесят лет Соледад Урданета облачилась в траур - снаружи и внутри. Ее скорбь о муже была непритворна. Они прожили бок о бок столько лет, что она успела по-настоящему полюбить его, пусть и сестринской любовью. Несмотря на скуку семейной жизни, она всегда знала, что он рядом, ненавязчивый и преданный друг, с которым можно выпить чашку черного кофе и помолчать.
Неизвестно, чувствовал ли Жауме за ее безнадежной холодностью в постели разбитое в далеком прошлом сердце, но по крайней мере он никогда не требовал больше, чем она могла дать, и не задавал вопросов. Он оставался истинным кабальеро и до конца своих дней уважал ее. И как уважал! После рождения Авроры она все чаще отказывалась исполнять супружеский долг, а если и соглашалась, у них ничего не выходило. И муж безропотно смирился с тем, что телесной близости больше не будет. Даже когда Соледад перебралась в другую комнату, он не потребовал никаких объяснений. Для нее это стало великим облегчением, поскольку без постельных обязанностей она могла спокойно любить его всей душой, как умела, то есть - как друг. И надо сказать, что в целом семейное благополучие от такого положения дел только выиграло.
После похорон Соледад обнаружила, что покойник продолжает незримо присутствовать в доме. Она чувствовала его в каждом углу. Слышала его храп по ночам, приступы кашля по утрам, шелест газетных страниц, шарканье тапок по паркету, журчание мочи в туалете, шум воды из-под крана, характерное бульканье по вечерам, когда он полощет горло, скрип пера по бумаге, когда он пишет свои вечные письма, которые никогда не отправляет. Ей даже казалось, что над письменным столом в сумерках зажигается свет. Соледад решила молиться за него - его душа явно не находила покоя. Пять лет она не снимала черных одеяний, усердно посещала мессы и молилась Богородице в обществе только своей дочери. Когда боль от потери наконец притупилась и она совсем было собралась снять траур, пришло известие, вынудившее ее еще десять лет не расставаться с черным платьем - почти одновременно от старости скончались родители Соледад.
Она поехала на похороны в Боготу, и в Чапинеро, в сейфе отца, ее ждал удар еще более тяжкий, чем горечь двойной утраты. Среди драгоценностей и устаревших документов лежала пачка нераспечатанных писем. Все они были адресованы ей и отправлены Жоаном Дольгутом.
За что с ней так поступили?
Представив себя безвольной марионеткой в отцовских руках, Соледад пришла в ярость. Она стояла неподвижно, прижав письма к груди, и смотрела, как в полутьме комнаты мимо нее скользят призраки прошлого. Упала тьма, и в горле забился истошный беззвучный крик. Куда ушли дни ее невинности, когда все люди были добры к ней? Ее убили в четырнадцать лет, и никто этого не заметил, потому что такого рода смерть никому не мешает. Она хорошо маскируется, позволяет ходить, дышать, даже родить дочь и потихоньку стареть.
Соледад пришлось любить не того, кого она хотела, жить не так, как она хотела. Вот у нее и повелось: петь, чтобы не плакать, вышивать, чтобы не сойти с ума.
А ведь она могла избежать боли, отравившей всю ее юность, только лишь прочитав эти письма. Как могли они пойти на такую низость? Как посмели отнять у нее самое дорогое? Как у них хватило духу обречь ее на жизнь без любви?
Ни отец, ни мать, ни Пубенса не заслуживали ее прощения.
Соледад отправилась назад в Барселону. И только когда самолет взлетел, начала она читать письма.
Никогда еще она так не плакала. В первых письмах Жоан клялся в вечной любви, в следующих укорял ее за молчание, затем умолял, затем плакал от бессилия. И к каждому прилагалась написанная от руки соната.
Были и другие, более зрелые, датированные восемью годами позже. В них он просил прощения за то, что вовремя не нашел объявления, когда она его искала, и признавался, что до сих пор любит ее больше жизни. Рассказывал о своем злополучном путешествии в Боготу в разгар войны, о депортации по приказу Бенхамина Урданеты, о горьком возвращении в растоптанную Барселону, о безысходности... О пропавшем без вести отце.
О попытке самоубийства. О том, как стал пианистом в "Рице". О Трини и о бесплодных попытках полюбить ее. О том, как он всеми силами старается продолжать жить. Каждое слово было проникнуто страстью, отчаянием и беспредельным страданием.
Если бы только она прочла их в нужный час - от скольких мук это избавило бы их обоих!
Теперь же было поздно. Поздно для чего бы то ни было. День за днем она переживала разлуку заново, и разлук накопилось столько, что все недосмотренные сны о счастье в них потонули. Она забыла, как нужно любить, - слишком долго держала свое сердце под замком. Беспамятная инертность настолько вошла у нее в привычку, что просочилась даже в подсознание, отвергая всякий положительный импульс, всякую искру радости.
Она никогда не снимет траур, ибо носит его отныне не по отцу с матерью, а по себе и Жоану.
Свое пианино ему пришлось продать за символическую цену, чтобы освободить место для драгоценного "Бёзендорфера". Жоан Дольгут в конце концов сторговался с антикваром, добившись значительной скидки от начальной цены. Посреди гостиной величественный инструмент как будто светился изнутри, щедро наделяя красотой окружающую его простенькую мебель. Аристократ среди простолюдинов. Жоан смотрел на старого друга, и к глазам его подступали слезы. Он будет играть на нем... Конечно, будет! Но не нарушит обета, данного возлюбленной.