Авроре не надо ни о чем беспокоиться, сказал он. Он позаботится о ней. И о ее дочери тоже. Спохватившись, что до сих пор не спросил мнение Авроры, он извинился и заключил ее в объятия перед распятым Христом, которому была посвящена гора.
- Я собираюсь сделать то, чего никогда прежде не делал, и, как никогда, я уверен в том, что чувствую, говорю и делаю.
Он посмотрел ей в глаза, и светлый луч любви накрепко спаял их взгляды.
- Аврора Вильямари, хочешь провести со мной всю оставшуюся жизнь?
- Да, хочу.
- Хочешь, чтобы я состарился на твоих глазах, хочешь быть рядом бессонными ночами, проявлять снисхождение к моим приступам замкнутости и раздражительности, делить мои печали и радости... помогать мне залечивать раны прошлого, играть для меня сонаты отца, которых я никогда не слышал, скорбеть со мной о нем, чего до тебя я не делал, забывать мои проступки и прощать то, что я не лучше, чем я есть?
- Да, хочу.
- Хочешь учить меня смотреть на мою жизнь твоими глазами и учиться у меня смотреть на твою - моими?
- Да, хочу.
- Аврора... я тебе не обещаю безоблачного счастья каждый божий день - пообещав такое, я бы обманул тебя. Обещаю я другое: вдвоем мы сможем день за днем это счастье строить, исправляя наши ошибки, извлекая из них уроки и шаг за шагом поднимаясь к вершинам.
- Но ты понимаешь, что это будет нелегко? - перебила она. - Не хочется мне подливать ложку дегтя, и все же... Сначала нам следует преодолеть ближайшие препятствия - вероятно, обиду и разочарование наших супругов. - В первую очередь она подразумевала, конечно, своего мужа. - Возможно, нас доведет до отчаяния то, что все обернется не так, как мы планировали, и надо менять маршрут, хотя и не конечную цель. Ты готов ко всему этому?
- А ты готова?
- Я же ответила тебе на все вопросы "да, хочу". Но... сможем ли мы?
- Первый шаг к возможности - это желание, моя ненаглядная. В других ситуациях, куда более... скажем так, тривиальных, я убедился в этом на своем опыте, и не раз. Я хотел из мальчика на побегушках сделаться предпринимателем, и у меня получилось. Хотя цена оказалась высока - помимо прочего, отречение от любви. - Он смущенно опустил голову. - Я был другим человеком, корыстным и расчетливым. Пропащий был совсем... пока не встретился с тобой. Ты меня спасла.
- Ни от чего я тебя не спасала. Это отец тебя спас, ценой своей жизни. Они спасли нас, Андреу.
Аврора подумала, что вот сейчас они переступают самый важный рубеж, изменяют то, что казалось предначертанным судьбой. Осталось только проверить ее страшное подозрение, которое, если оправдается, разобьет их мечты вдребезги. Как бы она ни гнала прочь тревогу, правда - если это правда - рано или поздно обернется катастрофой.
- Ты что-то притихла.
- Боюсь я...
- Боишься? Чего же?
- Что мы не сможем, Андреу. Не сможем...
- А знаешь, для чего существуют страхи? Для того, чтобы их преодолевать. - Андреу обнял ее, и Аврора прильнула к его широкой груди. - Не переживай. Мы со всем справимся, слышишь? Со всем!
Аврора прятала глаза. Рассудок подал голос в самое неурочное время, помешав ей насладиться моментом. Истинной причиной ее беспокойства было некое предположение, о котором ее возлюбленный и понятия не имел, и если оно верно, то с этим им никак не справиться. Андреу спугнул ее мысли.
- Если хочешь, можешь поцеловать своего жениха. Он ждет с нетерпением... - Он закрыл глаза и склонился к ее губам.
Они скрепили свой союз долгим поцелуем в тишине лунной ночи перед крестным путем, символизирующим страсти Христовы. Сотни жителей Боготы по воскресеньям одолевали этот маршрут, некоторые даже поднимались на вершину горы ползком, веря, что истинное чудо творится на пути через тернии к звездам.
Соледад, как ни старалась, не могла забыть сцену на волнорезе Барселонеты. Жоан, обнимающий другую женщину, стоял у нее перед глазами. Она пыталась возненавидеть его и не могла. Даже заставить себя относиться безразлично к судьбе своего пианиста ей не удавалось. Она все еще была влюблена, и даже сильнее прежнего. Хоронила свои чувства, но хоронила - заживо. Упрямое сердце не сдавалось. Против собственной воли Соледад признавала, что обречена любить его вечно.
Жауме Вильямари стал посещать дом в Чапинеро довольно регулярно, однако цель свою благоразумно держал при себе. Каждому визиту была причина: иногда - шахматные партии с Бенхамином, которые начинались как обычное развлечение, но постепенно превратились в настоящие захватывающие баталии, иногда - встречи в узком кругу с членами клуба "Кантри", подогреваемые виски и сигарами, где планировались интереснейшие состязания по гольфу, никогда впоследствии не осуществляемые. Кроме того, Жауме приносил пластинки, которые заказывал из Испании, и в результате вся семья Урданета Мальярино пристрастилась слушать оперу на дому. Одна Пубенса не принимала участия в развлечении - после возвращения из Канн она вообще редко покидала свою комнату. Эти изысканные музыкальные вечера в большой гостиной обычно затягивались до глубокой ночи. Чистые голоса солистов проникали сквозь дерево и камень стен - и окрестные сады расцветали под их благотворным воздействием.
Соледад до сих пор считала, что этот безукоризненно вежливый мужчина мог бы стать идеальной парой для Пубенсы. Ей хотелось, чтобы та поскорее покинула дом: кузина слишком живо напоминала о ее коротком счастье и долгих муках, о ее личном рае и аде. Соледад снова винила ее во всех своих невзгодах. Если бы кузина тогда помогла ей, она, конечно, сейчас была бы с Жоаном. Но Пубенса оставила ее наедине со страхом и болью. Где же сестринская любовь, в которой Пубенса так страстно клялась, если она повернулась к Соледад спиной в самый трудный час? Соледад решила, что никогда не вернет кузине своего расположения.
Мать шла на самые разные ухищрения, чтобы их помирить, но ничего не добилась. Казалось, чем настойчивее были ее попытки, тем шире становилась пропасть, разделявшая девушек. Однажды Соледад пригрозила:
- Прекрати, мама... или потеряешь меня.
С этого дня Соледад Мальярино перестала обращать внимание на то, что кузины не разговаривают, и употребила свою хитрость на иную задачу - убедить дочь в неотразимых достоинствах каталонца.
- Клин клином вышибают, Соледад.
- Опять ты со своим клином, мама?
- Какой же ты все-таки еще ребенок!
- Потому что не разделяю твоего мнения?
- Любовь - это не то, что показывают в фильмах. Иногда полезно и головой думать, девочка моя.
- Тогда зачем мне сердце?
- Сердце тебе до сих пор приносило одни неприятности. Не пора ли прислушаться к голосу разума?
- Разум холоден, мама. Как ты можешь давать мне подобные советы? А еще говоришь, что желаешь мне счастья.
- Жауме Вильямари - человек серьезный.
- Я тоже. И поэтому не хочу его обманывать.
- Ты полюбишь его.
- Это невозможно, мама.
- Точно то же когда-то я говорила о твоем отце! И вот, посмотри на нас.
- Шутишь? Если то, что между вами, и есть любовь... я лучше в монахини постригусь.
- Хочешь, чтобы мы умерли от горя?
- Ты только о себе и беспокоишься. А обо мне вы с отцом когда-нибудь, хоть раз в жизни, подумали?
За следующие полтора года Жауме Вильямари как-то незаметно превратился в члена семьи. Соледад Мальярино души в нем не чаяла, Бенхамин его глубоко уважал, и даже слуги начали видеть в нем идеального зятя, о котором так часто толковал хозяин. Его всегда поджидало место за накрытым столом, и, несмотря на известную настойчивость, он никогда никого своим появлением не стеснял и в неловкое положение не ставил. Даже Соледад к нему привыкла и по-настоящему привязалась как к старшему брату или доброму дядюшке, хотя, разумеется, не представляла его в качестве жениха.
Только благодаря страшному стечению обстоятельств, взрыву ненависти и беспредела, раскаленной лавой захлестнувшему столичных жителей, в том числе и семейство Урданета Мальярино, Соледад в конце концов пошла под венец с торговцем тканями.
В ночь на четверг, 9 апреля, Соледад внезапно проснулась. Кровавый кошмар, который она не могла вспомнить ясно, выгнал ее в сад, где она долго бродила в каком-то промежуточном состоянии между сном и бодрствованием. Она не понимала, что с нею творится, - зловещее предчувствие беды висело в холодном предрассветном тумане.
Заснуть ей больше не удалось, и, наскоро приняв душ, она занялась насущными делами. Соледад продолжала петь в церкви и в те дни репетировала с церковным хором из Сан-Франциско Большую мессу Гайдна. Выступление было назначено на первое воскресенье мая, чтобы торжественно встретить месяц Святой Девы.
Она села в трамвай, решительно отметя возражения матери, которая все еще обращалась с ней как с маленькой и уговаривала ехать на автомобиле с шофером. В этот час центр города, как обычно, был заполнен живописной толпой бедняков, стремящихся, каждый на свой лад, добыть пропитание семье. Здесь Соледад чувствовала себя причастной к всеобщей суете, одной из многих, кому хочется жить, не выставляя себя на обозрение и суд общественности. Ей нравилась незаметная личина заблудившегося пешехода; вездесущие родители отходили на задний план, и можно было, пусть и недолго, представлять себя хозяйкой своего пресного бытия.