2
Можно понять парней, которые, прознав о трех одиноких красивых девушках, под разными предлогами и без предлогов зачастили в самодельный домик на отшибе, бесцеремонно предлагая покровительство, дружбу, любовь. Жаждущие взаимности осаждали троицу и на работе. Набивались в провожатые, зазывали в кино и на танцы. Несговорчивость девчонок не отпугивала поклонников. Люсе, Даше и Тане не раз приходилось занимать круговую оборону, отбивая наскоки истосковавшихся в холостячестве парней.
Таня была старшей в девчоночьем треугольнике, она и придумала ему названье - девком, что означало девчоночья коммуна. Они и впрямь жили по канонам коммуны: все общее, все за одного. Сообща решали, кому что купить либо сшить, что стряпать на обед иль на ужин, по очереди блюли образцовый порядок в домике. Переписка с внешним миром была открытой, душевных тайн друг от друга не водилось.
Все трое по-прежнему работали в сфере обслуживания. Таня, не разгибаясь, целый день перепечатывала приказы, сводки, докладные, Люся взвешивала конфеты, печенье и прочие сыпучие сладости, а Даша потрафляла турмаганским модницам, работая швеей в КБО - комбинате бытового обслуживания.
Заработки у девчонок по турмаганским масштабам были не бог весть какие. Оклады не перелезали за сотню, северная надбавка - сорок процентов, а дополнительного "приварка" в виде премий и прогрессивок почти не перепадало. Чтоб вкусно и досыта поесть, нарядно и модно одеться, им приходилось постоянно изворачиваться и ловчить со своими "капиталами".
Когда самые стойкие ухажеры все-таки смирились с неуступчивостью и монашеской скромностью девкоммуны и жизнь в маленьком, залатанном домишке выровнялась, потекла плавно и прямо, а страшное горе потихоньку забывалось, и Таня все чаще стала улыбаться и шутить, вот тогда-то и приключилось это…
Люся не вошла, а невесомой тенью проскользнула в комнату. Раздевалась и переобувалась в уголке так долго и непривычно молча, что Таня с Дашей тоже смолкли, не спуская с подруги глаз. Делая вид, что не примечает их тревожных взглядов, Люся неестественно прямо прошла к зеркальцу на комоде и принялась металлической щеточкой расчесывать длинные выхоленные волосы. Освобожденные от шпилек и заколок, те покорно прогибались под щеткой, блестя живым черным серебром.
Наверно, в Люсиных жилах струилась не только славянская, но и татарская или иная восточная кровь, оттого лицо ее было и смуглым и скуластым, с азиатским разрезом глаз. Зато нос - нашенский, русский: курносый, с широкими ноздрями. И губы того же покроя - полные, добрые, улыбчивые. Стоя перед зеркалом, Люся спряталась от всевидящих глаз подруг и хотела только одного: зарыть поглубже тревогу. Однако получилось наоборот: чем сильней она этого хотела, чем упорней таилась и насиловала себя, тем больше волновалась и все печальней становилось лицо: плаксиво кривились губы, непрошеная влага мутила взор.
- Люсь, - тихонько окликнула Даша.
Дрогнули смуглые щеки, сплюснулись губы, повисла слезинка на сомкнутых длинных ресницах диковинной черноты.
- Ты что, Люся? - встревожилась Таня. - Да повернись наконец.
Покатые Люсины плечи дрогнули, голова надломленно упала, и она всхлипнула. Девчонки сорвались, подбежали, затормошили: что?.. Почему?.. Зачем?.. Кто обидел?.. Люся разревелась, и чем настойчивей и нежней успокаивали ее на два голоса, тем горше и безнадежнее рыдала и наверняка докатилась бы до истерики, если б Таня вдруг не прикрикнула:
- Прекрати! Сейчас же! Кому говорю!
И Люсины рыдания разом оборвались, слезы иссякли. Подняв полные слез глаза, кусая кривящиеся губы и всхлипывая, она выговорила:
- Пропала я, девочки.
- Ну, - нетерпеливо подтолкнула Таня.
- Совсем пропала.
- Перестань! - в Танином голосе и состраданье, и превосходство, и приказ.
Люся еще раз длинно всхлипнула и затихла.
- Рассказывай, - по-матерински мягко и непререкаемо повелела Таня.
- Посадят меня.
- Куда посадят? Зачем? - наивно переспросила Даша.
- В тюрьму.
- Не говори глупостей, - с мягкой укоризной, как расшалившемуся ребенку, выговорила Таня. - Объясни спокойно.
- Опять, наверно, Жеребчик Ершов! - негодующе выкрикнула Даша.
Люся согласно кивнула.
Ершов был директором самого крупного в Турмагане гастрономического магазина, в котором и работала Люся. Он был единственный мужчина в большом коллективе продавцов. Было ему не больше тридцати. Невысокий, литой, очень верткий и ухватистый. Идет, пританцовывая. Говорит - громко, гортанным голосом, с легким прононсом. Глаза у Ершова - яркие, беспокойные, озорные, а взгляд как пластырь: прилипнет - не отдерешь. Он был женат, растил двоих сыновей, но мать-природа создала его ненасытным, неукротимым и похотливым. Пристанет к женщине - ни мытьем от него, ни катаньем, либо уступи, либо по собственному желанию. Особенно яр становился Ершов в подпитии. Хмельному ему в укромном уголке лучше не попадайся. Ни возраст, ни семейное положение - ничто не влияло, лишь бы в юбке. Уркнув что-то невразумительное, сграбастает как медведь и почнет гнуть да ломать. И не одну сломил, прежде чем постигли его норов, научились ускользать из сильных липучих рук. Вот за то и прозвали его Жеребчиком. Иные молодки сами заигрывали с ним и довольны были и рады, вкусив от его любви.
Женщины постарше каждую новенькую сразу упреждали: стерегись хмельного Жеребчика. Предупредили и Люсю. И когда подконьяченный Жеребчик зазвал ее в свой кабинет, та и шагу не отошла от порога. В другой раз вовсе порог не переступила, глянула и поворотила назад. Чем осмотрительней и неприступней была Люся, тем сильней распалялся Жеребчик. Говорил ей походя комплименты, ласкал и голосом и взглядом, все время норовя прикоснуться. На производственных совещаниях хвалил, старшим продавцом выдвинул.
Как-то Люся зашла в кабинет Жеребчика подписать акт.
- Чего сторонишься меня, будто зачумленного? - спросил Жеребчик, накрыв акт ладонью.
- С чего вы взяли? - Люся попыталась изобразить на лице недоумение.
- Не финти. Царевну Несмеяну разыгрываешь? Мужа нет. Жениха - тоже. Какого же…
- Жених в армии. Скоро приедет, - соврала Люся.
- Когда приедет, тогда будет, а пока…
- Что пока? - засердилась глазами и голосом.
- Сама понимаешь. Не маленькая. Знаешь, отчего за телочкой бычок ходит. Ха-ха! Чего краснеешь? Бе-еда с этими…
В горле у Жеребчика булькнуло, глаза помутнели. Миг, и Люся оказалась в крепких, жарких объятиях. Уперлась ладонями в грудь, стала вывертываться, вырываться, замирая от мысли, что вот сейчас раскроется дверь и ее увидят.
- Я закричу, - пригрозила она.
- В этом подвале из пушки ахнешь - не услышат, - проурчал ослепленный страстью Жеребчик.
Кабинет действительно находился в подвале, где хранились продукты, и услышать их могли лишь случайно оказавшиеся поблизости складские работницы.
Люся укусила директора в плечо. Укусила больно, наверное, до крови. Тот дрогнул, чуть расслабил объятья, и тогда она влепила ему пощечину. Жеребчик отрезвел, выпустил девушку. Отер платком лицо, вернулся на место, не глядя, подмахнул акт. Вручая его, пригрозил:
- Больно прыткая. Как бы не раскаяться. Придется уходить по собственному желанию.
- И не подумаю, - отрезала Люся, - а о ваших… о вашем хамстве расскажу где следует.
- Н-ну, - нимало не смутясь, прогудел Жеребчик. - Ты, видать, не бита не пугана…
- Может, и пугана, - неожиданно сорвалось с языка Люси, вспомнившей вдруг Машкин гадюшник, из которого ее чудом вызволил Иван Василенко.
- Значит, мало пугана, - продолжал Жеребчик. - Жаль тебя, дуреху. Не я, так другой - все одно с колес. Здесь такой психологический микроклимат. Либо чья-то полюбовница, либо срочно выпрыгивай замуж.
- Спасибо за совет. Может, жениха приглядели?
- Чем я не жених?..
И понес такую околесицу о своей пылкой любви, что Люся неожиданно даже для себя рассмеялась. Жеребчик оскорбился, побледнел.
- Подумай, - сказал гневно, но все же увещевательно. - Сейчас подумай. Потом будет поздно. Жалеючи советую - уходи по собственному. Или… Только мигни. Все на высшем уровне будет. Не пожалеешь. И в чести и при деньгах, а надумаешь замуж - я в сторону.
- Дурак!
С тем и ушла.
Гордая и страшно довольная собой.
А уже на другой день стали падать камни с неба, и чем дальше, тем крупней и гуще посыпали. То бумагу на упаковку покупок дали грязную, а тут санинспекция, то сахар оказался сверх нормы влажным, а тут рабочий контроль, то вдруг инспектор торга обнаружил самую настоящую пересортицу. Запестрели нарекания покупателей в Книге жалоб, замелькала Люсина фамилия в приказах, пришлось со старших продавцов в младшие передвинуться. А сегодня сняли остаток и обнаружили шестьсот восемьдесят рублей недостачи.
- Внесешь недостачу утром - простимся по-хорошему. Не внесешь - в следственные органы, - громко, чтоб слышали все, сказал Жеребчик потрясенной Люсе, а подловив момент шепнул: - Приходи сегодня в девять. Гоголя шесть, квартира четыре. Друг в командировке, кроме нас никого. Посидим, потолкуем. Сговоримся - акт в печку - и забыто, заметано. Не придешь - пеняй на себя…