Горькой, душной и угарной оказалась для Аси новогодняя ночь. Как ни уговаривали ее родители, не поехала к ним. Ровно в полночь откупорила бутылку шампанского, налила искристой, пенистой жидкости в высокий хрустальный фужер и одним духом его опорожнила. Разлилось по телу благостное тепло, затуманилась, отяжелела голова, и женщина затосковала по сильным и нежным мужским рукам. Чтоб обняли крепко-накрепко - дух не перевести, чтобы гладили и ласкали и делали все иное, что властны делать мужские руки с женщиной. Она чувствовала на спине, на груди, на бедре шершавые, пропахшие табаком ладони, жесткие пальцы причиняли ей легкую, сладкую боль. А перед закрытыми глазами маячило лицо Гурия, каким было оно тогда, в тот ранний рассветный час его нежданного приезда. Как дурманяще сладко пахло тогда от него табаком и бензином. "Люди сами зажигают и гасят праздники", - сказал он. Правду сказал. Полгода прошло с тех пор, шесть долгих, блеклых, пустых месяцев. Шесть золотых, неповторимых месяцев жизни украла она у себя и у… Нет. Он оказался умней, хитрей. Превратив ее в соломенную вдову, сам брал от жизни то, что хотел… Эта мысль высекла искру гнева, от нее враз занялось такое пламя неприязни, что мигом испепелило недавние желания и мечты.
Первый день нового года они с Тимуром встретили в самолете. Потом была еще одна бессонная, холодная ночь в Туровском аэровокзале, подле которого уже маячил железный скелет нового здания. И еще два тягостных часа в тряской гулкой утробе АН-24. Два часа мучительной душевной пытки. То ее подминало раскаяние, она кляла себя за малодушие и рабскую покорность, а то наплывало вдруг запоздалое прозренье и ей не терпелось как можно скорее замолить обиды и раны, нанесенные любимому, но уже через миг накатывала волна острой ревности, ослепляла, бесила и хотелось только одного - отмщенья. За два нестерпимо долгих часа полета она и погоняла в мыслях, и притормаживала самолет, не раз воротилась домой, не раз побывала в треклятом Турмагане. Порой казалось, что самолет завис в прозрачной синеве, замер над бездной, и, чтобы отделаться от этого противного ощущения, она высматривала на далекой, но видимой земле какой-нибудь предмет, цеплялась за него взглядом и радовалась, видя, как тот двигается к хвосту самолета.
Сперва она не хотела извещать мужа: уж больно притягивала мстительная мысль нежданно-негаданно ястребом с неба пасть на грешную голову - накрыть, уличить пригвоздить и уничтожить. Но тут же срабатывал инстинкт самосохранения: а потом? На этом "а потом?" Ася неизменно спотыкалась и мстительная задумка сразу оборачивалась против нее самой. Больней и тяжелей всего придется именно ей. Она окажется покинутой, обманутой и осмеянной. Своими руками сотворить себе подобное мог только круглый идиот. Она не была идиоткой и отправила телеграмму: "Буду второго Тимуром. Встречай. Целую. Ася".
Гурий встретил. Холодно, торопливо поцеловал, подхватил на руки Тимура, взял чемоданы и заспешил к машине. Еще спускаясь по трапу, она наткнулась взглядом на его взгляд и поняла: анонимка не солгала. Таким потерянным, жалким и чужим Ася никогда не видела Гурия. Неприязнь, злоба, жалость, обида - все смешалось в ней, захлестнуло, смутило, спутало. Почувствовав слезы на глазах, заторопилась неприметно стереть их, чтоб не увидел, не подумал… Всю угарную, исковерканную новогоднюю ночь она ковала карающий, разящий меч возмездия, целые сутки закаляла и точила его, а увидя Гурия, качнулась от боли, негромко жалобно ойкнула, и выпал меч, распался на куски, и она без сожаления наступила на сверкающие обломки.
"Это правда?" - хотела она спросить в ответ на его "С приездом", но даже взглядом не спросила. И после, не раз, когда снова подкатывало это желание, а вопрос уже повисал на кончике языка, Ася крепко стискивала зубы и опускала глаза - боялась. Что делать, если Гурий ответит "да". А он именно так и ответит: не умеет, не станет изворачиваться и лгать - не таков. Да и ложь из его уст была бы в тысячу раз больней и противней самой горькой правды. Что же тогда? Повернуться и уехать? Унизить себя ревностью? Отмолчаться, прикинувшись железобетонной?..
В первый же день соседка по лестничной площадке, как бы между прочим, доложила, что в квартире напротив живет буровой мастер Сабитов, который сейчас на курорте, а дома - жена с сыном. Доложила и замерла, глядя на Асю глазами провидца. "Надо будет познакомиться", - как можно беспечней прошелестела Ася пергаментными губами, еле удерживая на лице маску приятной заинтересованности. "Она вчера уехала, - с деланным безразличием сообщила соседка. - Собралась вдруг и вместе с сыном. Никто не знает, куда и насколько. Судя по двум чемоданам - надолго". И опять пытала и мучила Асю взглядом, ломилась к ней в душу, тянулась к самому заветному. "Со стороны все кажется неожиданным… Рада, что познакомились…" - прохрустели пересохшие губы, и Ася показала спину. И когда Гурий сообщил, что скоро переедут в новую трехкомнатную квартиру, Ася сразу поняла причину скоропалительного переезда.
Первые дни в Турмагане были черными, тягостными, удушливыми. И все оттого, что она любила. Неистово, самозабвенно и жадно. Это чувство жило в ней и прежде, но было ровным, покойным, домашним. Гурий был ее собственностью, достоянием, трофеем. Принадлежал ей и любил ее. Оскорбленный, уязвленный собственник не хотел, не мог упустить свое, и, ускользая, оно становилось в сто крат дороже и милей. И ради того чтобы удержать, сохранить, Ася была готова на все…
Звонок из диспетчерской о срочном выезде Гурия на какую-то трубу встревожил Асю: "Мог бы заехать. Почему не позвонил сам?" Гурий не вернулся к ночи, а тут еще разыгралась метель, и Ася совсем расстроилась. Раньше обычного уложив Тимура в постель, уселась, не зажигая лампы, подле горящего электрокамина. От воя метели стыло и замирало сердце. Порой Асе казалось, что оконные стекла, не выдержав ветрового напора, разлетятся хрусткими осколками, дикий ветрина ворвется в комнату, опрокинет, перевернет, заметет снегом. Ася придвинулась ближе к струящему тепло камину, закуталась в плед, не то задремала, не то задумалась и вдруг увидела женский силуэт в сером. Тот неслышно проплыл мимо, невесомо опустился в кресло по ту сторону стола. Очертания фигуры в сером, посадка головы, жесты - все было странно знакомо и привычно Асе. Уперев локти в стол, незнакомка в сером сцепила пальцы рук и, положив на них подбородок, спросила тихо:
- Звала?
- Да… То есть…
- Ты же не веришь…
- Не верила, - поправила Ася, силясь одолеть хрипотцу и дрожь в голосе.
- Зачем?
- Мое счастье…
- Всем подавай счастье, и каждому - свое: деньги, женщин, карьеру. И твое - многолико…
- Теперь - нет.
- Пока не в руках.
- М-м… Может быть.
- Жизнь - охота, счастье - выстрел в цель.
- Верни Гурия.
- Вернуть прошлое? Смеешься?
- Ты можешь! - уязвленно выкрикнула Ася. - Все. Даже смерти заступить дорогу…
- Но не любви.
- Так ты… По-твоему… Стой же! Слышишь? Ответь…
Приподняла Ася затуманенную дремой голову, тревожно огляделась, подошла к креслу, где сидела та, в сером, включила люстру. От яркого света стало покойней, и метель за окном поутихла. Поворотясь лицом к тому креслу, Ася зло и жестко проговорила:
- Нет, голубушка. Нет! Ошибаешься. Как-нибудь без тебя.
А сама подумала: "Воротится Гурий - все выскажу. Выплеснется - полегчает. Переболеем. Выстоим. И уж больше ни на шаг…"
И разом - беды с плеч.
И мир заискрился радугами.
И солнце занялось за метельным окном.
И солнце полыхнуло в ней.
И снова молодая, красивая, гордая женщина легко и уверенно шла по жизни. Глянув на нее - вот такую - никто не усомнится: дойдет, возьмет, победит. Да и сама она в этом не сомневалась…
Глава вторая
1
И Томплинсон взглянул вперед
И увидал сквозь бред
Звезды замученной в аду
Кровавые лучи.
И Томплинсон взглянул назад
И увидал сквозь бред
Звезды замученной в аду
Молочно-белый свет…
Эти восемь киплинговских строк прилипли к Таниной памяти, и она то повторяла их про себя, то бормотала вполголоса, как молитву. Что-то в них притягивало душу. Порой в них слышался безнадежный зов о помощи, порой - безответная мольба о пощаде и почти всегда - безысходная тоска. Щемящая боль оплетала сердце, выжимала слезы, и, смежив веки или накрыв ладонью глаза, Таня снова и снова, как заклинание, выговаривала неотвязные строки о Томплинсоне. "Так и у меня, так и у меня. Впереди ли, позади ли. Погасла… В полынье. Навсегда…"
Жизнь как бы проносилась мимо нее, не задевая, не тревожа, не зовя. Какой сегодня день, число, ветер голосит в трубе иль первозданная тишь стынет? - ей все равно. С механическим равнодушием Таня жевала, двигалась, говорила, не угадывая чужого настроения, не улавливая чувственной основы чужих слов и поступков. И не будь подле Даши с Люсей, неизвестно, жила ли бы Таня: так манила ее та черная полынья, что стала бездонной могилой Ивана Василенко.
Когда Остап Крамор ввалился в избушку и, плача, глухо, надорванно выговорил по слогам: "Ива…ва…на уб…били", Таня на какое-то время окаменела. Хотела переспросить, но язык не повиновался, хотела бежать - ноги приросли к полу. Она словно бы распадалась на части и каждая жила своей, обособленной жизнью. Но вот критический миг прошел, невероятным усилием воли она приостановила собственный распад и одним прыжком швырнула себя в дверь, вылетела в проулок и кинулась к реке, обгоняя отовсюду спешащих туда людей.