В буране всегда есть что-то колдовски притягательное, и чем он неистовей, тем желанней. Однажды свирепая снежная буря застала Фомина в пути, вдали от жилья, и безнадежно рискованный поединок со стихией едва не стоил Ефиму жизни. Давно это было, ох, давно, а он помнил доселе все до мелочей, хотя никому и не рассказывал об этом. Когда он уверовал, что победил: сориентировался, определил направление, понял, что хватит сил до близкого конца пути, - лопнуло ременное крепление правой лыжи. Только начерпав в валенки снегу, промокнув и окоченев, он сообразил, что без лыж погибнет в этих сугробах и до конца весны никто не наткнется на него, разве что голодные волки учуют. Пока отгрызал ременные петли от палок, крепил ими к валенку лыжу, ознобил руки так, что спасительные палки выскользнули из омертвелых пальцев и сгинули. Отупев от изнеможения, страха и боли, растеряв по сугробам остатки сил и веры, неожиданно наткнулся на избушку лесника. Сдернув с его помертвелых синюшных рук перчатки, бабка, не говоря ни слова, вытолкала его назад в студеные сени. Лесник притащил туда ведро снегу и бадью ледяной воды. Они оттирали снегом мертвые Ефимовы руки до тех пор, пока не замерзли сами. Тогда, сунув его багровые кисти в воду, старики юркнули в избушку - отогреваться. И снова снег и опять вода. Холодный снег и ледяная вода. Снег и вода… Боль разгрызала кости на куски, выворачивала, выламывала, дробила суставы, разрывала жилы, сдирала кожу. "Ори, ори, - ласково похлопывала его по спине бабка. - Молод, молчком не сдюжишь". И он орал. Вопил благим матом. Ругался и плакал взахлеб. Вспухшие, будто обваренные кипятком, горящие красные руки Ефима бабка смазала гусиным жиром, обернула холстиной, всунула в огромные собачьи мохнатушки, и старик повел Ефима в село: "Не придешь, хватятся, кинутся искать, да и сами ни за что ни про что поморозятся". - "Счастлив ты, парень", - сказал Фомину фельдшер, смазывая чем-то огромные волдыри на невероятно разбухших руках… Он долго думал, как отблагодарить спасителей. Подкопил деньжат, купил бабке кашемировую шаль, а деду тульскую одностволку и примчался в избушку. "Да что ты, парень? - непритворно изумился лесник. - Не был ты здесь. Отродясь не был. Впервой и видим тебя со старухой. Кто-то другой вызволил тебя из беды". И ни благодарности, ни подарков не приняли, зато груздочками малосольными попотчевали и чаем со свежим медом напоили…
Это был еще один незабываемый урок жизни, который Фомин непременно вспоминал, едва заслышав вой метели. И теперь вспомнил. И светлая грусть тронула душу, и та обмякла. "Нет стариков в живых, а для меня живы. Вот и след на земле. И мною сделанное добро - ими посеяно, тоже их след. Все сходит с земли - добро остается. Добро бессмертно. Им связаны поколения. На нем держится мир…"
Опомнился мастер, подивился незваным думам. "От Данилы заразился". Улыбнулся устало. Прислушался.
- Во крутит. Угоди в такую… А-а! - знобко передернул плечами.
Метелица за стенками балка кричала живыми человеческими голосами. Она то нудно и монотонно жаловалась, причитала и плакала, то похоронно голосила, с жутким и безнадежным подвывом, а то принималась истерично хохотать, захлебываясь, задыхаясь, стеная. И снова наскакивала на балок, торкалась в незапертую дверь, ломилась в крохотные заледенелые оконца. Балок бодался с бураном, кряхтел, стонал, скрипел, но не пятился, не уступал. "Как там ребята?" - обеспокоился Фомин, и тут же воображение перекинуло его на рабочую площадку буровой. Ни человеческих голосов, ни гула электромоторов, ни грохота ротора - ничего не слышно из-за непогоды. Через верх брезентового колпака над площадкой перекатывались колкие, студеные снеговые валы, и в белых вихрях расплывались очертания предметов, показатели приборов, и помбурам приходилось что-то делать вслепую, доверяя интуиции и привычке. Под напором ветра брезентовый колокол прогибался, пузырился, трепетал, и было просто непонятно, как он еще не сорвался с привязи и не сгинул в непроглядном вьюжном мороке. Сорокаметровая металлическая пирамида буровой вышки дрожала и пьяно раскачивалась - вот-вот опрокинется…
Крякнул Фомин. Решительно и резко, даже зло отмахнулся от беспокойных дум. "Не дурней меня. И опыту и силенок - не занимать… Ложись и спи…" Проворно разулся, скинул ватник и стеганые брюки, щелкнул выключателем и нырнул под одеяло. И сразу приятная мягкая темнота приняла расслабленное тело и мигом поглотила его, окутав ласковым теплом и покоем. "Надо было…" - вяло ворохнулось в сознании, а что надо - осталось здесь, на этом берегу, на том же, где был теперь Фомин, властвовал блаженный, отдохновенный, желанный сон.
Четверо суток Фомин жил на буровой. И вся бригада ночевала здесь, превратив в общежитие культбудку. Мастер притворно ворчал на самовольство рабочих, а в душе ликовал: настоящие буровики, понимали, что забуренная ими первая наклоннонаправленная скважина первого куста - событие выдающееся не только для Турмагана, а и для всей нефтяной Сибири. "Только бы не комом первый блин. Не комом бы… Чтоб поверили. И сами, и наблюдатели" Фомин еле сдерживался, чтоб не турнуть с буровой незваных доброхотов-радетелей: корреспондентов, посланцев главка, УБР и НИИ. Они липли к Фомину и Жоху с назойливыми расспросами, советами, прогнозами, мешали, раздражали. Но от их доброжелательности во многом зависела судьба эксперимента, и, понимая это, мастер терпеливо выслушивал, поддакивал, разъяснял, а Жоху наказал строго: "Терпи!" И как же оба обрадовались непогоде, которая в полчаса вымела с буровой всех непрошеных гостей.
Затянувшийся спор о наклонном и кустовом бурении разрешился неожиданно и вдруг. В канун Нового года воротился из главка Бакутин и огорошил: "Твоя взяла, Вавилыч. Готовь первую наклонную". - "Стало быть, дошла слеза наша…" Вскоре и "Турмаганский рабочий" громогласно и пространно оповестил о том же. "Новое побеждает" - так назвал свою длиннющую статью Ивась. По той статье выходило, что Фомин ничем не занимался, кроме писем и речей в защиту нового метода. Хотел мастер поцапаться с Ивасем, да Жох удержал: "Береги нервы. Главное - за нас". Потом на буровую прикатили Черкасов с Гизятулловым. Обнимали, руку жали, повезли выбирать место для первого "куста". И пошло-поехало, покатилось кубарем, да чем дальше, тем быстрей, обрастая на ходу все новыми сторонниками и доброжелателями. Стянув всю технику, дорожники день и ночь отсыпали на болоте земляной искусственный остров - площадку под первый куст. Вышкомонтажники в пять дней смонтировали буровую. "Эксперимент начался!" - аршинными буквами на первой полосе напечатал "Турмаганский рабочий". Затрубило о том же местное радио. Областная газета поместила портрет Фомина… Возвеличили и восславили, а скважина еще бурится, и случится с ней всякое могло. Куда тогда глаза девать?
И чтобы избежать подобного, предостеречь, предугадать, первые двое суток после того как забурились, мастер не покидал рабочей площадки, и вездесущий неугомонный Данила Жох крутился там же, и рабочие двух уже отработавших вахт томились в культбудке, готовые в любой миг кинуться на подмогу…
Проснулся Фомин от стука в дверь. Встревоженно приподнял голову: "Уж не с бедой ли?" Никого. Только буран надрывался разноголосо. "Померещилось", - успокоился Фомин, самозабвенно и громко зевнув. От раскаленной спирали "козла" (так называли самодельный электрообогреватель) струился жидкий малиновый свет. Окунув в него наручные часы, мастер разглядел стрелки. "Половина четвертого. Славно поспал". Зевнул еще раз - затяжно и громко, до ломотной боли в челюстях. "Пойти глянуть, чего там. Данилу сюда турнуть, пусть дреманет…" А сам и не пошевелился. И тут же, будто намагниченные, сомкнулись веки, и он отплыл от этого берега к тому - неведомому и фантастическому, полному неразгаданных тайн, безответных вопросов, неправдоподобных встреч.
Он еще слышал шум непогоды, чувствовал теплое дыхание "козла", а перед ним уже маячило ярко освещенное крохотное деревцо и такой же всадник подле. От ослепительного желтого круга, в котором стояли дерево и всадник, вдруг отделилась похожая на луч тропка, и всадник поскакал по ней. Фомин отчетливо увидел лицо верхового, услышал топот копыт - глухой и тревожный. Тревога и отпугнула видение, вырвала Фомина из мягких, цепких лап сна - и он снова услышал глухой стук в дверь. Разом скатилась сонливая расслабленность. Вскочил. Прошуршал шерстяными носками к порожку. Нашарил ручку двери, рванул на себя. Из проема дохнуло знобким холодом, в лицо ударила снеговая струя.
- Кто тут шарится? - крикнул в воющую вихревую заметь.
- Помоги.
Черная колышущаяся тень закупорила дверной проем. Фомин ухватил шарящую в темноте руку, рванул на себя. Захлопнув дверь, включил свет.
- Гурий?!
Он был без шапки, в короткой меховой куртке и в ботинках, с головы до пят заляпанный снегом.
- А-а-а!.. - глухо и тяжко простонал он, словно испуская последний дух, и качнулся, и, наверное бы, упал, если б Фомин не успел подхватить тяжелое тело.
Что-то невнятное пробормотав, Бакутин стал расстегивать куртку. Негнущиеся пальцы не могли ухватить металлический треугольничек застежки-молнии, обессиленная рука скользила по мерзлой коже вниз. Он снова и снова прижимал растопыренную дрожащую пятерню к груди, будто играя, перебирал в пальцах белую висюльку замка и, обессилев, ронял руку.
- Потом. Садись вот, - Фомин подтолкнул стул. Поддержал друга за плечи, помог сесть. - Что случилось? Откуда ты?.. Мать честная! Да что ты молчишь?
- По…годи, - еле внятно по слогам выговорил Бакутин, звонко клацнув зубами.