- Нету, - ответил с удвоенной после выпитого вина убежденностью Иванов.
- Нету, значит… ясное дело, - задумчиво то ли согласился, то ли усомнился Анциферов и снова наполнил фужер золотистой, с огненным отливом жидкостью, в которой играли всполохами язычки свечей - в городе все еще не было электричества. - А - черт?
- Что - черт? - не понял его Рэм.
- Ну, дьявол? Мефистофель тот же, одним словом - князь тьмы. Есть он или нет?
Этот книжный, так не вяжущийся с обычной, нарочито простецкой речью Анциферова "князь тьмы" и вовсе спутал все карты и застал Рэма врасплох.
- Ну… нету, - осторожно ответил он. - Раз бога нет, то и, стало быть…
- И вовсе не стало быть! - оборвал его на полуслове Анциферов. - И нечего их в одну кучу валить. - И спросил еще опаснее: - А - человек? Человек-то есть, по всему видать?
- Есть, разумеется. Ведь вот же - мы с вами…
- А раз мы есть, - твердо и как о само собой разумеющемся сказал на это Анциферов, - стало быть, черт тоже есть. Как же нам без черта? Никак нам без него нельзя. - И вновь выпил одним духом полный фужер.
То ли от вина, то ли от этих более чем странных, манящих и чреватых, как хождение по проволоке, опасностью слов Анциферова у Рэма кружилась голова и мысли шли вразброд.
Это было и в самом деле до необъяснимого странно - этот как бы ни о чем разговор двух смертельно уставших за долгий день людей, к тому же пьяных, а за распахнутым окном в частом переплете - чернильная весенняя ночь и пустой, обезлюдевший, в развалинах, город, и такая бесплотная тишина, что, казалось, слышно было, как распускаются, выпрастываясь из ранних почек, первые молочные свечи каштанов.
- Да не будь его, черта, - не заметил замешательства Рэма Анциферов, откуда бы, скажем, война? Пораскинь-ка мозгами, лейтенант.
- Война-то кончилась, - обрадовался перелому разговора Рэм, - мир!
- Кончилась, думаешь? - задумчиво переспросил Анциферов. - Так, так… - И вдруг спросил жестко, но и, как послышалось Рэму, горько: - А ну как она только начинается?
- Начинается?! - поразился и испугался Рэм. - Но - за что?
- А за этот самый мир, - ровно, даже с докукой пояснил Анциферов. - За весь мир, сколько его ни есть на белом свете.
- Мировая революция? - догадался Рэм и огорчился чуть ли не до слез: значит - не домой, не институт, аспирантура и диссертация, которая ему и во сне снится, значит, опять фронт, огонь и на каждом шагу жди своей пули! Но и при знакомых с детства, с пионерских линеек и комсомольских горластых собраний, отдающихся в сердце серебряным зовущим горном слов "мировая революция" услышал в себе властный порыв идти, и сражаться, и побеждать, и нести свободу и счастье страждущему, заждавшемуся человечеству.
- А это уж как ни называй, - охладил его пыл Анциферов. - Не в словах радость.
- Но ведь победили же уже! - взмолился против воли Рэм, и голова у него пошла и вовсе кругом. - Победили же!
- А ты говоришь - черта нет… - И опять Иванов не мог понять, сказал ли это Анциферов с насмешкой или с усталой горечью. - А поскольку есть, никуда не денешься, все мало ему, все неймется. Победа, лейтенант, это когда последнего вражину в землю закопал да еще камнем завалил. А пока хоть один остался какая же это победа? Вот именно что ни богу свечка, ни черту кочерга. И поскольку по той же, заметь, диалектике получается, что враги размножаются сами от себя, как тараканы от грязи, стало быть, и войне - ни конца ни края. А что "мир", в смысле - без войны, и "мир" - шар, можно сказать, земной по-русски одним словом называются, - это уж особая, нашенская диалектика. - И добавил, словно подводя итог: - Самое-то опасное, лейтенант, для победителя знаешь что?.. Унаследовать пороки побежденного, вот так-то. Где-то вычитал, уж не помню где, хотя умных книг не так-то уж много. - И, не попрощавшись на ночь, не оглянувшись на Рэма, стянул с себя галифе и лег лицом к стене на огромный кожаный немецкий диван и тут же уснул. Или прикинулся, не мог понять Рэм.
Но было в Анциферове и что-то неудержимо привлекавшее Рэма, властная и уверенная в себе сила, прямо-таки магнит какой-то, против которого он был бессилен.
А то однажды спросил в упор:
- Фамилия у тебя подходящая - Иванов, лучше не придумаешь: Иванов, Петров, Сидоров… Аноним какой-то. А вот имя - Рэм, откуда?
- Революция, Энгельс, Маркс, - объяснил Рэм. - Вообще-то - Роман…смутился он, - но когда паспорт получал…
- Рэм - оно, конечно, идейнее, - согласился Анциферов. И не думая скрывать издевку: - Тут уж ты весь как на ладошке, не придерешься.
Анциферов обрывал ночные разговоры на полуслове, тут же и засыпал, крепко храпя, на диване в уставленной тяжелой, громоздкой, сработанной на века мебелью зале с пустым и черным зевом камина под самый потолок. А проснувшись ни свет ни заря, окатывался из бочки в саду холодной дождевой водою, брился опасной бритвой до синевы и был готов снова работать до самой ночи и потом пить до утра, поступаясь лишь тремя-четырьмя часами на сон, и был всегда свеж и подтянут, насколько может быть подтянут штатский, как предполагал Рэм, человек, надевший непривычную для себя военную форму. Хотя, приходило в голову Рэму, может, был Анциферов и не совсем штатский.
Но случалось и так, что среди ночи Иванову нужно было выйти по нужде во двор - канализацию тоже еще не наладили, - и, проходя через большую комнату с камином, где спал Анциферов, он заставал его с открытыми глазами, устремленными в потолок.
- Не спится, товарищ полковник? - из вежливости спрашивал на ходу Рэм.
- Уснешь тут… - неохотно отзывался, не глядя на него, Анциферов. - Я уж не помню, когда по-человечески спал с тех самых пор, как… - Но не договаривал, отворачивался к стене.
Однажды он и вовсе ошарашил Иванова:
- Стихи-то на память знаешь?
"Мефистофель, - мелькнуло в голове у Рэма, - еще куда ни шло, кто о чертовщине не любит поговорить на ночь глядя, но стихи-то Анциферову зачем?.."
- Небось, и сам грешишь? - напомнил тот о себе.
- Нет… в школе разве что. Но кто же в детстве не грешил стихами?!
- Я, - резко и даже, как показалось Иванову, с вызовом оборвал его Анциферов. - Никогда. Ни разу не оскоромился. - И попросил, как скомандовал: Читай.
- Сейчас? - удивился Рэм.
- А то когда же! Другого раза у нас с тобой не будет. И вообще, лейтенант, живи так, будто никакого другого раза у тебя нет. Читай.
- Из Маяковского? - предложил Рэм, полагая, что Маяковский придется Анциферову в самый раз.
- Давай без агитации-пропаганды, - неожиданно возразил тот. - И без тебя хватает. И Пушкина не надо, я его и так знаю. Кто твой любимый?
И опять вопрос был как приказ.
- Мой?.. - И помимо воли признался: - Пастернак.
- Это еще кто такой? Не слыхал. Из нынешних?
Рэм поколебался, что будет Анциферову понятней, и, вспомнив о его пристрастии к Мефистофелю, прочитал:
Не рыдал, не сплетал
Оголенных, истерзанных, в шрамах.
Уцелела плита
За оградой грузинского храма.
И пояснил, прервавшись:
- Это - о Демоне.
- Демон? - удивился Анциферов, и взгляд его, отяжелевший под утро, налился подозрительностью. - Ты что думаешь, лейтенант, меня одна нечистая сила колышет? Одни черти на уме?.. Ладно, читай.
Рэм читал ему стихотворение за стихотворением, увлекшись сам и удивляясь на себя, что за четыре года войны не позабыл их, что врезались так прочно в память, лишь изредка спотыкаясь на ускользающих строчках и перескакивая через них. Анциферов с той же подозрительностью и недоверием слушал его, не прерывая, но и памятуя о том, чтобы время от времени наполнять фужер на высокой хрупкой ножке.
Когда Рэм останавливался, чтобы перевести дух, торопил его:
- Ну?!
А под конец сказал как бы не ему, а самому себе:
- Ничегошеньки не понял, один туман… Слова, слова… Но то ли ты так складно читаешь, то ли… А завораживает. Пастернак, говоришь?
Улетая в Москву и прощаясь с Рэмом на военном аэродроме, не протянул ему руки - правая ладонь была у него искалечена, не сгибалась, будто деревянная, и под ногтями чернели вечные кровоподтеки, - сказал мимоходом, без значения:
- На диссертацию, говоришь, нацелился? Ну-ну… - И в который раз Иванов не мог понять, одобряет ли его Анциферов либо, напротив, осуждает. - Этак всю жизнь на учебу угрохаешь. А жить-то когда?.. Что ж, бывай. Давай о себе знать, под лежачий камень вода не течет.
- Так ведь адреса не оставили…
- А ты не письмом напомни, письмам одни дураки верят. - Отошел было уже к трапу самолета, обернулся: - А вот телефон, пожалуй, запомни. Стихи - от зубов отскакивают, авось и шесть цифирек удержишь. - И назвал ему шестизначный номер. - Но - на самый крайний случай, понял? Надо будет, сам отыщу, моя забота. - И прибавил, как пригрозил: - Куда ты денешься!