- Господь с тобой! - Повисла тишина. - Лучше расскажи про самый первый вечер. Почему ты так себя повел, заставил страдать нас обоих?
- Не знаю. Ничего не могу объяснить. Ты же заморочил мне голову этим несчастным Платоном. Я тогда вообще ничего не соображал. Многое тогда не сходилось, только потом я кое в чем разобрался.
- Но ты ведь давно меня заметил, правда? Еще когда увидел меня у Рисли.
- Не спрашивай.
- В общем, туманная история.
- Точно.
Клайв довольно засмеялся, поерзал в кресле.
- Морис, чем больше я обо всем этом думаю, тем больше убеждаюсь: дьявол - это ты.
- Я - значит, я.
- Моя жизнь прошла бы в полусне, если бы ты вел себя благочинно и оставил меня в покое. Нет, нет, мой интеллект вовсю бодрствует, да и бесчувственным меня не назовешь, но здесь… - черенком трубки он указал на сердце, и оба улыбнулись. - Возможно, мы разбудили друг друга. Мне приятно думать, что все вышло именно так.
- Когда ты первый раз обо мне подумал?
- Не спрашивай, - передразнил Клайв.
- Я серьезно… скажи… что тебя во мне привлекло? В самый первый раз?
- Так хочешь знать? - спросил Клайв. Морис обожал, когда он был в таком настроении - шаловливо-пылком. В нем играла страсть.
- Хочу.
- Пожалуйста: твоя красота.
- Моя что?
- Красота… Этот портрет над книжными полками всегда вызывал у меня восхищение.
- Мне кажется, я тоже способен оценить красоту картины, - сказал Морис, глянув на висевшую на стене работу Микеланджело. - Ты, Клайв, настоящий дурачок, и раз уж заговорил об этом, я тоже скажу: ты очень красивый, никого красивее тебя я еще не встречал. Я люблю твой голос и все в тебе, люблю твою одежду и комнату, в которой ты сидишь. Я обожаю тебя.
Щеки Клайва залились краской.
- Сядь прямо, и давай поговорим о чем-то другом, - попросил он, от шаловливого настроения вмиг не осталось и следа.
- Я тебя огорчил, да?
- О таких вещах иногда надо говорить, иначе как узнаешь, что у другого в сердце? Но я ни о чем таком не догадывался, по крайней мере не в такой степени. Так что, Морис, ты молодец. - Он не поменял тему, просто чуть ее повернул в интересную для себя сторону: какова взаимосвязь между нашими желаниями и эстетическими суждениями? - К примеру, посмотри на эту картину. Я в нее влюблен, потому что, как и художник, влюблен в того, кто на ней изображен. Поэтому оценить ее глазами обычного человека я не могу. К красоте ведут две дороги, одна - общая для всех, по ней к Микеланджело и пришел весь мир, а по другой дороге, дороге очень личной, могут прийти немногие. Эти немногие - я в том числе - идут обеими дорогами. А с другой стороны, возьми Греза - его персонажи мне отвратительны. И я могу добраться до него только по одной дороге. А весь мир придет по двум.
Морис не прерывал монолог - для него это была очаровательная чепуха, не более.
- Возможно, эти личные дороги - ложные, - сделал вывод Клайв. - Но если на картине изображен человек, других дорог просто нет. Единственный безопасный сюжет - это пейзаж, ну, может быть, еще что-то геометрическое, отвлеченное, безо всяких следов человека. Может быть, в этом и заключается философия мусульман? Да и старик Моисей… мне это только что в голову пришло. Если появляется фигура человека, ты сразу проникаешься к нему либо презрением, либо желанием. Не всегда в крайней степени, но все-таки… "Не сотвори себе кумира"… потому что одного кумира для всех сотворить нельзя. Морис, а давай с тобой перепишем историю? "Эстетическая философия десяти заповедей". Я всегда восхищался Богом за то, что он не проклял в этих заповедях таких, как мы с тобой. Раньше я приписывал это его душевной широте, а сейчас подозреваю, что он был просто не в курсе дела. Но все-таки тема для обоснования есть. Может, защитить по ней диссертацию?
- Извини, что-то я за твоей мыслью угнаться не могу, - с легким стыдом признался Морис.
И вот пришел час… любовная сцена разыгрывалась на новом языке, и в этом была ее неоценимая прелесть. Морис и Клайв не были пленниками традиций. Впрочем, что поэтично, что нелепо - условности об этом умалчивают. Они постигали страсть, предаться которой в Англии было дано немногим, и потому творили, не думая ни о каких силках. Наконец каждый из них проникся ощущением изысканной красоты, это было что-то незабвенное и вечное, сотканное, однако же, из скромнейших обрывков фраз и немудреных эмоций.
- Поцелуй меня! - попросил Морис, когда в свесах крыши над ними пробудились ласточки, а где-то далеко в лесу заворковали вяхири.
Клайв покачал головой, и они расстались с улыбкой - в их жизни на какой-то момент установилась полная гармония.
17
Казалось бы, семья Дарем не должна проникнуться к Морису особым расположением, однако и неприязни с их стороны не возникло. Они проявляли неприязнь только к тем, кто желал с ними сблизиться, - это была просто мания, - и если проходил слух, что некто желает примкнуть к обществу местной знати, сам этот факт являлся достаточным основанием для того, чтобы захлопнуть перед выскочкой дверь. Внутрь (в зону высоких воспарений и благородных деяний, не означавших ровным счетом ничего) допускались лишь избранные единицы, которые, как мистер Холл, не восхищались их предназначением, не трепетали перед ними и при надобности исчезали без звука. Даремы считали, что, приблизив Мориса к себе, оказывают ему великую честь, однако им было приятно, что он почитал это за нечто естественное, - по загадочной причине они считали, что чувство благодарности свойственно лишь тем, кто дурно воспитан.
Морис в этом доме ни на что не претендовал - кроме еды и общества друга, - потому и не заметил, что домочадцы оценили его весьма высоко. И когда к концу его визита хозяйка пригласила его для разговора, он был немало удивлен. Она расспросила его о семье и выяснила, что ничем особенным эта семья не блещет, но на сей раз почтения у миссис Дарем не убавилось - ей важно было узнать, что Морис думает о Клайве.
- Мистер Холл, нам нужна ваша помощь - Клайв о вас очень высокого мнения. Как вы считаете, разумно ли ему оставаться в Кембридже на четвертый год?
Голова Мориса была занята другим: на какой лошади он будет сегодня скакать? Поэтому он слушал хозяйку вполуха, но это невнимание она приняла за глубокомыслие.
- Ведь он так плачевно сдал экзамены на бакалавра - стоит ли оставаться?
- Но ведь он этого хочет, - сказал Морис.
Миссис Дарем кивнула.
- В этом-то вся суть. Он этого хочет. Что ж, он сам себе хозяин. Этот дом принадлежит ему. Он говорил вам?
- Нет.
- Пендж целиком завещан ему моим мужем. Как только Клайв женится, мне придется перебраться в домик, который причитается мне по наследству…
Морис вздрогнул; она увидела, что краска прилила к его щекам. "Значит, девушка все-таки есть", - подумала она. Отогнав на время эту мысль, она вернулась к разговору о Кембридже - так ли уж нужен четвертый год мужлану? Это слово она произнесла с веселой убежденностью. Будет гораздо лучше, если Клайв уже сейчас обоснуется здесь. Тут тебе и охота, и арендаторы, тут тебе и политическая жизнь. Морису, конечно, известно, что его отец представлял округ?
- Нет.
- Интересно, о чем он с вами говорит? - Она засмеялась. - Муж занимался политикой целых семь лет; и хотя сейчас у власти либералы, это ненадолго, можете мне поверить. Все наши старые друзья смотрят на Клайва с надеждой. Но он должен занять свое место, пустить корни, а какой толк от этих - как их там - курсов повышенного типа? Лучше пусть годик попутешествует. Съездит в Америку, посетит колонии, если получится. Без этого просто не обойтись.
- Он говорил, что собирается попутешествовать после Кембриджа. И меня зовет в компанию.
- Конечно, мистер Холл, поезжайте вместе… только не в Грецию. Там одно баловство. Прошу вас, отговорите его от Италии и Греции.
- Мне и самому интереснее Америка.
- Естественно - как любому здравому человеку. Но Клайв ведь натура увлекающаяся, мечтатель… Пиппа говорит, что он пишет стихи. Он вам что-нибудь показывал?
Показывал стихотворение, посвященное ему. Но Морис не стал говорить об этом - жизнь день ото дня становилась все удивительнее. Как сильно изменился он сам с тех пор, как восемь месяцев назад познакомился с Рисли! О-о, тогда эта встреча произвела на него впечатление! Но теперь… его видение мира стало глубже. Человечество потихоньку, слой за слоем, оживало. Оживало, но являло себя все больше с нелепой стороны. Люди воспринимали его, Мориса, в высшей степени неверно - именно когда, как им казалось, вели себя наиболее тонко, они лишь обнажали свои слабости. Он даже не сумел сдержать улыбку.
- Наверное, вы… - И вдруг: - Мистер Холл, у него кто-нибудь есть? Какая-нибудь студентка из женского колледжа? Пиппа считает, что есть.
- Пусть Пиппа его и спросит, - ответил Морис.
Миссис Дарем прониклась к нему еще большим уважением. На бестактность он ответил бестактностью. Кто бы мог подумать: такой молодой - и так умеет себя держать! Но эта маленькая победа ему, казалось, была совершенно безразлична, и он уже улыбался кому-то из гостей - они сходились на лужайку к чаю. Тоном, припасенным для разговоров с равными, она сказала:
- Все-таки внушите Клайву насчет Америки. Ему нужны не фантазии, а реальность. Я заметила это еще в прошлом году.
Внушением Морис занялся, когда они вдвоем скакали по пустоши.
- Я так и думал, что они на тебя насядут, - признался Клайв. - С Джои они бы и разговаривать не стали. - Клайв категорически осуждал собственное семейство: строят из себя людей света, а сами о белом свете не знают ничего. - С этими детьми они мне житья не дадут, - заметил он, когда они перешли на легкий галоп.