Добрая ночь кошмаров и банка сардин вернет мне чувствительность. Моя тень, одна из моих теней, обгоняла меня, укорачивалась, путалась под ногами, следовала за мной по пятам, как приличествует теням. Моя собственная непроницаемость казалась мне вполне убедительной. Тут впереди я увидел мужчину на одном со мной тротуаре, идущего в одном со мной направлении, нужно же замусолить одну и ту же вещь до конца, извести сказку, которую не забыть. Расстояние между нами было велико, шагов семьдесят, и, опасаясь, что он ускользнет, я прибавил шагу, да так, что понесся вперед словно на коньках. Ведь это не я, сказал я себе, но воспользуемся благополучной минутой. Я вмиг оказался в дюжине шагов от незнакомца и сбавил скорость, так чтобы не налететь на него и не усугубить отвращение, которое моя персона вызывает даже в самых своих ничтожных проявлениях. Итак, чуть позже, смиренно шагая с ним рядом, я вопросил:
– Простите, месье, как мне пройти к Пастушьим воротам, скажите Христа ради.
Со стороны он выглядел вполне нормальным, если не считать центростремительного потока, о котором я уже говорил. Я чуть обогнал его, всего на несколько шагов, обернулся, склонился в полупоклоне, дотронулся до шляпы и сказал:
– Который час, ради всего святого! – Как будто меня не существовало. А что же конфета? – Огня! – вскричал я. Учитывая мою столь острую нужду в помощи, достойно удивления то, что я не преградил ему путь. Я не посмел, вот в чем дело, я не посмел до него дотронуться. Завидев скамейку у края тротуара, я уселся и скрестил ноги, как Вальтер. Должно быть, я задремал, потому что следующим делом рядом со мной, на скамейке появился сидящий мужчина. Пока я его разглядывал, он открыл глаза и сам уставился на меня, наверное в первый раз, судя по тому, как он немедленно отпрянул с понятным мне чувством.
– Откуда вы взялись? – спросил он. То, что через столь короткий промежуток времени ко мне вновь обратились с речью, произвело на меня огромное впечатление. – Что с вами такое?
Я попытался изобразить собою человека, с которым может статься только то, что ему, по его природе, присуще.
– Простите, месье, – сказал я, приподнимая шляпу, едва оторвав зад от скамьи, – который час, ради всего святого!
Он назвал мне час, уж и не помню, какой именно, но час, который ничего не объяснял, вот все, что мне запомнилось, и не принес утешения. Но был ли вообще час, способный меня утешить? Я знаю, я знаю, что он придет, но сейчас-то куда мне было деваться?
– Что вы сказали? – К несчастью, я ничего не сказал. Но я вышел из положения, спросив, не поможет ли он мне найти путь, который я потерял.
– Нет, – ответил он, – потому что я не из этих мест, а сижу на этой каменной лавке только потому, что гостиницы заполнены или не хотят меня пускать, не имею понятия. Но вы-то, вы сами, расскажите мне свою жизнь, а там поглядим.
– Мою жизнь! – воскликнул я.
– Ну да, знаете ли, такая разновидность… как сказать? – Он надолго задумался, несомненно подыскивая вещь, разновидностью которой прилично было бы назвать жизнь. Потом продолжил весьма раздраженно: – Послушайте, это известно каждому. – Он толкнул меня в бок локтем. – Подробности не нужны, только магистральные линии, магистральные линии. – Ввиду же того, что я молчал как рыба, он добавил: – Ну хотите, я расскажу вам свою, так вам будет понятнее. – Рассказ его, краткий и насыщенный, содержал только факты, без пояснений. – Вот что я называю жизнью, теперь вам понятно? – Она была недурна, его повесть, а местами даже феерична. – Ваша очередь.
– Ну а что же Полина, – сказал я, – вы по-прежнему с ней?
– Да, – отвечал он, – но я собираюсь оставить ее и взять себе другую, помоложе и потолще.
– Вы много путешествуете.
– О, изрядно, изрядно.
Ко мне постепенно возвращались слова, а также навыки их озвучения.
– Для вас с этим покончено, сомнений быть не может, – сказал он.
– Как долго вы намереваетесь пробыть среди нас? – Последняя фраза показалась мне особенно изящной.
– Не сочтите за грубость, а сколько вам лет?
– Не знаю.
– Не знаете?! – вскричал он.
– Знаю, но неточно.
– Часто ли вам рисуются бедра, жопы, вульвы и окрестности?
– Не понимаю.
– То есть самопроизвольно он у вас не встает?
– Встает?
– Уд, – сказал он, – представляете, о чем речь, уд? – Я не знал. – Вон там, между ног.
– Ах это, – сказал я.
– Он утолщается, удлиняется, твердеет и вздымается, разве не так?
Мне бы не пришло в голову использовать эти слова. Все же я согласно кивнул.
– Тогда мы и говорим, что он встает. – Он задумался, а потом воскликнул: – Феноменально. Вы не находите?
– Довольно необычно.
– Вот так оно и есть.
– Но что с ней станет? – спросил я.
– С кем?
– С Полиной.
– Она будет стареть, – проговорил он со спокойной убежденностью, – сначала медленно, потом быстрее и быстрее, в боли и горечи, схвативши черта за хвост. – Лицо его я не находил полным, но сколько я ни смотрел на него, оно оставалось облаченным в плоть, вместо того чтобы приобрести качества мелового камня, изборожденного резцом. Даже сошник – и тот сохранял бугорок. Правда, беседа никогда не приносила мне пользы. С какой болью я вспоминал теперь нежную люцерну, я бы ступал по лугу тишайшими шагами, разувшись, и тень своего леса, такого далекого от заливавшего меня ужасного свечения.
– Чего это вы так скривились? – спросил он. Он держал на коленях большой черный мешок, напоминавший сумку повитухи, можно так сказать. Открыв мешок, он велел мне заглянуть внутрь. Мешок оказался наполнен флаконами. Они мерцали и посверкивали. Я спросил его, все ли они одинаковы.
– О нет, смотря по обстоятельствам. – Он вытащил один флакон и протянул мне его. – Шиллинг и шесть пенсов.
Чего он хотел от меня? Чтобы я купил его? Исходя из данной гипотезы, я сообщил ему, что у меня нет денег.
– Нет денег?! – вскричал он.
Внезапно он шлепнул меня ладонью по затылку, его сильные пальцы сжались на шее, и он притянул меня к себе резким движением. Но вместо того, чтобы прикончить меня на месте, он принялся бормотать вещи настолько сладостные, что я обмяк и повалился головой к нему на колени. Между его ласковым голосом и терзавшими меня пальцами контраст был разительный. Но мало-помалу две эти вещи слились в одну изматывающую надежду, если позволительно будет так выразиться, а мне позволительно. Потому что сегодня мне не суждено потерять ничего из того, о чем я мог бы подумать. И если я достиг точки (в моей сказке), где теперь нахожусь, без того чтобы он что-нибудь в ней изменил, потому что если бы он что-нибудь в ней изменил, то я бы, наверное, об этом знал, одним словом, достичь известной точки – это уже кое-что, а достичь ее без того, чтобы что-либо изменилось, – это совсем немало. Нет причин торопиться. Нет, завершить надлежит нежно, не мешкая, но нежно, так, как стихают на лестнице шаги возлюбленного, который не в силах больше любить и никогда не вернется, возлюбленного, сами шаги которого о том и говорят, что он не в силах любить и никогда не вернется. Он оттолкнул меня и снова показал мне флакон.
– Здесь все. – Все же это не могло быть тем же всем, что прежде. – Желаете? – Нет, но я сказал да, чтобы его не раздражать. Он предложил мне обмен. – Отдайте мне шляпу. – Я отказался. – Какая горячность!
– У меня ничего нет.
– Поищите в карманах.
– У меня ничего нет, – ответил я. – Я вышел без ничего.
– Отдайте мне шнурок. – Я отказался. Долгое молчание. – А что, если вы подарите мне поцелуй? – Я знал, что поцелуи витают в воздухе. – Можете снять шляпу? – Я снял шляпу. – Наденьте, вам лучше в шляпе. – Как человек здравомыслящий, он призадумался. – Ну же, поцелуйте меня и покончим с этим.
А он не боялся, что я отвечу на его ухаживания отказом? Нет, поцелуй – это не шнурок от ботинок, и он, должно быть, прочитал у меня на лице, что не все страсти во мне потухли.
– Так вперед, – сказал он. Я отер губы бородой и понес их к его губам. – Минуточку, – сказал он. Я прервал полет. – Вы знаете, что это такое, поцелуй?
– Да, да, – ответил я.
– Не сочтите за грубость, а когда вы целовались в последний раз?
– Ну не то чтобы недавно, но навык меня не покинул.
Он снял шляпу, котелок, и постучал себя по лбу.
– Сюда, – сказал он, – и только сюда. – У него было благородное чело, высокое и белое. Он наклонился в мою сторону, прикрыв веки. – Быстрее.
Я сложил губы куриной гузкой, как учила меня мама, и запечатлел поцелуй в указанном месте.
– Довольно. – Он хотел было поднести ко лбу руку, но жест остался незавершенным. Он водрузил на голову шляпу. Я обернулся и бросил взгляд на противоположную сторону улицы. Только теперь я заметил, что мы расположились прямо напротив конебойни. – Вот, держите. – А я и забыл. Он поднялся. Роста, как оказалось, он был небольшого. – Все по-честному, – сказал он с лучезарной улыбкой. Зубы его сверкнули.