Удар о землю оглушил меня и сбил дыхание, поэтому мне пришлось несколько минут лежать в кустах, согнувшись в три погибели, и хватать воздух ртом. Разодранные руки начинали саднить, колено отдавало тупой болью. Где-то сзади, удаляясь, прогудел локомотив.
Наконец, отдышавшись, я встал. С рук капала кровь, я сорвал пучок сухой коричневатой травы и наспех вытер их. Нужно было найти Одноглазого. Я позвал его, но никто не ответил. Прихрамывая, я поковылял вдоль железнодорожной насыпи.
Я нашел его метрах в ста от места своего приземления. Он лежал со свернутой шеей в кустах рядом с небольшим болотцем. Единственный его глаз невидяще смотрел в небо. Он был мертв - и от того казался похожим на маленькую тряпичную куклу, которую за ненадобностью кто-то выкинул из окна проходившего мимо пассажирского поезда.
Я сел рядом с ним. Одноглазый оказался хитрее, чем я думал. Он убежал. Не просто сбежал из детдома, но покинул эту мрачную жестокую реальность, не сулящую ничего хорошего таким, как я и Одноглазый. Я посмотрел на его лицо. Мне показалось или он улыбался?
Я столкнул труп урода в болотце, зеленая пленка на его поверхности порвалась, и вода приняла тело Одноглазого с сочным хлюпом. Прощай, Одноглазый, хитрец ты этакий.
В детдоме недолго искали Одноглазого. Пару раз вызывали меня к директору - я типа был единственный, кто с ним общался. Я лишь пожимал плечами: не знаю, мол, пропал куда-то и все, причем здесь я? Я им ничего не сказал. Думаю, Одноглазый этого и хотел.
На самом деле я сразу раскусил его. Я знал, где он сейчас. Я вспомнил ту историю, что он мне рассказал незадолго до смерти. Он и был тем самым Мальчиком. Как и все остальные отверженные дети. Как все те, кто гуляет вдали от дома.
Спи спокойно, Одноглазый, - подумал тогда я. Или ты теперь Великан по имени Циклоп?
4.
Утро вползает в дом тусклым светом и шумом дождя. Я каждой клеткой своего тела чувствую сырость. Она повисла в воздухе, залегла в старых стенах и полах, в гниющей по углам опавшей листве. Я понимаю: осень заканчивается.
Я встаю и первым делом иду посмотреть на свои Инструменты. Мы молча приветствуем друг друга и улыбаемся своим мыслям, мы знаем: вместе мы еще повеселимся. Ржавые мясницкие крючья слегка покачиваются на сквозняке и позвякивают.
Я спускаюсь вниз с Карателем в одной и Большим Ножом в другой руке. Провожу стремительную атаку и убиваю трех крыс по очереди – неплохой улов! Значит, мне сегодня везет, а это хороший знак, учитывая мои планы.
Отсекаю им головы и насаживаю на колья во дворе. Потом набираю воды из колодца и умываюсь. На улице мелко капает навязчивый осенний дождь. Со стороны химического завода слышится тихий монотонный гул.
Вы все еще помните, что я сегодня собирался поохотиться? Тогда знайте: я просто сгораю от нетерпения. Но одно дело – убить животное с Живодерни, другое – выследить бродячую стаю и отловить собак. Это гораздо серьезней. Здесь без подготовки не обойтись. И в первую очередь нужно принести Жертву. Иначе Охоты не будет.
Поэтому, доев остатки вчерашнего варева, я вооружаюсь Инструментами и иду на Живодерню.
Дождь не унимается; в саду сыро, трава примялась, под ногами слизистым месивом лежат гниющие листья. Я несколько раз скольжу в грязи. Серые доски сарая потемнели от влаги, с крыши, покрытой мхом, стекает вода.
Я захожу на Живодерню и выпускаю из клеток трех ее обитателей: двух собак и кошку и вытаскиваю их во двор. Кстати, я не говорил: у каждого из них на шее моток веревки с биркой, на ней ножом выцарапана большая буква "Ж" - это своего рода мой знак. Я скрупулезен в своих делах.
Я вытаскиваю их, взяв рукой за эту веревку, и беру Инструменты. Животные смотрят на меня сначала с легким непониманием и недоверием, а затем и с нескрываемым ужасом – поверьте, они прекрасно все осознают и предчувствуют свою скорую погибель. Они даже не пытаются напасть на меня.
Они пробуют бежать, но Каратель, Разящая Пика и Бумеранг знают свое дело. Они протыкают, вырывая куски шерсти с мясом, крошат и кромсают. Они выкалывают глаза и вспарывают животы, выпуская кишки. Потом в дело вступает Большой Нож – он отсекает головы. Трава краснеет от крови, в грязи пузырятся сизые внутренности.
Я закрепляю мясницкие крючья на гвозди, вбитые в стену Живодерни, и подвешиваю на них своих жертв. С них капает кровь. Я вбиваю в землю колья и насаживаю на них отрезанные головы с оскаленными от ужаса мордами. Смотри, Смерть – это жертва тебе! Пусть сегодняшняя Охота будет удачной.
Я вытираю руки о траву – они в крови, шерсти и слизи. Аккуратно очищаю Инструменты. Обезглавленные трупы моих жертв болтаются на осеннем ветру, стукаясь о стену Живодерни. Я чувствую, как остальные ее обитатели бьются в своих клетках, не находя покоя, - они чуют кровь своих соплеменников, они чуют свою собственную надвигающуюся смерть. И они чуют мое величие, мое превосходство над ними. Они чуют мою власть.
Довольный я возвращаюсь в дом. Жертва принесена, а значит, Смерть на моей стороне.
Дождь не кончается, похоже, это на целый день. Я же жду наступления сумерек – лучшее время, когда можно поохотиться, не привлекая к себе ненужного внимания. Убиваю время, ловя крыс. К вечеру у дома целый частокол из крысиных голов.
Я выступаю незадолго до наступления темноты. У меня с собой прочная сетка, сплетенная из рыболовной лески, Душитель, Бумеранг и Каратель – на всякий случай.
Я иду своей обычной дорогой – той, которой вчера шел на рынок, – через речку, через перелесок и старый аэродром. На другом конце аэродрома находятся гаражи, за которыми раскинулась довольно-таки большая свалка, куда нередко выкидывают отходы с мясокомбината, там постоянно копаются бродячие собаки, так что отловить один-два экземпляра для моей коллекции – не проблема, но на днях я видел целую стаю.
Помните, как-то я вспоминал о родителях? Что ж, так и быть, поведаю вам и о них и о том, что с ними стало. Правда, скажу сразу, что толком-то я их и не знал: они были алкоголиками, их лишили родительских прав, а меня отправили в детдом. Но кое-что я все-таки помню.
Помню, когда мне было лет пять, отец в припадке пьяного бешенства выволок меня из дома на улицу и, схватив за ногу, повесил вниз головой прямо над колодцем – мир в тот момент во всех смыслах перевернулся у меня в глазах. И, кстати, навсегда. Хорошо, прибежали соседи и отняли меня у отца. Хотя он, наверное, до сих пор об этом жалеет – уж поверьте мне, я это знаю точно, ха-ха-ха.
И матери было на меня плевать. Она, как и отец, была все время пьяная и крыла меня матом, кричала, как же меня ненавидит. Насколько я знаю, она даже хотела меня придушить, когда я только родился, но я почему-то не задохнулся и уже тогда показал всем, что так-то просто меня не взять.
Еще была бабушка. Она тоже пила с родителями и так же, как и они, ненавидела меня. Она называла меня маленьким выблядышем и все время ругалась на меня. Она говорила матери, что надо было меня не душить, а взять и стукнуть головой о стену – так бы я вырос дебилом, и государство хотя бы платило им за меня пенсию.
Они закрывали меня в кладовке, когда пили, бывало, по нескольку суток я сидел в кромешной темноте среди собственных экскрементов и липкого страха; у меня никогда не было игрушек – ничего вообще, что есть у нормальных детей.
Я рос среди ненависти. И вы, наверное, скажете: как же хорошо, что меня однажды все-таки забрали от них. Ха-ха-ха! Как бы не так!
Детдом – не самое лучшее место для воспитания человеческих чувств. У детей, не знавших ласки родителей, не было ни малейшего повода любить вообще кого-то, а, в особенности, друг друга. Как не было его и у воспитателей, называвших нас маленькими гаденышами и ублюдками. В этом мире все ненавидели друг друга: дети – детей и взрослых, взрослые – взрослых и детей. Там не учили ничему тому, что вы считаете хорошими вещами. Там каждый был сам за себя и все постигали только одну науку – выживать. А что вы хотели? Именно там я и понял: всему миру плевать на нас, ведь мы – отверженные дети. Мир проклял нас и отправил в изгнание.
Хотя, может, оно и к лучшему: там я научился кое-чему. Я научился ненавидеть. Скажу вам, это очень ценное качество. Во многом, лишь благодаря ему я сейчас и рассказываю вам все это.
Позже я научился убивать. Я начал с лягушек и голубей. Лягушкам я отрывал лапки, голубям – крылья и головы. Позже я стал мучить более крупных животных – и это приносило мне огромное удовольствие. Может, потому что мы были в чем-то похожи. Такие же затравленные. Такие же слабые и испуганные. Нет ничего приятней, чем уничтожать подобных себе. И я осознал свое превосходство над ними. Я мог причинить им боль, я мог убить.
Я потратил пять лет, чтобы научиться ненавидеть и заставить других считаться со мной. И тогда я решился на побег. Я просто понял – пора. Нужно было кое с кем посчитаться, нужно было доказать им, что теперь я уже далеко не жертва, более того, теперь я сам – Охотник. История с Одноглазым меня тоже многому научила. Я основательно подготовился и рванул из детдома при первой же представившейся возможности – думаю, никто там особо не горевал по этому поводу.
Все время, что я провел в детдоме, мне не давала покоя мысль о том, как я отомщу своим родителям. Теперь, оказавшись на свободе, я не мог жить без нее. Старые обиды давали о себе знать. Они должны были ответить за мою боль. Наступила пора боли для них.
Я приблизительно помнил, где мы жили, в детдоме перед побегом я узнал точный адрес. Ну что ж – время мести пришло.