Предыстория Хью - формирование типичного западного интеллигента левых взглядов. Здесь и романтические иллюзии молодости, и заигрывание с ницшеанской концепцией сильной личности в джек-лондоновском ее преломлении, и неумелые, хотя оттого не менее искренние попытки практического демократизма, продиктованные модным в те годы на Западе стремлением "слиться с массами", и малая толика приключений, и вполне сознательная деятельность прогрессивного журналиста.
В отличие от консула Хью стремится к действию - и действует. Предрассудки среды и воспитания сковывают его возможности, на борьбу с ними уходит много энергии. Он рефлективен, его поступки часто носят налет донкихотства. Между братьями есть общее, но разницы больше. Хью на стороне истории, тогда как консул - вне ее. По этой причине Хью удается сохранить в себе живую душу и способность любить мир и людей. Время действия романа застает его в эмоциональном кризисе, но одно несомненно: в близящейся большой войне он будет воевать против фашизма.
Впрочем, это дело будущего. В структуре же книги внутреннее здоровье Хью противостоит разложению личности его брата. Апологетическому фатализму Джеффри он противопоставляет пусть наивную, но достойную человека формулу: лучше верить во что-то, чем ни во что не верить. А прочувствованные слова Хью о своем знакомом, который сражался в Испании ("Англичанин этот был коммунистом, и лучшего человека мне, пожалуй, не доводилось встречать"), позволяют предполагать, что он еще найдет верный путь из земного ада, населенного "полыми людьми", к настоящим людям и настоящему делу. Из трех главных действующих лиц книги автор оставляет в живых только Хью, и это тоже не случайно. Хью молод, для него существует надежда, у него есть будущее, потому что он не отворачивается от настоящего и верит в жизнь.
Стиль Лаури виртуозен и отмечен единством пластической словесной "живописи" и реалистической символики изображаемого. Автор с поразительным мастерством и почти фотографической выпуклостью рисунка прослеживает многообразные явления материального мира и одновременно воссоздает потрясающую в своей достоверности картину внутренних конфликтов, смятения чувств, жизни сердца. В трагедийном по тональности произведении есть и смешные эпизоды, и сцены, насыщенные совершенной гармонией. Особо нужно сказать о Мексике, какой ее показал Лаури.
Его Мексика не менее впечатляюща и убедительна, чем Индия Киплинга или Африка Конрада ("Сердце тьмы"). Не говоря уже о владении искусством "местного колорита" и великолепном знании языка, только художник масштаба Лаури мог так проникнуть в национальный характер другой страны и рассказать читателю о ее людях.
Мексиканские крестьяне в отлично от "европейских" персонажей Лаури обладают целостностью души и врожденной простотой, которая роднит их с предками, некогда истребленными заморскими завоевателями. Конечно, цена отдельной человеческой жизни в стране постоянных государственных потрясений не очень-то высока - "…а все-таки нет на свете народа человеколюбивей и отзывчивей мексиканцев". И Фермин, и Ляруэль, и Ивонна, и даже Хью тут - чужие. Тут иные измерения, иной отсчет времени, иное отношение к жизни и смерти. И старая, обреченная историей цивилизация в лучшем случае может только завидовать, как это делает Ляруэль, будущему народа, чья новая, истинная цивилизация еще впереди: "Он всегда ощущал в этом зрелище нечто возвышенное, некий символ грядущего, к которому стремится героический народ, поистине готовый к великим свершениям, потому что по всей Мексике грохочут грузовики, везущие этих молодых строителей, а они стоят, прямые, горделивые, широко и уверенно расставив ноги, и ветер треплет на них штаны". Мексика Лаури не "фон", а полноправный художественный компонент книги; поэтому трагедия человека и общества, исследованная в романе, горька, но не безысходна.
Со страниц "У подножия вулкана" встает аллегорическая и в то же время чувственно-конкретная панорама земного ада, в котором бьется, терзается и страждет человеческая душа (отнюдь не произвольны в тексте книги частые ссылки на великое Дантово творенье). Повесть же "Лесная тропа к роднику", напротив, видение о земном рае, самое ясное и просветленное произведение Лаури.
Философский нигилизм во взглядах на предназначение человека во вселенной был чужд писателю. Его не коснулись модные экзистенциалистские поветрия, и даже в романе, где рок античной трагедии предстает современной историей и рушатся жизни, автор не ограничился одним лишь изничтожением тех ценностей, которые буржуазное миропонимание выдвигает в качестве единственно сущих и приличных человеку. "Ведь я, в конце концов, нелюдей ненавижу, а мерзость, ими творимую по образу и подобию их темного неуважения к земле", - со всей определенностью заявлено в по б ости, и сама эта повесть рассказывает о людях сильных, гордых и нежных, о прекрасном в жизни.
Стиль повествования, лексика, интонация, внутренний ритм периодов, метафоры - все в "Лесной тропе…" оставляет ощущение первозданной свежести и легкого головокружения, как после прогулки в сосновом бору. Повесть напоминает поэму в прозе или симфоническую картину. Конечно, музыкальное начало вообще свойственно письму Лаури, к тому же "рассказчик" в "Лесной троне…" - музыкант и композитор, и музыка присутствует в повести полноправно и самостоятельно (рассуждения о высоком искусстве джаза, о творчестве Стравинского, Шёнберга, Пуленка, Майо, о роллановском Жане-Кристофе). Но дело не только в этом. "Я… попытался написать о человеческом счастье в тонах патетических и высоко серьезных, предназначаемых обычно для катастроф и трагедий". Поэтому повесть воспринимается как величавый гимн многоликой красоте мира и жизни.
В общении с природой, среди простых рыбаков из небольшой замкнутой общины на океанском побережье Канады, "отрешась от уставов корыстного мира", мужчина и женщина, как некогда прародители Адам и Ева, словно впервые открывают для себя землю и заново ощущают непреложную ценность жизни во всех ее проявлениях. В XIX веке нечто подобное пережил знаменитый американец Генри Дэвид Торо, рассказавший в книге "Уолден, или Жизнь в лесу" (1854) о своем опыте приобщения к естественному существованию один на один с природой. Уже тогда, однако, "корыстный мир" давал о себе знать и под сенью уолденских лесов; точно так же не забывает он и о героях повести. Но каждый день, каждый час, прожитый ими вопреки "уставам" собственнической цивилизации, есть вызов этой цивилизации.
"Так ужасен и чужд земле стал ныне мир человеческий, что рождается ребенок в этот мир, в его людные Ливерпули, и за всю жизнь может не встретить никого, кто удосужился бы открыть ему глаза на простую красоту дождя над морем. И удивляться ли, что стихии, оседланные человеком лишь ради его алчности и на пагубу земле, - что сами эти стихии встают под человеком на дыбы?"
Не ради алчности, но ради полноты жизни, с открытым сердцем и удивленным взглядом приходят к природе герои Лаури, и природа к ним щедра, а стихии милостивы. Так они постигают великое таинство вселенной, когда все мироздание, от малой птахи до сонма созвездий, сливается с человеком и в человеке на вечных путях бытия.
Повесть проникнута истинным демократизмом, характерным для Лаури, и восторженным благоговением перед чудом жизни и мира. Гармонию жизни венчает любовь, высший для Лаури синтез земного и духовного. Когда в повести автор пишет о любви, связующей двоих, его стиль обретает завораживающую силу "Песни Песней", и жена канадского музыканта перевоплощается в легендарную Суламифь, ибо снова, как в давние библейские времена, мужчина смотрит на свою возлюбленную и ему открываются "глубины и течения женской души, ее нежность, ее сострадание, ее способность к радости и восторгу, ее печаль, веселье и сила женщины, и ее красота…".
Для персонажей Лаури любовь источник мужества в жизненных невзгодах и залог спасения. Но спасает она лишь тех, кто способен возвыситься душой до ее суровых обязательств. Консул малодушно бежит от любви Ивонны, от своей любви к ней и гибнет. Герои повести, напротив, находят в своем чувстве веру, стойкость и силу. Рассказы "Неустрашимый кораблик" и "Джин и златоцвет" этюды все о том же: о любви, равной человеку, возвышающей его над прозой меркантильного деляческого существования и питающей бескорыстие и жалость ко всему живому.
Главное действующее лицо в новеллах "Джин и златоцвет" и "Странное утешение, даруемое профессией", писатель Сигбьерн Уилдернесс, - фигура в каких-то моментах автобиографическая. Писатель предполагал ввести этот персонаж во все части эпопеи "Путешествие, которое длится вечно". Очевидно, Сигбьерн должен был как-то комментировать изображаемое, то есть взять на себя функции хора античной трагедии - функции, переданные в романе Ляруэлю.
Замысел остался невоплощенным, но, как можно судить по рассказу "Странное утешение…", Уилдернесс вполне подошел бы на роль комментатора. Ведь вся новелла, по существу, скорбный мартиролог писателей и поэтов, загубленных в свое время "обстоятельствами", а вернее, жестокосердием буржуа, глухих к прекрасному и к жизненной трагедии творцов прекрасного. Сигбьерн размышляет об их печальной судьбе, соотнося с ней свою собственную.
Подобно Уилдернессу, Малькольм Лаури не видел причин предаваться благодушному оптимизму, наблюдая за тем, что происходит в мире. То, что он наблюдал, его скорее ужасало. Но он видел не только страшное. Он писал о мерзостях, не забывая о величии человека. Он доверял истории.
Эпопею о мытарствах человеческой души в земном аду он хотел завершить на высокой, чистой ноте "Лесной тропы к роднику".
Он знал, что прозрачные родники не пересыхают: их питает земля.
"Могла бы душа, омытая там, очиститься от скверны или утолить свою жажду?" - вопрошал Джеффри Фермин из своего ада.
Да, утверждает Малькольм Лаури своими книгами. Да. Могла бы.