А потом и вовсе: объявились-де в городе собаки-людоеды. Сначала шалили по ночам: поутру во дворах и на улицах находили замёрзшие трупы с объеденными лицами, руками и животами. А потом страх потеряли - большущими дикими стаями налетать стали средь бела дня на прохожих, так что люди перестали и по улицам ходить. И на возы налетали, лошадей жрали, людей резали, волки - волками.
Начался в городе страшный мор, вымирали целыми дворами, а по ночам в тех дворах раздавался сатанинский вой: это собаки-людоеды пировали.
В деревнях жить ещё можно было. Но в город старались не ездить, и на пришлых людей смотрели искоса: кто их знает, что удумают, какую заразу принесут? Не взбесятся ли и пока ещё мирные деревенские Каквасы и Запираи?..
* * *
…В глухую ночь появился в деревне человек. На нём были шкуры то ли собачьи, то ли какие иные звериные, и шёл он по-звериному, чуть ли не на четвереньках: припадая на руки.
Ночь была светлой, сквозь морозную дымку сияла луна. Проходил незнакомец по безлюдной горбатой улице, вдоль изб и оград, и ни одна собака не тявкнула, не проснулась.
У последней избы остановился. Шумно потянул воздух носом. И исчез.
Николай вышел до ветру. Ночь была хорошая, и жена только-только отпустила его из горячих своих объятий, и было на душе Николая светло, как в небе. Тяжёлую дверь прикрыл за собой осторожно, чтоб не обеспокоить притомившуюся от ласк Матрёну.
…Скрипнула-таки дверь, как ни старался войти бесшумно.
- Чего так долго-то? - спросила Матрёна - тёплая, нежная, белая, раскинувшаяся на широкой самодельной кровати.
Вошедший молча скользнул ей под бок. Горячая рука погладила Матрёну по щеке.
- Ладно, будет тебе… Завтра вставать рано, - зевнула она и отвернулась к стене.
Мохнатая рука спряталась в складках скомканной холстины. А другая - тёплая, человечья, - погладила Матрёну по круглому горячему заду.
- Опять? - Матрёна повернулась. - Ох и ненасытный ты стал, Николаюшка!
Снова были жаркие ласки, и в синее заиндевевшее окошко молча заглядывала луна, но и она не могла помешать двоим, сопевшим и стонавшим в избе.
А потом Матрёна уснула. И мохнатая рука появилась снова и гладила её по голому животу, по бёдрам, и ласкалась, ласкалась. Матрёна спала, причмокивая во сне, в котором её Николай был царским сыном, заместо юродивого царевича Алексашки, и ласково смотрел на неё, и повторял не своим - чужим, толстым голосом: "Матрёнушка, сыночка мне роди… Матрёнушка, выкорми… Вырастет сыночек, выйдет в поле, обернётся зверем вольным лесным и пойдёт в поля, в лес, и всё зверьё лесное поклонится ему. А кликнешь его - вернётся. Человечий бо сыночек будет. И лесу родным, и человеку…".
* * *
В глухую ночь подняли собаки неистовый лай. Такого ещё не было - словно взбесились. Иные хозяева выходили, пинками загоняли собак в конуры. Собаки, исходившие лаем, огрызались.
И вдруг стихло.
Николай, сидевший на крыльце - упарился, охаживая палкой кобеля, - замер. Чёрная фигура показалась в конце улицы. Быстро-быстро, будто не шла, а летела, скользила от двора ко двору. Возле иных дворов замирала. В иные и входила (собаки молчали), и даже заглядывала в окна.
Так прошла всю деревню. Задержалась у избы Николая. Николай, открыв от изумления рот, глядел на незнакомца. Был он согбен, седая борода словно светилась в лунном свете. Николай разглядел даже глаза незнакомца - не ласковые, но и не враждебные. Глянул на Николая, помолчал, вздохнул, - и вдруг исчез.
В избу Николай вполз задом, на четвереньках. Опрокинул жбан с квасом. Ругнулся.
Матрёна спала.
Не помня себя, забрался Николай в постель, прижался к тёплому боку Матрёны. Зажмурился.
Так и уснул. И знал: в окошко глядеть нельзя, не надо. Там он стоит, незнакомый. Ждёт чего-то. Смотрит…
* * *
Черемошники. Декабрь 1994 года
Однажды возле ворот остановился грузовик. Весёлые мужики вошли в избу, сели за стол. Один выпил с хозяином самогона - хозяин гнал сам, не доверяя магазинной водке, поэтому все внешние грозы - эпохи трезвости и эпохи моря разливанного - его в этом смысле не коснулись. Шофёр не пил - понятно, за рулём не положено; вышел во двор, подошёл к будке Тарзана. Собака лежала, не шевелясь, на своей подстилке. Только шевельнула сухим носом, приоткрыла и тут же зажмурила слезящиеся глаза.
Шофёр присел на корточки.
- Ну что, белоглазый? Устал, поди, на цепи?.. На волю-то хочешь, а?..
Тарзан насторожился. Он почувствовал в ласковом голосе запах грядущей непоправимой беды.
И когда шофёр протянул руку - погладить - на загривке Тарзана приподнялась шерсть. При этом сам Тарзан оставался недвижим и спокоен.
- Э-э, да ты, оказывается, с характером!.. - Шофёр убрал руку. - Не зря хозяин от тебя избавиться хочет…
Потом во двор вышли все четверо - Хозяин, Хозяйка и двое приехавших мужиков.
- Ишь, смотрит-то как… - не выдержала Хозяйка.
Хозяин молча снял с крюка поводок и Тарзан напрягся, даже коротко тявкнул: этим поводком его, бывало, охаживал хозяин. Но Хозяин не собирался бить. Он даже как-то непривычно ласково потрепал его за ухом. Отстегнул карабин цепи от ошейника. Пристегнул поводок.
- Ну, пойдём, что ли.
Хозяйка вздохнула и даже приготовилась вытереть глаз краем передника.
- Ну! - прикрикнул на неё Хозяин. - Не вздумай реветь. Сама же просила! Обосрал всё вокруг…
И Тарзана увели. Один из приехавших мужиков влез в кузов, стал тянуть за собой Тарзана. Тарзан поупирался было, безнадёжно кося глазом в сторону, но, получив пинок от Хозяина, неловко запрыгнул в кузов.
Когда грузовик тронулся, он вдруг понял, что его навсегда увозят от Молодой Хозяйки. Он рванулся, натянул привязанный к переднему борту поводок. Захрипел.
Грузовик прыгал по кочкам, выезжая с улицы - дорога здесь не асфальтировалась и была разбита большегрузными машинами. Выехал на асфальт и понёсся.
Тарзан всё стоял в кузове, выкатив набок глаза и высунув язык от усилия порвать поводок. Он глядел на шиферные и жестяные крашеные крыши, заборы, поленницы, одинокие тополя - глядел неотрывно, будто стараясь отыскать дом, в котором прожил всю свою не очень долгую жизнь.
Грузовик проскочил железнодорожный переезд - успел до того, как загудел, опускаясь, шлагбаум, - и понёсся все быстрее к выезду из города.
Тарзан успокоился и лёг. Лежать было неудобно - слишком тряско. Но он лежал, угрюмо клацая зубами, когда грузовик встряхивало; он не глядел по сторонам.
Два белых пятна над глазами были обращены к пасмурному небу.
Два белых пятна, из-за которых его и звали иногда Белоглазым.
Только ни он, ни те, кто его так называл, не знали: давным-давно на Руси считали, что два белых пятна над собачьими глазами - это скрытые, невидимые глаза. Глаза, которыми собаки с такими пятнами могли видеть то, чего не мог увидеть человек.
* * *
- Баба, а где Тарзан? - спросила Алёнка, вернувшись из детского садика и обнаружив пустую конуру.
- Тарзан? Ах, Тарзан… Да убежал Тарзан, - скороговоркой ответила баба.
Но когда дед вытащил на середину двора собачью конуру и стал курочить ее на доски - в хозяйстве всё сгодится, - Алёнка вдруг что-то поняла, заплакала.
- Ну, чего ты? - спросила баба; они сидели у окна в кухне; из окна была видна часть огорода, теплица, сараи - и дед, орудовавший гвоздодёром. - Увезли Тарзана. В деревню.
- Зачем? - спросила Алёнка сквозь слёзы.
- Нужнее он там! - повысила голос баба, встала, поворачиваясь к печке. Потом добавила спокойнее:
- Там он будет дом сторожить. Курятник. Там, в деревне, лисы кур таскают… Там ему лучше будет. Простор, лес, речка… А у нас чего? Несколько лет просидел на цепи. Выпустишь - весь огород потопчет. Конь-то какой вымахал!.. Палисадник вон весь загадил. Ну, не плачь.
И Алёнка больше не плакала.
* * *
А потом стал приходить Он. Сначала он ей просто снился. Стоял посреди комнаты - мутный, большой, молчаливый. И постепенно из снов перебирался в явь.
Алёнка давно уже спала одна в маленькой комнатке - почти в закутке - за печью. Сама однажды, ещё осенью, решила:
- Баба! Я теперь большая. Буду спать одна.
- А не забоишься? - спросила баба.
Алёнка насупилась. Подумала.
- Андрей сказал, что давно уже спит один. И Анжелка. Ещё смеялись надо мной. Боякой назвали… А я не бояка. Не бояка же, баба?..
* * *
В первый раз, увидев тёмную расплывчатую фигуру на фоне голубого, подсвеченного с улицы фонарём окна, Алёнка вскрикнула от испуга. Закрыла глаза, полежала. Но так было ещё страшней. Открыла глаза - громадная тень по-прежнему безмолвно стояла над ней.
Алёнка решила, что это сон. Натянула одеяло на голову. Сосчитала до десяти, выглянула - Он стоял.
Она хотела вскочить, чтобы бежать к бабе - вон она похрапывает за перегородкой, - но тут же испугалась. Вдруг, пока она лежит, Он её, Алёнку, и не видит? А как только она соскочит с постели - и сразу протянет руки, схватит…
Она снова закрылась одеялом. Стала про себя шептать молитву, которой выучила её баба. Молитва была не к месту, но всё равно с ней было легче.
Прошло, наверное, целых сто лет, когда она, наконец, решилась, и выглянула снова.
Он, тёмный на фоне серебристо-синего окна, по-прежнему был здесь.