Веселой толпой выбрались из костела на тихую зеленую улочку. Ласковый сентябрь, солнечно, голубое, с дымкой, небо. Постояли, гости трепались на чешском, довольные истекшим зрелищем, подходили ко мне и Петре, поздравляли, ее – целовали, мне пожимали руку. Я направился к пану Густаву и пани Власте и тоже расцеловался с ними. Потом притянул к себе дочь, обнял и сказал: "Ты, Кветка, сегодня была настоящей Маленькой девочкой. Ты после мамы самая красивая, но зато самая очаровательная, самая первая! Э, ты хорошо поняла русскую речь отца? Ну тогда я разрешаю тебе крепко поцеловать меня. Действуй!"
Все в меду поцелуев, мы двинулись праздной толпой в ресторанчик. Там было уже более или менее привычно, то есть как положено. Но странно, люди пили мало, но много говорили, а вскоре запели. Что еще: произносили тосты, в конце которых дарили подарки. Их набралось много, целая гора на столике сбоку. Еще: оказалось, до нашего венчания все гости были в курсе, что прилетевший из Москвы жених – он не только жених, но и отец ребенка невесты. На эту тему мягко острили и поздравляли Квету с такой удачей. Дочь не краснела и повторяла: "Tito chlapi nekdy dospele!" Пришлось обратиться к Петре за переводом. "Эти взрослые иногда молодцы!" – вот слова нашей остроумной дочери.
7
Вернувшись в Москву, я долго рассказывал родителям о том, как прошло мое почти невероятное путешествие. О Петре, о нашем венчании, о внучке Кветославе, которую они ни разу не видели за ее одиннадцать лет. Показывал фотографии – и те, что были сделаны в храме, пока шло венчание, и снятые уже мной лично (проявку и печать мне сделали в теплицком фотоателье за один день перед моим отъездом). Ну и что родители? Они радовались и грустили. Всё прекрасно и всё как-то не так, несовершенно. Нет гармонии, увы. Жена у сына прекрасная, и внучка хорошенькая, умница, уже здорово играет на рояле, явно талант, а вот при всем при том… Они там, он здесь. И что дальше?
– Надо тебе, Лёша, как-то формализовать свой брак в нашей державе, зарегистрировать, проштамповать в паспорте, – вздохнул отец.
– А может, не стоит? То есть вообще не сообщать в милицию. Откуда они узнают? – это были вопросы мамы.
– Стоит. У нас шила в мешке не утаишь. Когда-нибудь выяснится… А что тебе выдали, какой документ? Справку от батюшки, что ль?
Я усмехнулся:
– Почти так. Свидетельство о венчании, с печатями, на основании выписки из Книги учета венчаний. Сейчас покажу. Кстати, деталь: вообще-то теперь, то есть в эпоху чешского социализма, положено венчаться уже после регистрации брака в местном загсе, но иногда священник позволяет до загса или – в редких случаях – вовсе вместо загса. Петра договорилась, и мы попали в число редких, тем более что у нас уже есть ребенок. Ребенок есть, а загса нет… Ладно, сейчас принесу свидетельство.
Потом мама с папой рассматривали плотный лист голубоватого цвета с оттиском гравюры в левом верхнем углу, печатью и текстом на чешском языке. Хорошо поняли только наши с Петрой имена и фамилии, но об общем смысле вполне можно было догадаться, даже читая на чешской латинице.
– Ладно, – заключил эту тему отец, – я наведу справки в МИДе про нашу регистрацию браков с иностранцами. Получу приватную информацию, а там посмотрим, как лучше и проще… А вообще тут сейчас уже не до того. Страна гореть начинает. Застой кончился, началась смута. А чем кончается смута? Отсечением голов, как известно. Гревская площадь, или Лобное место, или, если глубже в историю, Аппиева дорога. Цена восстаний, бунтов, инакомыслия… Ладно, всё, закончили о мрачном. У нас с тобой, Наденька, внучка какая, и невестка какая, и сын тоже ничего, член Союза писателей, понимаешь, обвенчанный атеист!..
Последующие несколько лет протекали в основном в слежении за нарастающими событиями в стране и в накоплении денег на очередную, каждым летом, поездку в Теплице. Звать моих женщин в Москву я побаивался, уж больно тут становилось тревожно: нескончаемые митинги, шествия, столкновения с милицией. Да и Петра, хоть и не говорила о том напрямую, не столько боялась, сколько стала недолюбливать Москву после пражских событий 68-го. Всё это понятно, но было жаль маму с папой, которые мечтали увидеть Петру и, конечно, внучку, талантливую шалопайку, вошедшую в период бурного пубертата.
Значит, я копил деньги, работал в "Искателе", следил за внутренними событиями, вечерами и ночами пописывал, но все-таки главное – ждал очередного отпуска, чтобы улететь в Чехию, к своим. Там мы хорошо проводили время, как-то еще теснее срастались друг с другом, и мне казалось, что моя дочка, с которой, кстати, стало интересно общаться, наконец всерьез признала меня и даже полюбила. "Да она всегда любила тебя, – успокоила меня Петра. – Сначала она любила тебя как папу, который живет в телефоне, а потом, когда увидела тебя во плоти, ей надо было привыкнуть. Привыкла, и всё в порядке. Главное для нее – она видит, как мы с тобой любим друг друга, и знает, что мы любим ее. Если ребенок видит и знает это, нет проблем".
Права Петра, конечно, права.
И еще мне нравилось и очень льстило то, что Кветка полюбила играть при мне, а в общем-то для меня. "Жёстко звук, у тебя жёстко! – частенько укоряла ее Петра. – Не бей клавиши, не бей, над ними порхать надо, как бабочка, а у тебя сила есть, техника есть, а где душа, нежность?" Потом, ночами, я говорил жене: "Ты торопишься. Ей сколько лет? О, самое буйство в теле, а нежность, раскрытие души – это придет, это после, после!" Петра усмехалась: "Тебе педагогом быть вместо меня, так? Сама всё знаю, но говорить надо, направлять, она только себя слышит. Но ты прав: откроется через пару лет, если ветер из головы уйдет. Надо музыку любить, как себя, как… я тебя, но тебя – это подарок Бога. Мне Бог тебя дал, а ей кого?"
Так мы говорили о дочери, о любви, а значит, жили, хорошо жили.
Однако жизнь в разъедаемой солью законопаченной бочке, плывущей по морю-океану, уже изменилась: соль сделала свое дело, и бочка потеряла герметичность. Она пока не потонула, но здорово нахлебалась воды.
Сначала (и это нам, обывателям, показалось неожиданным) в 86-м прокатились короткие события в Алма-Ате с вводом войск после мирных митингов и шествий (тысячи раненых, несколько убитых), годом позже – волнения в Прибалтике, затем на Украине, затем в Белоруссии – тоже митинги протеста и демонстрации. А в 88-м – Нагорный Карабах: уже настоящая война, раненые и убитые. И наконец, кошмарные события в Тбилиси 9-го апреля 89-го.
Но то же шевеление началось и в некоторых странах соцлагеря. Понятно, главным для меня была Чехословакия – там-то что? А вот что, сообщала Петра в серии тревожно-радостных писем: в 88-м прошли первые открытые выступления людей в Праге. Поначалу они были приурочены к знаковым историческим датам страны – 1918го года (образование независимой Чехословакии в ходе распада Австро-Венгерской империи), печального 1938-го (Мюнхенское соглашение, оккупация Судетской области) и трагического 1968-го (подавление "Пражской весны"). И что? Выступления явно оппозиционного к коммунистическому режиму народа опять разогнали стражи порядка, причем жестко.
Но началось-то с чего! – радовалась Петра. Вернее, с кого – с католиков! Это они организовали в Братиславе демонстрацию со свечами. Лозунги: за независимую от иностранного давления Чехословакию (намек понятен!). А вскоре, в начале 89-го, уже в Праге католическая церковь подготовила серию массовых демонстраций, которые длились десять дней. Реакция власти стала более жесткой: после разгонов – аресты, репрессии. Город бурлит, писала Петра, что-то зреет. Но тревога: опять вмешается СССР и задавит на корню? Одна надежда на то, продолжала она, что твоей стране, Петер, сейчас не до нас – с собой бы разобраться. И все-таки тревожно…
Да, моей стране действительно стало не до кого-то вовне. Хотя может и взбрыкнуть, с нее станется. Но все-таки: как это сейчас соотнести – вывод войск из Афганистана и ввод танков в Чехословакию? Нет, этого последнего не будет, не должно быть, написал я Петре, заручившись мнением отца.
Тогда же, весной 89-го, Петра почти приказала мне, чтобы этим летом я не приезжал в Теплице. Вообще-то ее письмо было очень интересным. Привожу отрывок.
…Что-то будет, что-то будет! В эти выходные мы с Кветой поехали в Прагу, там я встретилась с друзьями по Пражской филармонии, потом я позвонила Карелу, и мы посидели часик в кафе. Он много чего рассказал, поскольку журналист и много знает по своим связям. Он тоже считает, что скоро будут изменения, но надо опасаться бурной агонии режима. Понял, Петер? Поэтому этим летом не приезжай к нам. Я беспокоюсь. Мне хватило. Ты – там, а я… я посмотрю. У меня дочь, но если бы не это и я жила бы в Праге, то…
Но вот еще. Это мой папа. Мой папа, Петер, тоже стал ездить в Прагу, с кем-то там встречается. Мне говорит немного потом, но я знаю: он имеет связь с теми (теми, Петер!). Они стали активно готовиться. Кажется, и главный из тех (слово "главный" подчеркнуто) тоже бывает в Праге и встречается с бывшими коллегами по тем, давним делам. Понимаешь, о чем я и о ком?
Я понимал. Значит, Александр Дубчек, давно отправленный на пенсию, наезжает из своей Словакии в Прагу. Интересно! Ну, он романтик, но и политик все-таки, должен чувствовать, какой расклад сил. Если он начал подпольные встречи с опальными реформаторами, то как – дело пошло?..
Пошло. И как пошло, теперь хорошо известно, поэтому – суть, и почти казенным языком.
С осени 89-го – откровенный демонтаж социалистической системы, причем стимулируемый "сверху" статьями в прессе, по радио и ТВ. Это сопровождалось массовыми демонстрациями. Естественно, началось со студентов, потом уже все слои вместе. Полиция действовала жестко.