– Не получится, Иван Семенович, – говорю я чужим голосом. – Вычислительный центр не даст нам машинного времени. Оно у них на полгода вперед расписано.
– Тогда делай вручную! – орет он мне.
– Слушаюсь, – вскакиваю и замираю по стойке "смирно". – Только для этого нужно не менее месяца. И чтобы на меня работал весь аппарат главка, отложив дела.
– Дмитрий Сергеич, – переходит на умоляющие нотки начальник. – Ну, сделай что-нибудь. Ты же что-то там считал. Вот и перенеси все это на официальную бумагу. Все равно никто, кроме тебя и Фидера в этом ничего не понимает.
– Сделаю, Иван Семенович, – вздыхаю. – Только ресурсов от этих справок не прибавится.
– Сейчас главное с себя ответственность снять, поняли?
В ответ – гробовое молчание. Всем понятно, что последние три года мы работали зря. Всем понятно, что комплектация "по науке" провалилась. Остается снабжение по системе "ты мне – я тебе". Остаются взятки, блат, подкуп, воровство…
На второй день после коллегии секретарь парткома назначает меня выступающим на заседании партийно-хозяйственного актива. Это уже вошло в ритуал. Почти каждый месяц меня заставляют выступать на партийных и комсомольских собраниях. Речь свою написал я давным-давно и с тех пор не менял в ней ни единого слова. Сейчас знаю ее наизусть, поэтому и текста с собой на трибуну не беру.
Итак, поднимаюсь на трибуну и озираю высокое собрание. Все как обычно: на первых рядах читают газеты, на средних – разгадывают кроссворды, а на галерке, используя приемы конспирации, пьют вино, играют в морской бой. А которые помоложе, флиртуют с комсомолками, живо обсуждая, к кому они сегодня пойдут вечером. Как уже десятки раз, прокашливаюсь, проверяя микрофон, и бодро начинаю:
"Наш отдел, в свете последних указаний партии и правительства, перешел на передовые методы комплектации вводных объектов, максимально сберегающие ресурсы и оптимизирующие направление их применения. Разумеется, как все прогрессивное, наша работа тоже требует привлечения вычислительной техники на базе микропроцессоров последнего поколения…"
Думаю, может быть, сегодня хоть кто-нибудь заметит мои наглые повторы. Может быть, на этот раз хоть кто-нибудь удосужится задать вопрос или подать реплику. Нет, все как обычно. Первые ряды читают прессу и обсуждают журналистские находки, середина отгадывает, как называется "покров земли из пяти букв", галерка… там уже сквозь конспирацию прорываются то женский смех, то громкое бульканье, то звон бутылок. Если бы у входной двери не стоял дежурный из первого отдела, то, наверное, половина публики уже бы сбежала. Закончив свое выступление, как начальник самого передового отдела и необыкновенно занятый государственными делами человек, киваю головой в президиум и с трибуны прямо по центральному проходу иду на выход. За спиной слышу завистливые шушуканья "партийных активистов".
По мраморной лестнице поднимаюсь на третий этаж и по ковровой дорожке шагаю в кабинет начальника снабжения. Спиной ко мне курит длинную зеленую сигарету перед зеркалом Фидер, любовно осматривая себя со всех сторон. Он только недавно из клиники Николаева, где лечился голоданием, поэтому изнутри чист, а снаружи свеж и молод: необходимо, знаете ли, соответствовать при молодой жене, вдвое моложе начальственного супруга. Мимо идет зам управляющего одного из трестов. Фидер расцветает заботливой материнской улыбкой:
– Какие проблемы, Юрий Вадимыч?
– Да вот, это… труб не дают, кирпич кончился, – канючит тот, – фонды на горючку выбрал до конца года…
– А-а-а-а, ну, это ва-а-а-аши проблемы, – облегченно тянет Фидер, артистично приглаживая редеющие пряди на макушке.
Наблюдаю эту дежурную сцену сотый раз, поэтому с трудом сдерживаю рвущийся из глотки стон "доколе быть с вами!" Рывком открываю дубовую дверь и кладу на стол начальства справку о состоянии комплектации в двух вариантах – один для оправдания управления снабжения и второй (для обличения руководства главка). А также заявление об уходе по собственному желанию…
Иван Семенович долго разглядывает мое заявление, протяжно вздыхает и поднимает на меня усталые глаза.
– Тебя кто обидел?
– Никто, Иван Семенович. Просто надоело.
– Это бывает. Сходи в отпуск. Хочешь, на пару месяцев устрою тебя в шикарный санаторий на море?
– Бессмысленность в санаториях не лечат. Я недавно выезжал на стройку – там все живое. Реальное дело, а не показуха бумажная. Я готов разнорабочим работать. Только чтобы работать, а не создавать видимость.
– Ну, знаешь, там тоже дурости хватает!
– Знаю, Иван Семенович.
– Не отпущу. Здесь тоже работать надо.
– Отпустите. В конце концов, я иду на фронт из тыла, а не наоборот.
– Мальчишка. Романтик, понимаешь… Тебе осталось полшага до номенклатуры. А потом – обеспечен до конца дней. Ты пожалеешь, Дима!
– Возможно. Даже наверняка. Сытая жизнь всегда соблазняет и тянет на дно.
– Ладно, сходи на стройку, проветрись. Надоест играть в романтику – возвращайся, возьму обратно. Я на тебя не в обиде. Особенно после этой… коллегии.
…Три дня моей командировки "на школу" по напряжению и насыщенности можно сравнить с годом обычной размеренной жизни. Постоянные спутники прорабской работы – близость смерти и тюрьмы, надрыв и пьянство – давят, как паровой пресс.
Каждые полчаса меня пытается переехать бульдозер. Рядом со мной падают, сорвавшись со стропов, бетонные громады. Стальные тросики чалок лопаются и рваными краями свистят в сантиметре от моего мягкого лица. В полуметре от меня с крыши проливается кипящий битум. Осколки разбитого оконного стекла вонзаются в дюйме от моей ноги.
Все это время я нахожусь или в панике, или в яростной готовности ко всему. Никогда я не чувствовал хрупкость своей жизни так ярко, как в эти дни. Иногда мне кажется, что вот сейчас наступит предел, я или грохнусь в изнеможении в грязь, или мое сознание не выдержит безумия. Изредка мне удается выйти из подчинения вопящей суете, обратиться за помощью к Господу и получить некое послабление… Только продолжается это считанные секунды – и снова погружаюсь в омут всеобщего безумия.
Ничем иным, как приступом безумия, нельзя назвать и мой бунт. Вечером я читаю у владыки Антония, что одно славословие стоит тысячи просительных молитв.
Утром сначала испытываю сильнейшее уныние, когда перевертывается мой бульдозер, едва не похоронив под собою машиниста. Затем с помощью крана удается вернуть ему нормальное положение и даже, запустив двигатель, продолжить его полезную деятельность.
После успешного завершения этих хлопот я принимаю тщеславный помысел и весьма продолжительное время услаждаюсь им: "Вот так, господа чиновники, это вам не справки строчить! Это тебе, Фидер, не закладывать меня Ивансеменычу – тут надо и людьми и техникой уметь управлять. Вот это жизнь! Ай, да Димка! Ай да гений грандиозус!"
Тщеславие захлестывает сладкой волной, пьянит и сотрясает меня. Я вижу кругом пьяные возбужденные лица работяг, слышу грохот тяжелой могучей техники, вижу как бы со стороны и себя, несущего на своих плечах непомерные тяготы управления. …И я, сам не свой от нахлынувшего буйства, ору в небеса:
– Как Ты можешь бросить нас в этом аду? Если я отвечаю за людей, которых мне дали, я в доску разобьюсь, чтобы сделать для них все возможное. Куда Ты скрылся от нас? Как можешь Ты безмятежно взирать на то, что здесь происходит? Эти честные работяги – они тысячи раз обмануты всеми. И Ты их обманываешь? И Ты над ними издеваешься? Да я бы на Твоем месте легион ангелов прислал бы сюда, чтобы они хотя бы на миг показались, чтобы эти обезумевшие люди увидели их и успокоились. …Что не напрасны их мучения, что не зря они в этом аду стоят насмерть, чтобы чужие дети могли учиться в этой поганой школе. Они не могут иначе! Ты слышишь, Господи? Не могут!.. Так дай им увидеть если не Себя, так ангелов Своих. Успокой их, этих несчастных! Неужели они хуже немцев под Москвой, которые видели своими глазами Пресвятую Богородицу? Неужели хуже они Тамерлана, которому все Небесные силы явились, чтобы изгнать его из Руси? Почему Ты не дашь Себя увидеть! Что у них есть, кроме этого ада, жирных сварливых баб и водки? На что Ты обрекаешь Своих детей!..
Последние слова обрывает острейшая боль в правой ноге. В пылу бунта имени ветхозаветного Иакова я наступаю на кусок кирпича и подворачиваю ногу. Там что-то хрустит, лопается, обжигает огнем. Огненный жар взлетает снизу вверх и тысячами раскаленных стрел вонзается в мозг. Страх взревел во мне диким зверем и разрывает меня на куски затяжным взрывом.
…И вдруг в долю секунды в моем полыхающем сознании проносятся вчерашние слова насчет славословия, и я произношу: "Слава Тебе, Господи!.. Слава Тебе!.."
…Стою на коленях в полужидкой грязи, кричу "Слава Тебе, Господи!", и никто среди окружающего грохота не слышит меня и не обращает на меня внимания, словно я стал невидим. Потихоньку шевелю ногой – ничего… Осторожно встаю и потрясенно сознаю, что нога абсолютно здорова. Только что она горела жгучим пламенем – и вот все мигом прошло. И боль, и страх… И мой безумный сатанинский бунт.
"Прости меня, Господи!.. Слава тебе, Боже, за все!"
Темно-серые небеса разрываются, оттуда на секунду выглядывает яркое солнце. Я опускаю ослепленные глаза до земли и вижу, что стою на …перекрестии громадного золотого креста! Впрочем, длится это секунду – и снова возвращается мутная грохочущая серость…