2
Как-то на масленицу, когда сестренка пошла на площадь, где собиралась молодежь, мама посмотрела ей вслед и в умилении промолвила:
- Милая моя девочка!..
Меня это удивило. Я вскочил, догнал сестренку и пошел следом. Шел я и считал ее косички. А косы у нее были настоящие, до колен, на конце распушенные, на них бант цвета невестинской фаты. Считал я, считал - все шестнадцать у меня получалось. Разозлился я, возвращаюсь домой и говорю: "Мама, зачем ты меня обманываешь, что у сестренки восемнадцать косичек? Десять раз пересчитал, всё шестнадцать выходит". Она улыбнулась виновато и говорит: "Бантом прикрыты две косички, потому ты и ошибся, сынок".
Мне стало неловко, я покраснел, а мама вошла в сестренкину комнату и стала перекладывать приданое. Она перебирает, а приданое, как разворошенный костер - отблески его играют на стенах и нас ослепляют. Да и как не ослеплять, - ни одна девушка не могла ткать цветастые покрывала и ковры лучше сестренки. Аж из балканских сел - приезжали к нам, чтоб взять образец, а мама, вместо того чтобы радоваться, все глаза проплакала. Я не видел более грустных глаз.
На закате солнце запуталось в косматом облаке и своим отблеском позолотило платья девушек. Они пляшут быстро. Вдруг хоровод распался, как нитка бус, разорванная сильной мужской рукой. Молодые парни, сунув в рот пальцы, засвистели так, что перепонки полопались. Женщины и девушки кучками разбежались по улицам и переулкам. А парни, как молодые ослята, выстроились: одна шеренга - парни с одного конца села, другая - с другого конца - и стали плясать. Посбрасывали рубахи, поснимали пояса. Только ноги мелькают. Но вот от каждой шеренги осталось по одному танцору. Тогда фракийское хоро сменилось рученицей с еще более мелким шагом. Одни кричат: "Давай!", и другие кричат: "Давай!", пока побежденный не хлопнул по плечу соперника и не сказал: "Ну все, брат, переплясал меня!"
Тогда парни с той улицы, где живет победитель, достают свои самострелы и стреляют, а мать парня-победителя наутро разносит по соседям каравай, украшенный орлиными перьями и посыпанный солью и перцем, - так положено, раз ее сын победил всех парней в деревне.
Моя сестренка любила такого парня. Ваклю его звали. Он вел мужское хоро, сестра - женское. Пляшут, переглядываются, и словно не музыка меняет движения танцующих, а их взгляды. Ваклю свистнет, присядет, подпрыгнет, взмахнет кнутом, а сестренка замашет платочком, девушки - за ней, и хоро завьется волнообразно, словно ветром заколышет хлеба в поле. Глядишь не наглядишься на такое хоро. Потом девушки идут домой, берут медные ведра и, не меняя нарядов, отправляются к колодцу за ключевой водой.
В тот день мама проводила сестренку до калитки и все так же грустно посмотрела ей вслед. У меня даже мелькнуло в голове: уж не больна ли сестра какой неизлечимой болезнью? А то ведь она и зимой полуразутая ходит. Босыми ногами по грязи ступает, и ноги у нее так иной раз покраснеют, что, кажется, уколешь - не кровь, а огонь полыхнет. Лицо зарумянится - как гвоздка, и лоб засеребрится росой.
И ведь надо же, был у нас в селе такой Славойчен Георгий. Несколько лет он пас быка, и со стороны трудно было определить, кто из них более дикий и сильный. Всё по тюрьмам, потому и за плуг не брался. Вернется, бывало, а барахло свое не приносит. Спросят, чего ж так, говорит:
- А чего приносить, не сегодня-завтра опять туда.
Парни же в селе не ждали так пасхальных хороводов, как его возвращения, потому как умел он красть девушек. Наверно, мама знала, что он вернулся из тюрьмы, потому с такой тоской смотрела вслед сестренке. И страх не обманул ее. Сестра пошла по воду и не вернулась. Георгий украл ее для Камбера. Намотал косы на кулак и потащил. Волосы стали отрываться от головы. Георгий понял, что так не дотащит, перекинул ее через плечо, а Камбер с двумя самострелами прикрывал. Только когда похитители скрылись за Красным холмом, девушки и женщины вышли из оцепенения, закричали, но после драки кулаками не машут. Подружки принесли к нам ведра и коромысло, истертое плечом сестренки. Мама в это время раскатывала тесто. Даже не всхлипнула - рухнула наземь, и глаза закатились. Мы ее водой облили, и она вроде очнулась, но с тех пор взгляд у нее какой-то отрешенный. А отец почернел, как дуб, обожженный молнией, и стал не курить табак, а жевать. Смотрю как-то - топор точит. Показалось мне, собирается идти искать сестру. Но куда? Дорог много, а по какой идти? Кто-то видел, как сестру переправляли через Марицу. Другие же говорили, что видели где-то в Бакырлийских горах. А что до Славойчена Георгия и Камбера, так известно: с ними тягаться - с белым светом проститься. Мама закрылась в комнате сестренки и не выходит. До сих пор у меня в ушах стоит ее плач.
- О, Василка, доченька, дом без тебя обезлюдел, двор опустел. Розы поникли, некому их полить. И подружек голоса не звучат, и парни не ходят у нашего дома!
А наш черный пес задерет голову и воет на луну. Да и как не выть! Моя сестра любила его, не только корки, как мать наказывала, но и хорошие куски подкидывала, а он ловил их на лету. Как ее украли, пес не подходил к дому. Мы относили ему хлеб на гумно, но он не ел. Помрачнел, залохмател, и мне казалось, что вор войдет во двор - пес не залает. Ждал только - луна появится, он и завоет.
Мама все чаще закрывалась в комнате сестры. Однажды отец хлопнул дверью, схватил в охапку приданое, сколько поместилось, и потащил на гумно. Мать повисла на руке отца:
- Меня подожги! Дитя наше глаз не жалело, сердце свое оставило в приданом. Если подожжешь, в огонь брошусь.
И отец сдался. Первый раз я видел, чтобы он отступил. Жалко было и сестренку, и мать с отцом, пошел я к псу на гумно, там и выплакался.
В воскресенье во дворе у Камбера заиграл кларнет, загремел барабан, скрипка затянула мелодию. Все село сбежалось смотреть. Мать с отцом скрылись в погребе, чтобы не слышать музыки и песен сестренкиной свадьбы.
А Ваклю, кого любила моя сестра, вскочил на коня, перевалил за гору, и никто его больше не видел. Я же встал на высокое место так, чтобы когда повезут нашу сестру мимо дома, она меня увидела. Прошумели глашатаи на конях. Показалась свадьба. За пляшущими ничего не видно. Если бы у меня было три пары ресниц, все равно не смогли бы они остановить моих слез. Пусть текут. Пусть все смотрят на меня. Пусть смеются. Пусть Камбер и Славойчен Георгий почувствуют свою вину. С сестренкой мы и в поле, и на хоро - везде были вместе. Мама все мне наказывала, чтобы я ее берег от парней.
Грянули выстрелы, раздался взрыв. Как будто назло матери и отцу, чтоб слышали, что свадьба проходит мимо нашего дома. Певец запел: "Невеста с домом прощается…" Какой дом, какое прощание? Из нашего дома только сестра была на свадьбе, с кем ей прощаться. Свадьба шумела, словно река, вышедшая из берегов. А я реву и только думаю: посмотрит сестра на кучу мусора, где я стою, а если посмотрит, то увидит меня? Сквозь красную фату ничего не видно, а откинуть фату - плохая примета.
Свадьба приближается. Сестренка в повозке. Рядом с ней Камбер - черный, будто мартовским солнцем опаленный и северным ветром обожженный. Мне хотелось крикнуть: "Сестра!.." Но комок подкатил к горлу… Тоска поднималась откуда-то изнутри. Я услышал: "Смотрите, смотрите, братишка-то ее как плачет!" Только тогда сестра повернула голову, но Камбер ее одернул. Свадьба удалилась, но мне казалось, что сестра все еще смотрит в сторону нашего дома. Я побежал в погреб, а там отец жует табак, мама сжалась в углу и плачет, но без слез. Слезы все вытекли, когда украли сестру.