Палашка так и заплясала от радости. Все ее приданое: и холсты, и наволочки, и платы со строчами, и два стеганых одеяла кумачового да синего ситца, и малоношеная кашемировка, - все было целехонько! За два с лишним года ничего не испортилось, хоть и насквозь прогоркло и пахло сыростью… Словно полыхнуло в нежилой избенке печным огнем, ослепило озерной синью, и взревели обе - и Палашка, и Марья. "Ну, вот, много ли бабам надо? - улыбнулся Евграф. - Родной дом отнят, гумна нет, а девичьему сундуку до слез радехоньки. Как я своему топору… Вот эдак и власть. Отымут все до последних порток, а потом твое же обратно начнут отдавать, только уже по ниточке… А мы и довольны будем…"
Евграф среди ночи вытесал из еловой жердины новый запир, чтобы закрывать ворота. Жердочку тоже обкарнал для просушки Палашкиного приданого. Бабы тем временем по очереди сбегали к Самоварихе, набили соломой две постели и сеном наволочки. И вдруг первый раз вся семья надумала ночевать под своею крышею…
Палашка прямо на полу раскинула соломенные постели… Одеяла в сенцах вытрясла. И опять подхватила на руки свою фату.
Кремово-желтоватый шелк со сквозными светлыми полосами от угла до угла… Фата обрамлялась печатным узором. Без кистей, кои имелись у роговской фаты, зато по всему широкому полю вперемежку с маленькими большие розаны. Зеленые листики около тех розанов вьются, как хмель. Тут и сиреневое провертывается, а по углам возле четкого темного узора опять розовое. По золотисто-желтым краям черный бордюр, словно выборка на холсте. Четкие прямоугольные изломы. По углам четыре креста. Концы крестов преломились по часовой стрелке, преломились еще раз и вышли на линию…
Палашка перекрестила Машутку. Счастливая, улеглась она рядом с ребенком, под свое кумачовое стеганое одеяло. Даже с закрытыми глазами она четко видела и представляла свою фату и решила завтра же просушить на ветру и на солнышке все свое именье, чтобы выветрить залежалый дух. "Нет, лучше пока никому фату не показывать", - подумалось ей. - Как это не показывать? Пускай не пришлось ей ходить под венец в кашемировке, не держал ее Колюшка под руку, ступая на церковную паперть, нет, не держал… И фата, одеванная лишь по престольным пивным праздникам, тятенькой купленная вместе с часами-ходиками на Кумзерской ярмарке, не потребовалась для Палашкиной свадьбы. Дак пусть фата хоть дочке достанется! Марьюшке… Вырастет, девкой станет. Пойдет в Троицу па деревне, народ поглядит на нее и скажет: "Вон, вон Палашкина-то дочерь! Идет, на голову-то хоть ендову с пивом ставь. Не прольет. Вот какая выросла Евграфова внучка…"
Так думала счастливая Палашка и не заметила, как уснула, не заметила, как Марья пристроилась рядом на вторую постель, но под то же кумачовое одеяло. Широкую семейную стегали прежде окутку!
Евграф помолился перед бобыльским Николаем-угодником и улегся на самой широкой лавке. Укрылся старой, но теплой шубой Самоварихи.
- Слава тебе, Господи, слава тебе… - услышал он шепоток жены. Никто не помешал спокойно уснуть троим Евграфовым подопечным, да и сам он, может, впервые за три года, уснул спокойно и крепко.
Тихая теплая ночь на родной стороне промелькнула, словно зарница. Вот прохлопал крыльями зоревой петух на верхнем сарае у Новожиловых. Встрепенулся и такую пустил трель, что ласточки в гнезде, свитом под стропилами, зашевелились спросонья и зачирикали. И пошла по деревне разноголосая птичья и петушиная музыка.
Евграф пробудился еще раньше, с первой утренней пташкой.
IV
Вот и еще одна ночь на родине мигнула Евграфу своим светлым июньским оком.
Поутру оглядел он жилье и бабье свое семейство, спавшее под кумачным покровом… Радостная слеза сама скатилась на бороду. "Слава Богу! - вслух произнес он. - Слава Богу…"
Жена пробудилась от этих слов, за нею Палашка. Одна Машутка спала крепко и сладко. На душе у всех было весело, хотя и умыться не из чего, и позавтракать ничего не нашлось…
Еще веселей чувствовал себя морской старшина, Марьин племянник Васька Пачин. Он прибежал в Шибаниху ни свет ни заря. Отпуск у Пачина заканчивался. Без свадьбы он не хотел возвращаться на службу. Пиво уже бродило в двух насадках Тониных братьев, и сегодня он срядился вести невесту в сельсовет расписываться. От него пахло одеколоном и папиросой.
- Божатушка, выручай! Либо ты, Пелагея Евграфовна! Бегите которая-нибудь к Антонине! Скажите, что я пришел! С Веричевым договоренность есть…
- А пошто сам не бежишь? - засмеялась тетка.
- Боюсь сам-то! Вдруг да она раздумала…
Давно ли шумела веселая свадьба в доме Никиты Рогова? По странному совпадению оба сына Ольховского красногвардейца Данилы Пачина женились в одной деревне и оба выходили в примы.
- Надо бы Зацепку запречь, - невесело сказал Евграф. - В тарантас бы да с колокольцами…
- Ладно, обойдемся без тарантаса. Добежим на своих двоих! А вы чего, наладились печь бить?
Евграф кивнул. Неожиданно Васька достал из кармана бумажник. Он подал Евграфу новенькую тридцатку. Евграф подумал, подумал и взял. Она краснела так ярко, она жгла обе ладони…
- Василей Данилович, возьму, ежели в долг! Пошлю сразу, как разживусь. Да и тебе бывать в деревне…
- Бывать, бывать, - усмехнулся краснофлотец. - Ежели войны не будет, приеду.
- А я скотину заведу, дай срок…
Васька не дал опомниться:
- Бери, божатко! Больше-то у меня пока нет, только на дорогу… И не рассуждай! Чай, не чужие…
Подскочила как раз Палашка, доложила, что "Тонюшка давно не спит, умывается".
Васька стремглав убежал к невесте, а Евграф вертел тридцаткой и так и эдак.
- Марья, что, ежели помочи сделаем? Помочами-то с печью управимся за один день… Спасибо Василью-то.
- Анфимович, гляди сам! Делай, как лучше.
На помочи тридцати рублей, пожалуй, хватило бы. Накормить да и вина сколько-то взять. Но самим на житье тоже ведь надо. Муки бы купить хоть с полпуда. У той же Самоварихи. В долг жить - последнее дело. Вот продала бы дочерь чего-нибудь из своего сундука. Хоть бы и ту же кашемировку. Нет, фату пусть не трогает… Может, еще и замуж выйдет. Вдруг да пошлет Господь какого-нибудь дурака. Бывало ведь и раньше, порченые девки замуж выхаживали. А ежели за вдовца, дак он взял бы и с малым дитем…
Об этом цельное утро думал Евграф. Думал про кашемировку и тогда, когда метали большой, воза на три, стог на пожне у Самоварихи. На обратной дороге наломали с Палашкой по ноше березовых веток на веники, уже для себя! А обедать опять пришлось идти к Самоварихе, то есть в чужой дом. Хлебали рипню с постным гороховым пирогом. Рипня-то ладно, идет петровский пост. Дело тут ясное… Но ведь не свое! Вот в чем дело. Евграф вроде у бабы в работниках. Не лезет в рот, да и только… Ко всему этому каждый день и как раз в обед ходили на агитацию то Митька Куземкин, то сам Игнаха, а сегодня заявились они оба сразу. Бедная Самовариха отбивалась от них, словно от оводов:
- Отстаньте от меня, отстаньте! Не пойду я в ковхоз, хоть золотом меня обсыпай! Чево я забыла в ковхозе-то?
- Все люди давно и дружно влились в коллектив! - громко сказал Игнаха. - Одна ты идешь против народа! И не стыдно тебе?
- Это пошто мне стыдно? - обиделась баба. - Я чужой хлеб не ем и до обеда не сплю.
Палашка с Марьей положили деревянные ложки, да и сам Евграф вышел из-за стола.
Насчет спанья до обеда дело касалось Митьки с Игнахой, а вот "чужой хлеб" Евграф принял на свой счет…
Игнаха туда-сюда ходил по избе. Галифе на сухой заднице передвигались туда-сюда. Прежние галифе, а вот сапоги были у него новые…
Митя набрал воздуху и с новой силой начал доказывать Самоварихе необходимость колхозной жизни:
- Из-за земли да из-за налогов ты сама в колхоз прибежишь!
- Не прибегу, хоть каменьё с неба вались!
- Прибежишь! - убежденно твердил Куземкин. - И твою сивую лошадь отымем!
- Нету такого закона, чтобы лошадей отымать! Нету!
Сопронов одобряюще молчал, и Митька осмелел еще больше:
- Есть закон! Вон уж и паспорт на твою кобылу выписан!
Митя приврал насчет кобыльего паспорта, и тут Самовариха недоуменно затихла. Рот у нее поплыл, как у ребенка, собравшегося реветь. Но ворота на крыльце как раз нечередником хлопнули. Перепутанный Миша Лыткин, неизменный колхозный сторож, он же "ординарец" Сопронова и Мити Куземкина, ступил на порог. Лыткину записывали за такую работу трудодни. (Счетовод Володя Зырин говаривал: "Калинин у нас кто? Всесоюзный староста. Я, к примеру, бухгалтер с дебитом-кредитом. А ты, Миша, у нас всенародный кульер". В ответ "кульер" только смиренно моргал белыми, как у козы, ресницами.)
Запыхавшийся Лыткин не разбирался, что в избе происходит:
- Игнатей Павлович, полномоченные! Послали за тобой, сидят пока в читальне.
- Кто? - обозлился Сопронов.
- А с наганом один! Вроде Скачков… Второй-то предрик Миколай Миколаевич… Здешний бывал…
- Ладно, не учи! - огрызнулся Сопронов. - Знаем и без тебя, кто здешний, кто приезжий.
Митю с Игнахой как ветром сдуло, а Евграф не сообразил с ходу, кто такой этот "предрик". Слово для него было новым.
Еще до "кульера" Палашка с Марьей выбрались из Самоварихиной избы и ушли с Машуткой домой. Евграф подождал, пока не уберется и Миша, после чего спросил Самовариху, согласна ли она накормить народ, ежели он соберет помочи для печного битья. И тем успокоил ее, слегка отвлек от кобыльего паспорта.
- Анфимович, какой экой разговор? Кликай хоть завтре! - Самовариха всплеснула руками. - Неужто не сварим овсяного-то киселя? Постное-то масло тоже у нас есть, а насчет вина ты уж сам смекай…