- Ну ладно, теперь я читаю, и это, предположим, какой-то младший менеджер из местного отделения инвестиционного банка, который хочет быть вместо этого журналистом и собирается попробовать для начала напечататься в моей газете, так? Так, Пройс?
- Так, главный.
- Не так, ублюдок ты недорослый! Нет, сэр. Я читаю его, лучшее произведение этого дрочилы, - редактор изобразил, как он читает девственный лист факсовой бумаги. - И вот у него - ля-ля-ля, ля-ля-ля, и - как мило, абсолютно чудесно, - оказывается, он употребил свою житейскую мудрость на - потрясно! - американских инвестиционных банкиров и венгерских девушек и даже сообщает нам, что лучшее место для изучения венгерского - это постель, ну не великий ли ум? Конечно, чва-ак, его писанина отстой, как вы, янки, кажется, говорите. Отстой - так, Пройс, да?
- Отстой, главный.
- Ну и что я делаю, Джонни? Я беру вот это, - новый штамп. - И тррах! - В чернила. - И блллях! - по первым робким художественным опусам несчастного инвестиционного банкира. - И вуаля, Джонни-го, вуа-нахер-ля.
Редактор демонстрирует лист - чистый, если не считать ярко-красного оттиска "ВЫ КРАДЕТЕ МОЙ ТОНЕР. ПОЖАЛУЙСТА. ВОЗМЕСТИТЕ".
Редактор смотрит Джону в левый глаз и шумно переводит ДУХ.
- Ну ладно, миста Пройс. Вы ведь не собираетесь красть мое время, или мои чернила, или тонер, а, дружище?
- Нет, главный.
- Черт, да куда же я дел твое резюме, Джонси?
Он опять зарывается в подвижные тектонические пласты на столе.
- Вуаля, дитя мое. Вот у нас тут вся твоя жизнь.
Джон ждет, а редактор, читая, свирепо шевелит губами, но без заметной связи с текстом. Роняет резюме на стол, откуда оно планирует на пол.
- Выкладывай начистоту, Джон. Что ты на самом деле собираешься делать?
- Делать? На работе? Меня взяли. Уже. Потому я здесь. - Пауза для уяснения ответа. - В этой стране.
- Да, Пройс, знаю. А теперь отвечай. Что ты по правде собираешься делать?
- Думаю все, что понадобится, ну, делать.
- Нет, Джон, в манду овечью! Я спрашиваю, что это будет? Ты поэт? Или пишешь сценарий про журналиста англоязычной ежедневной газеты в неназванной центральноевропейской столице, а? Или мы затеваем чумовую документалку про то, как круто американские ребятишки кувыркаются в Венгрии? Секретную бизнес-схему? Каков план, а, парнишка?
Джон гадает, какой правильный ответ: отрицать любые интересы вне газеты или признать какую-нибудь великую, но недостижимую цель. Последнее.
- Да, я ваяю…
- Отлично. Вот мы открыто признались, так? Никакого греха. Желаю тебе всяческих успехов. Хемингуэй поселился за границей, уставший и циничный, но рьяный, составлял депеши и в свободное время набрасывал "И восходит солнце". Красиво. Отличная карьера. Надеюсь, у тебя срастется, как и у всего вашего потерянного поколения, здесь, в Париже-на-Дунае. Ты уже такое слышал, Джон-о? Б-П - это Париж на Дунае? Воскрешенный Париж двадцатых, все такое?
- Нет, главный.
- Хорошо. Держи ухо востро. Я ценю это в зеленых репортерах. Слушай, ты по-венгерски никак совсем, так, чва-а-ак?
- Нет, я в своем письме не говорил, что…
- Джон. Пожалуйста. Заткнись. Я просто фиксирую ситуацию. Тебе не нужен венгерский, чтобы делать ту работу, которую я для тебя держу в голове. Ты полюбишь эту работу. Не переживай, чва-ак, сценарии скоро у тебя из задницы посыплются.
- Классно. Очень мило.
- "БудапешТелеграф" - это мой ребенок, и хотя я признаю, что это не "Прага Пост", я позволю тебе с ним поиграть. Два раза в неделю будешь писать мне колонку о чем только захочешь, любую срань, если только она будет про Будапешт. Учи венгерский - не повредит, хотя через пять лет здесь не найдешь ни одной живой души, кроме как в далекой мадьярской глухомани, чтобы говорила только на венгерском и больше ни на чем. В этих краях английский станет местным французским - как там по-латыни? - и мы должны стать французской ежедневной газетой, понятно?
Редактор вылез из-за стола и по кругу заходил вокруг Джона, перемежая хорошо отработанную речь своими "так?" и "понятно?" и время от времени свирепо лупя Джона по плечам.
- Ну теперь, чва-ак, когда ты покончил с писанием стихов, которое не дает никаких денег, тебе захочется лучше работать на меня, чтобы на мне заработать и поехать к черту на кулички, в Грецию на острова, из этого богом забытого измазанного паприкой австрийского пробного рынка. Понятно? Давай мне эмигрантов и местный колорит. Пиши напористо, стёбно, модно. Если получится хорошо и долго, мы найдем для тебя новые задачи, и так ты разбогатеешь вместе со мной, да?
Помня, что его взяли репортером, Джон спросил о репортажах.
- Миста Пройс, у меня есть двуязычные венгры. У меня есть телекс. Не надо слоняться вокруг резиденции премьер-министра и вынюхивать сенсации. Дайте моей газеты кроху стиля, и все, и я буду доволен.
Он снова садится и поглаживает свои штампы, красные чернила заполняют узор на кончиках его пальцев.
- И еще кое что. Не писать сценариев в этом здании, в мое время или на моих текстовых процессорах. Не раздражать наших рекламодателей. Не врать в печати - не потому, что нас кто-нибудь засудит, в этой стране сейчас и законов-то о клевете нет, насколько удалось разрыть моему юристу. Не забывай, что ты не говоришь по-венгерски, и, видимо, не сможешь найти никакой другой работы, где платят хотя бы те крохи, что буду платить я. Помни, что если ты пойдешь в серьезную журналистику дома, то получишь такой шанс, может быть, лет через тридцать. Всегда помни, что будущих Хемингуэев и Фицджеральдов в эту страну возят транспортными бортами на "Си-141", и ваше потерянное поколение ночными партиями парашютируется по всем приличным кафе. Все.
Не вставая, редактор протянул Джону руку в красных кляксах.
- Смотри, не просри, дружище. Ты прекрасно заменим. Пожалуйста, к четвергу первую колонку. Уда-ачи.
И Джон опять в "отделе новостей", в офисной тесноте, заполненной пишущими и оформительскими приспособлениями, что охватывают шестьдесят лет технического прогресса, с десятью служащими трех разных национальностей, и у каждого стол, и в нижнем ящике каждого второго стола лежит незаконченный сценарий о жизни англоязычной ежедневной газеты в неназванной центральноевропейской столице под началом колоритного австралийского редактора-владельца.
XI
Когда солнце понедельника выбросило первый яично-желтый луч над холмами восточной Буды, Эмили Оливер уже ждала его на широком балконе свежевыстроенного бунгало, которое делила с двумя другими госде(п)тками (как прозвал Эмили, Джулию и Джулию один морской пехотинец из охраны). Эмили проходит третий этап пятиэтапного комплекса силовой аэробики, который выполняет каждое утро с первого дня учебы в Университете Небраски. Неважно, как поздно закончился вечер; каковы широта и долгота, запас дневного света и время года, она еще до зари приступит к обычной тренировке и с первым лучом солнца скажет "Брысь!", как делал каждое утро отец в Небраске, на террасе с маленькой Эмми на коленях, садясь на качели или ставя ее на кухонный стол. "А теперь тихо, Эмили. На этот раз мы его застанем врасплох, напугаем, и оно спрячется обратно, можно будет вернуться в кровать и поспать до завтра, пока оно не попробует прокрасться с запада".
"Брысь!" - так и говорит она каждое утро, в подарок отцу. "Брысь!" - говорит она этим понедельничным утром, пока Джулии еще спят. Сама Эмили ночью спала часов пять, но, чтобы не расслабляться, напоминает себе, что много работает на новом месте, еще не привыкла к новой еде, новому воздуху, новым словам и новым людям. Она надеется, все это объясняет чрезмерную потребность ее тела в отдыхе и остальные не свойственные ей слабости. Конечно, это все временно.
В день выпуска из школы подруга мрачно предупредила Эмили о "пятнадцати фунтах первокурсных" - обязательном весе, который все девушки набирают на первом году в колледже До тех пор Эмили ни разу не слышала этого выражения и поняла, что оказалась бы совсем не готова, если бы не случайное замечание подруги. И взъярилась на самое себя за то, что не подозревала о такой всем известной и легко избегаемой опасности.
В свой первый университетский год в Небраске Эмили набрала шесть фунтов - шесть фунтов мышечной массы, которые сохранила и поныне, до этого понедельника, когда она в очередной раз безуспешно пытается загнать солнце обратно под Землю, и не потому, что хочет вернуться в постель, а потому, что вполне уверена: отцу, по которому она сейчас ужасно скучает, не помешал бы отдых; Эмили - в семи часовых поясах к востоку - будет его первой линией обороны.
- Kezét csókolom, kisasszony.
Пожилой охранник-венгр у входа в посольство всегда приветствует Эмили одними и теми же словами: "Целую руку, мисс". Он улыбается как можно шире, не показывая при этом зубы: пока не стал работать у американцев, он и знать не знал, что зубы у него плохие.
- Тогда я перестану ее мыть, Петер, - отвечает Эмили, и он неуверенно кивает, не вполне понимая, а Эмили порхает через турникет и в холл, охраняемый двумя американскими морскими пехотинцами за пуленепробиваемой перегородкой.
- Доброе утро, морпехи.
- Доброе утро, мисс Оливер, - в один голос отвечают две стриженые головы.
- Тодд, - говорит Эмили в этот понедельник, показывая на шеврон на рукаве черного солдата. - Ты когда успел получить вторую лычку?
- Подтверждено в пятницу, пришил в субботу. Спасибо, что заметили, мисс Оливер.
- Поздравляю, морпех. Теперь будешь строить Дэнни? - спрашивает Эмили, имея в виду белого капрала в будке.
- Муштра ему не помешает, мисс Оливер. - Сержант улыбается Эмили, ей все легко улыбаются.