*
Мама, бывало, говорила об Агноне:
- Этот человек видит многое и понимает многое…
А однажды сказала:
- Возможно, он не такой уж хороший человек, но он, по крайней мере, знает, что хорошо, что плохо, а еще он знает, что у нас нет особого выбора.
Она читала и перечитывала почти каждой зимой рассказы Агнона, вошедшие в его книгу "На скобы замка". Быть может, находила в них отзвук своей печали и своему одиночеству. Я тоже время от времени перечитываю слова Тирцы Мазал, урожденной Минц, открывающие рассказ "Во цвете лет":
Во цвете лет умерла мать моя. Тридцать лет и один год было ей, когда она умерла. Скудны и бедственны были дни двух ее жизней. Целый день сидела она дома и из дома не выходила… В безмолвии застыл наш печальный дом, двери его для чужих не отворялись. В постели лежала мать моя, и речи ее были немногословны…
Да ведь почти этими же словами описал Агнон мою мать: "Войдя, она остановилась на пороге, и речи ее были немногословны".
Я же, со своей стороны, спустя много лет, в свою книгу "Начинаем рассказ" включил статью под названием "Кто пришел?" Эта статья посвящена началу рассказа "Во цвете лет". Там я задержал свое внимание на фразе: "Целый день сидела она дома и из дома не выходила". На первый взгляд, это тавтология: вторая половина фразы не более, как точное повторение ее первой половины.
"Нет во второй части фразы, - написал я, - ни грана информации, которая не была бы передана нам уже в первой части… Но действие этой фразы, как и большинства фраз пролога "Во цвете лет", по сути, - в самом наличии двух частей-близнецов. За этим элементом равновесия скрывается здесь семейная действительность, внутреннее равновесие которой, вопреки внешне устойчивому фасаду, постепенно расшатывается".
Мама не сидела целый день дома. Выходила из дому довольно часто. Но и о ней можно сказать, что скудны и бедны были дни двух ее жизней.
"Двух ее жизней"? Иногда мне слышится в этих словах, что мама моя прожила не одну жизнь, и не одну жизнь прожила Лея, мать Тирцы, и не одну жизнь прожила Тирца Мазал, урожденная Минц. Будто и они отбрасывают на стену больше, чем только одну тень.
*
Спустя годы, когда общее собрание кибуца Хулда послало меня в Иерусалим изучать литературу в Еврейском университете, поскольку кибуцной средней школе требовался преподаватель литературы, набрался я смелости и позвонил однажды в дверь господина Агнона. (А если на языке самого Агнона, то: "Укрепил я сердце свое и направился к нему").
- Но Агнона нет дома, - ответила мне госпожа Агнон с вежливым негодованием, как она отвечала обычно толпе разбойников и грабителей, приходивших отбирать у ее мужа его драгоценное время.
"Адонит" Агнон не лгала мне: господин Агнон действительно находился не в доме, а в саду за ним, откуда он вдруг и вынырнул - в домашних сандалиях и фуфайке без воротника, которую называли пуловер. Он сказал "шалом" и тут же подозрительно спросил: "Кто вы, господин?" Я назвал свое имя и имена моих родителей. И тогда, все еще стоя со мной у входа в дом (госпожа Агнон скрылась, не сказав ни слова), Агнон положил свою руку на мое плечо и, вспомнив о слухах, которые ходили несколько лет назад в Иерусалиме, сказал примерно следующее: "Не ты ли тот мальчик, который, осиротев после смерти несчастной матери, отдалился от отца своего и отправился в кибуц жить своей жизнью? Не ты ли тот малыш, которому родители выговаривали здесь за то, что ты по привычке выковыривал изюм из пирога?" (Этого я не помнил, и к тому же не поверил в "выковыривание" изюма, но я предпочел не спорить с ним.)
Господин Агнон пригласил меня в дом и какое-то время расспрашивал о делах кибуца, о моей учебе ("А что из моих книг изучают нынче в университете? А что из моего ты любишь?"). Поинтересовался он также, на ком я женился, из какой семьи моя жена, и когда я сказал ему, что по отцовской линии она - из потомков Иешаягу бен-Авраама ха-Леви, прозванного "святой Шла", талмудиста и кабалиста, скончавшегося в Тверии в 1630 году, - заискрились глаза господина Агнона. Он рассказал мне две-три притчи, а тем временем пролетело уже с четверть часа, и его охватило нетерпение: было ясно видно, что он ищет пути, как сделать, чтобы и я отправился своим путем. Но я - хоть и сидел у него, словно на цыпочках, в точности, как сидела когда-то моя мама, - набрался мужества и рассказал ему, зачем я пришел.
Пришел я потому, что профессор Гершон Шакед с кафедры ивритской литературы поручил нам, студентам-первокурсникам, сравнить так называемые "рассказы Яффы" И. Х. Бреннера с "рассказами Яффы" Агнона, и я прочел эти рассказы и все, что нашел в библиотеке о знакомстве Бреннера и Агнона в Яффе в дни Второй алии, и был удивлен - как эти два человека, столь разные, стали друзьями. Иосеф Хаим Бреннер - человек, в котором соединились еврейская горечь и русское бунтарство, толстый, неряшливый, вспыльчивый, человек с душой Достоевского, постоянно колеблющейся между духовным подъемом и подавленностью, между жалостью и гневом. Его личность в те дни уже была в эпицентре новой ивритской литературы и движения поселенцев-первопроходцев, а, между тем, Агнон был тогда всего лишь застенчивым юношей из Галиции, моложе Бреннера на несколько лет, только что променявшим идеалы пионера-первопроходца на должность конторского служащего и, можно сказать, еще почти не утратившим своей литературной девственности. Худенький, мечтательный, саркастический молодой человек, утонченный и изысканный, тщательно следящий за своей одеждой и стремящийся быть педантически точным в своем письме… Что же должно было привлечь их друг к другу в Яффе, в дни Второй алии, привлечь до такой степени, что они едва не стали чем-то вроде влюбленной пары?
Сегодня мне кажется, что я кое-что могу предположить на этот счет, но в тот день, в доме Агнона, от избытка наивности я рассказал хозяину дома о порученной мне университетской работе и спросил его - о, простодушие! - не согласится ли он открыть мне, в чем же был секрет его сближения с Бреннером?
Господин Агнон прищурился и посмотрел на меня, или скорее, он не смотрел на меня, а изучал в течение некоторого времени - отстраненно, с наслаждением, с легкой улыбкой: именно так улыбается охотник за бабочками (это-то я понял спустя годы), завидев бабочку, маленькую и очаровательную. Закончив изучать меня, он произнес:
- Между мной и Иосефом Хаимом Бреннером, да отомстит Господь за кровь его, была в те дни близость, основа которой - общая любовь.
Я навострил уши, ибо показалось мне, мол, вот-вот откроют мне тайну тайн, большую, чем та, что открылась "и последней рабыне", когда Господь, сотворил чудо и раздвинул перед евреями Красное море: вот-вот развернут передо мною некую интимную историю, никому не известную и пикантную, о которой я тут же напечатаю статью, и статья эта наделает много шума, и наутро я проснусь самым знаменитым из исследователей ивритской литературы.
- И кто же была она, та общая любовь? - спросил я со всей непосредственностью молодости, и сердце мое бешено заколотилось.
- Это большой секрет, - улыбнулся господин Агнон не мне, а, скорее, самому себе. Улыбаясь, он едва ли не подмигнул мне: - Сей великий секрет я поведаю тебе при условии, что ты не сообщишь о нем ни одной живой душе.
От огромного волнения у меня пропал голос, - ну, можно ли отыскать подобного глупца! - и только губами пообещал я хранить его тайну.
- Итак, скажу тебе по большому секрету, что тогда, в Яффе любили мы - и Иосеф Хаим Бреннер, и я - любили мы самой великой любовью Шмуэля Иосефа Агнона.