Прошел второй день, и ничего не случилось. Ночью на меня напали клопы. Потом снова наступило утро, и снова "прогулка". Я все обдумывал, как отвечать на допросе, и томился неизвестностью. Ночью я вспомнил о спрятанных книгах. "Неужели меня из-за этого и схватили? Быть не может". Я получил еще одну передачу. Меня спросили, не хочу ли я написать домой.
- У меня нет дома.
- Можешь написать другу.
- Я надеюсь скоро выйти.
- А любовницы у тебя нет?
- А разве разрешается писать любовницам?
- Можешь подать просьбу начальнику тюрьмы.
- Я надеюсь скоро выйти.
Каждый вечер я ждал этого дня. Чтобы очутиться на свободе, надо пройти пять наглухо закрытых ворот. Тюремщики должны одни за другими отворить их. Иногда я представлял себе, что произошла ошибка: спутали меня с другим, ну, может, с Карлетто. И вот в один прекрасный день меня вызывают, распахивают ворота, и я на свободе.
Какие-то пустяки лезли в голову: хорошо было бы зайти во фруктовый магазин или выпить кружку пива. Я готов был выполнять самую тяжелую работу: носильщика, доменщика, моряка на застигнутом бурей корабле - лишь бы иметь возможность свободно двигаться и болтать с друзьями, а не думать беспрестанно о том, что отвечать на допросе. Вспомнил девушку на мосту и пытался представить себе, что она сейчас делает, о чем мечтает и откуда она родом. Потом воображал, что гуляю по улицам, стою перед фонтаном Тритоне, сижу с друзьями в "Фламинио", мимо проходят люди, среди них много знакомых. Мне казалось, что я раньше попусту растрачивал самые лучшие часы. "Надо же было угодить в тюрьму именно в Риме". И вот уже я представлял себя больным: я жду врача и не могу подняться с койки. Мысленно играл на гитаре, придумывая всякие мелодии. Порой мне начинало казаться, что я просто мальчишка, наделавший уйму глупостей, над которым все смеются. Но ведь Джина наверняка не смеется. Я думал о мастерской, о Солино, о рабочих, строящих мост. "Какой же я все-таки дурак, - говорил я себе, - лучше было бы играть на гитаре и сидеть дома".
Однако в тот день, когда меня повезли в квестуру на допрос, я с тоской поглядел на свою койку. Сердце мое бешено колотилось. Сильнее страха было во мне желание не видеть эти рожи, остаться одному. Мы прошли через ворота, на минуту задержались в тюремной канцелярии, в окна видны были деревья и берег Тибра. На улице оба моих ангела-хранителя схватили меня за руки. Я заметил, что опять скорчил презрительную гримасу.
В квестуре меня уже ждали, сидевшие за столом чернорубашечники сразу приступили к допросу. Сначала спросили имя и фамилию, имя отца, год рождения и нет ли у меня судимости. Потом откуда я и давно ли в Риме, чем занимаюсь, с кем провожу вечера и чья это книга. Следователь протянул мне ее. Это была книга арестованного мужа Дорины. "Значит, и Джину взяли", - подумал я. И я уже хотел сказать, что книга эта принадлежала покойному мужу Джины, но в последний момент передумал. Потом перелистал несколько страниц и, делая вид, будто читаю, стал лихорадочно соображать: "Нет, Джина не арестована, иначе она не могла бы носить мне передачи, и вообще она не замешана в этом деле. Скоты, - думал я, - значит, они и у нее были с обыском".
- Откуда взялась эта книжка? - тихо спросил я.
- Тебе лучше знать.
Я мысленно проклинал этого горбуна Карлетто. С каким удовольствием я отколотил бы его.
- Я не читаю книг, - ответил я. - Мне и газет-то читать почти не приходится.
Тогда один из них спросил:
- А в театре бываешь?
- Случается иногда.
- Джулианеллу знаешь?
- Я знаю Карлетто. Горбатый такой. Одно время он пел, а я аккомпанировал ему на гитаре.
- Где и когда?
Тут я стал рассказывать о Лубрани, о своей жизни в Турине и столько всякой чепухи наплел, что они велели мне замолчать.
- А с майором ты знаком?
- С каким майором?
Я стал объяснять, что часто бывал в "Арджентине" и ужинал с Карлетто и Дориной. Иногда брал с собой гитару. Днем работал, а по вечерам ужинал в кафе. А имен людей, которые там бывали, не знаю.
- Майор? Это, наверно, тот самый, что живет в каморке при театре.
- Отвечай честно, не хитри, - сказали они, - зачем ты приехал в Рим? Ты связной?
Я сделал недоумевающее лицо и вопросительно посмотрел на них.
- Тебе что, в Турине плохо жилось?
Я снова удивленно посмотрел на них.
- Кто дал тебе эту книгу?
- Да не моя она.
- Тебе ее дал майор?
- Ума не приложу, как она ко мне попала.
Тут один из них схватил меня за плечо. Другой ударил по уху. Тот, что сидел за столом, невозмутимо продолжал допрос.
- Так откуда эта книга?
- Впервые вижу, - ответил я и посмотрел ему прямо в лицо. Плечо ныло под тяжестью чужой руки. Следователь открыл ящик и сказал:
- Тут для тебя письмо. - Протянул мне смятый листок бумаги. Письмо было от Джины. - Можешь его прочесть.
- Она здесь ни при чем, - сказал я.
Джина писала, что надеется на скорую встречу, и спрашивала, нужны ли мне белье и деньги. В мастерской все в порядке. "Я молюсь и все время думаю о тебе", - заканчивала она.
Рука все сильнее сжимала мне плечо. Один из допрашивающих сказал:
- Хочешь закурить?
- Ты нам должен рассказать все без утайки, - продолжал следователь, - чем занимались майор и его люди. Они тебе никогда не предлагали встретиться с ними, отнести книги, поехать вместе за город?
- Нет.
- Все твои друзья - враги государства. Ты знал это?
- Нет.
- О чем ты с ними говорил?
- Так, о пустяках всяких.
- А вот Джулианелла призналась, что ты им помогал. Ты состоишь в фашистской партии?
- Нет, не состою.
Он громко расхохотался. Рука с силой сжала мое плечо.
- Первый раз сказал правду. Мы тебя вовремя взяли. Ты с одной Джулианеллой спал или с Джиной тоже? - Он снова ударил меня. - А что Джулианелла и с майором путалась, ты знал? Деньги, чтобы приехать в Рим, она тебе дала?
- При чем тут Джулианелла? - сказал я.
- Тебе лучше знать.
Потом, совсем выбившись из сил, они составили протокол допроса, прочли мне его и сказали: "Подпиши". Я пробежал глазами протокол: там было лишь написано, где я познакомился с тем-то и тем-то. О моих товарищах-коммунистах ни слова. Я подписал.
Меня отвезли на машине обратно в тюрьму. Спускаясь вниз, я решил: "Дорогой буду смотреть на прохожих, на римские улицы и кафе, - но вспомнил об этом только в камере. - Хорошо еще, что эти скоты не взяли никого из товарищей", - подумал я.
XXII
Я написал Джине, чтобы она не волновалась, что все скоро уладится. Потом добавил, что наши бедные друзья тоже не виноваты и пусть Дорина не тревожится понапрасну. Никто не будет держать в тюрьме невинных людей.
Вечером загромыхали двери, и я вспомнил о Карлетто и его друзьях. Кто знает, может, и они сейчас думают, сидя в своих камерах: "Наверно, Пабло ведут на допрос". Когда начинался грохот, я подходил к решетке и прислушивался: шаги надзирателей все ближе и ближе, они идут, шагают от камеры к камере. Я говорил себе: "Сейчас они вошли в камеру Карлетто, а сейчас - к Джулианелле". Трудно мне было представить, что ее тоже возили в квестуру и там били. "Воображаю, что бы они сделали со Скарпой", - шептал я про себя. Я вспомнил, как Лучано не хотел говорить, что его били. Я понял: о таких вещах никому не рассказывают.
Бедный Лучано, каково ему снова очутиться за решеткой. Теперь я знал, что значит сидеть в тюрьме. Все время о чем-то раздумываешь и не смеешь об этом думать. На допросе я уже побывал, свою порцию побоев получил, что еще ожидает меня?
Утром и вечером я подолгу стоял у решетки. Вспоминал Мило, как мы ездили с ним на грузовике. Мчаться по дорогам, останавливаться, где тебе вздумается, как это чудесно. Мне же из всего необъятного мира был виден через окошко лишь клочок неба. Иной раз я думал: "Отпустите меня хоть на время. Я дойду до Тибра и вернусь. Честное слово, вернусь". Я и правда вернулся бы. Какие мы все эгоисты, говорил я себе. Ведь я знаю, что товарищи на свободе, так нет, этого мало. А сижу я всего месяц. По вечерам мне бывало особенно тяжело. Каждое утро я твердил себе: "Сегодня меня выпустят".
Но это случилось вечером, когда снова загрохотали двери. Вошли надзиратели, сыграли, как обычно, свою оглушительную сонату, стуча прутом по решетке, потом старший сказал:
- Соберите вещи.
Я ничего не понял.
- Говорю, вещи сложите. Вас выпускают на свободу.
В тюремной канцелярии меня подвели к чиновнику в штатском - по лицу его было видно, что он неаполитанец, - он мне сказал: "Идемте". Мы поехали в квестуру.
Когда я наконец вышел один на площадь, было еще светло. Я медленно шел, сторонясь прохожих, прислушивался к людскому гомону, жадно вдыхал прозрачный воздух, смотрел на золотистый закат. Потом перечитал препроводительный лист. Через два дня я должен был явиться в туринскую квестуру. Проезд до Турина полагался бесплатный. Итак, я теперь поднадзорный. После захода солнца я не имел права выходить из дому. Тогда я решил, пока есть время, зайти со своим узелком в остерию, выпить пива. Когда я выходил оттуда, меня окликнули: я забыл расплатиться.
На мосту Мильвио я остановился, чтобы взглянуть на холмы. Нет, Рим ни чуточки не изменился. Медленно несла река свои воды, все так же голубело небо. Сразу за Тибром вставали холмы, так похожие на склоны Сасси, рядом возвышались опоры строящегося моста, воздух был теплый, чистый-чистый. "В Турине в эти вечерние часы туман, окутав холмы и ближние горы, спускается на город", - подумал я. Потом неторопливо пошел дальше. Я хорошо знал, что радость длится недолго.