Прилежнее всех танцевали Поли и эта худая с кольцами. Настал момент (Габриэлла давным-давно вышла), когда проигрыватель умолк. Поли и худая остановились, держа друг друга в объятиях, прижимаясь друг к другу. Остальные толпились вокруг Чилли, который, преклонив колени на ковре, с завыванием простирался ниц перед фотографией Поли в рамке с подпоркой, поставленной на пол. Присутствовал при этом и Пьеретто, все еще не натешившийся.
Вдруг Чилли затянул литанию. Мара, белокурая подружка Додо, смеялась до слез и, вытирая глаза, умоляла его перестать. Остальные хлопали Чилли. Пошатываясь, подошел Поли и тоже засмеялся.
Но тут раздался голос Пьеретто. Он сказал, что у всякого уважающего себя бога есть рана в боку.
- Пусть подсудимый разденется, - объявил он. - Пусть он покажет нам рану.
Послышалось еще несколько смешков, потом все умолкли. Худая, оставшаяся за кругом, допытывалась:
- Что там такое? Что происходит?
Я не осмеливался смотреть на Поли; с меня довольно было другой пунцовой физиономии.
Кто-то поставил пластинку; тут же образовались пары. Я подошел к столу выпить и оказался в обществе Додо, который вертел головой, кого-то ища.
- Ее здесь нет, - сказал я ему, - сейчас придет.
Он поднял рюмку и едва заметно подмигнул мне. Я кивнул ему без тени улыбки. Мы друг друга поняли.
Я был очень пьян. От шума и гама у меня все туманилось перед глазами. В глубине комнаты я увидел сидящего Поли. Кто-то говорил с ним - там был и Пьеретто, - и он выглядел спокойным, слегка осовелым. Правда, он был бледен, но теперь уже все казалось каким-то бледным.
Вошли Габриэлла и Орест.
XXIX
Теперь многие вышли из дому и слонялись под соснами. Собирались спуститься по склону холма. Искали кого-то, кажется, Поли и ту, с кольцами. Проигрыватель молчал. Я пошел выпить еще рюмочку джину.
Проходивший мимо Орест хлопнул меня по плечу. Он так и сиял от счастья.
- Все в порядке?
У него тоже были взъерошены волосы.
- Только бы уехали эти типы, - сказал он.
- Что говорит Габриэлла?
- Ей не терпится спровадить их.
Как раз в эту минуту вышли Габриэлла с Додо.
- Ладно, - сказал я, - тебе надо выпить.
В окно веяло свежестью, даже холодком (теперь по вечерам и по утрам равнину окутывал туман). Мимо магнолий прошла Пинотта с подносом, и в тени кто-то обнял ее. Она вырвалась и убежала, разроняв бокалы. На шум из сосняка отозвались крики "ура".
- Видал, - сказал я Оресту, - разгулялись напропалую. А где Пьеретто?
- Только бы они уехали, - сказал он.
Мы были одни на веранде.
- В эту ночь ты можешь мне сказать, - проговорил я, поднеся бокал ко рту, - ты был с ней на балконе? Ты ее взял?
Орест посмотрел на меня и что-то сказал, едва шевеля губами. Я подался вперед. Он с улыбкой тряхнул головой и ушел.
Я услышал, как кто-то отхаркивается на лестнице, потом донеслись приглушенные голоса. По-видимому, поднимались в спальни. Может, и в мою. Я не удержался и вышел на порог. Никого не было. Тогда я с заготовленной улыбкой на случай, если кого-нибудь встречу, стал взбираться по лестнице. Повсюду горел свет, и это вызывало ощущение одиночества. Наверху тоже никого не было. Я вошел в свою комнату, закрыл за собой дверь, зажег и погасил свет. Никого. Я сел у окна и покурил в темноте. Из сосняка доносились крики, гомон, неясные голоса. Я думал о Греппо, утратившем свою девственность.
Меня вывел из задумчивости шум шагов в коридоре. Я вышел и увидел голубую юбку Габриэллы, которая сворачивала на лестничную площадку. Я нагнал ее на середине лестницы. Она ничего не сказала, только сделала мне гримасу, и мы вместе спустились.
- Устала? - сказал я.
Она пожала плечами. Я не спросил у нее про Додо. Мы вместе вышли из дому. Послышался женский визг и скрипучий смех Пьеретто.
- Веселятся, - сказал я.
Опустившись на ступеньки, Габриэлла потянула меня за руку.
- Посиди со мной минутку, - сказала она заговорщицким тоном.
- Если подойдет Орест, ему это не понравится, - пробормотал я.
- Ты не в духе? - улыбнулась она. - Хочешь выпить?
- Послушай, - сказал я. - Что у тебя было с Орестом?
Она не ответила мне, но и не отпустила мою руку. Я чувствовал ее дыхание и ее аромат. Я прижался щекою к ее щеке и поцеловал ее. Она отодвинулась от меня. Ничего не сказала и отодвинулась. Я не прикоснулся к ее губам. Она не ответила на мой поцелуй. Теперь у меня колотилось сердце, наверняка и она это чувствовала.
- Дурак, - сказала она холодно. - Видел? Вот это у меня и было с Орестом.
Я был унижен и подавлен. Я слушал ее, опустив голову.
- Вы мальчишки, - сказала она, - все, и Орест, и тот, третий. Что вы хотите? Мы с вами друзья, ну и что дальше? На этом все и кончается. К зиме вы вернетесь в Турин. Оресту тоже нужно вернуться. Ты должен ему это сказать. У Ореста есть девушка, пусть он женится на ней. Я тут ни при чем.
Она замолчала. Немного погодя я сказал:
- Ты ревнуешь?
- Ах, перестань. Только этого не хватало.
- Тогда, значит, Поли ревнует…
- Не говори глупостей. Ты должен только сказать Оресту, что я не могу располагать собой. Ты ему это скажешь?
- Что с тобой? Ты плачешь?
- Да, скажи ему, что я плачу, - проговорила она напряженным голосом. - Он должен понять, что Поли болен и что я хочу только одного - чтобы он выздоровел.
- Но Орест говорит, что тебе не было никакого дела до Поли. Вы разошлись. Где ты была, когда Поли лежал в больнице?
Мне стало стыдно, что я это сказал. Габриэлла молчала. У меня опять заколотилось сердце.
- Послушай, - сказала она, - ты мне веришь?
Я подождал.
- Веришь или нет?
Я поднял голову.
- Я люблю Поли, - прошептала Габриэлла. - Тебе кажется это абсурдным?
- A он? Он тебя любит?
Габриэлла поднялась и сказала мне:
- Подумай об этом. Ты должен сказать это Оресту. Когда вы уедете, ты должен все время ему это говорить… Ты милый.
Она ушла под сосны. У меня кружилась голова. Когда я встал, я готов был сбежать из Греппо, мне хотелось шагать и шагать до зари, как я это делал в Турине в те ночи, когда не находил себе места, идти до самого Милана или уж не знаю докуда. Но вместо этого я вошел в гостиную выпить еще.
В это время с лестницы спустился Поли. На нем было два пиджака, оба внакидку, а глаза у него были как зола, как угли в золе. Я ожидал увидеть его пьяным, но не в таком состоянии. Он сказал, чтобы я побыл с ним, сел и покурил с ним. Сказал это тихо, но настойчивым тоном.
Я спросил его из вежливости, давно ли он знает этих своих приятелей. И в эту минуту я заметил, что он вовсе не пьян. А если и пьян, то, во всяком случае, не от вина. У него были такие же глаза, как в ту ночь, когда мы встретили его на холме.
- Поли, - сказал я, - ты себя плохо чувствуешь?
Он посмотрел на меня исподлобья, сжимая руками подлокотники кресла.
- Начинает холодать, - сказал он. - Хоть бы снег выпал. Тогда Орест смог бы кого-нибудь убить…
- Ты имеешь зуб на Ореста?
Он без улыбки покачал головой.
- Мне бы хотелось, чтобы вы всегда были здесь. Тебе не весело в этот вечер? Уж не хочешь ли ты уехать?
- Твои миланские друзья уедут утром.
- Они наводят на меня скуку, - сказал он. - Это взрослые младенцы. - Он содрогнулся, как от позыва на рвоту, и сжал губы. Потом опустил глаза и продолжал: - Трудно поверить, как крепко в нас сидит то, что запало в душу, когда мы были детьми. Мне самому кажется, что я все еще ребенок. Думать и чувствовать по-детски - наша самая давняя привычка…
За окном какой-то идиот загудел в клаксон одной из машин, и от этого хриплого, сдавленного рева Поли вздрогнул.
- Трубы Страшного суда, - сказал он мрачно.
В эту минуту вошел Додо. Увидев нас, он остановился.
- Ну и бестия этот Чилли! - воскликнул он. - Должно быть, он у кого-то из женщин стащил трусики. Он каждому сует их под нос и говорит: "Если отгадаешь, чьи они, женщина твоя". Интересно знать…
Поли смотрел на него погасшим взглядом.
- Ты пьян? - сказал Додо. - Он пьян? - Он снова придал своему лицу саркастическое выражение, потер руки и подошел к столу. - Становится свежо, - объявил он. - Не знаю, что это на женщин напала охота гулять. - Он опрокинул рюмку и прищелкнул языком. - Наверху никого нет? - Поли все так же смотрел на него. - Вы не видели Габриэллы?
Когда Додо ушел, Поли снова заговорил:
- Хорошо, когда так кричат в ночи. Кажется, будто это какой-то нутряной голос. Будто это голос самой земли или крови… Мне нравится Орест.