XXV
- До чего охота зайти в бар, - сказал Пьеретто, когда мы, захватив бутылку, снова уселись на ступеньках, - пройти мимо кино, пошататься ночью по Турину. А вам?
- Иногда, - сказал Поли, - я себя спрашиваю, понимают ли женщины некоторые вещи. Понимают ли они, что такое мужчина… Женщины либо бегают за мужчиной, либо заставляют его гоняться за собой. Ни одна женщина не выносит одиночества.
- То-то их и встречаешь в час ночи на улице, - сказал Пьеретто.
- Было время, когда я считал их чувственными, - сказал Поли, глядя в землю, - думал, что они хоть по этой части сильны. Ничуть не бывало. Они и в этом поверхностны. Ни одна женщина не стоит щепотки наркотика.
- Но разве это не зависит также и от мужчины? - сказал я.
- Факт тот, что женщины душевно мертвы, - сказал Поли. - У них нет внутренней свободы. Потому-то они всегда гоняются за кем-то, кого никогда не находят. Самые интересные из них - отчаявшиеся, те, что не способны наслаждаться… Их не удовлетворяет ни один мужчина. Это настоящие femmes damnées.
- Dans les couvents,- сказал Пьеретто.
- Какое там, - сказал Поли. - Их можно найти в поездах, в гостиницах, где угодно. В самых лучших семьях. Женщины, затворившиеся в монастырь или заключенные в тюрьму, - это женщины, нашедшие любовника… Бог, которому они молятся, или мужчина, которого они убили, ни на минуту не покидает их, и они спокойны…
Скрипнул гравий, и я прислушался в надежде, что Орест и Габриэлла возвращаются и делу конец, но это, видно, упала шишка или проскользнула ящерица.
- К тебе это не имеет отношения, - сказал Пьеретто. - Или ты сам хочешь кого-нибудь убить?
Поли закурил, и огонек сигареты осветил его лицо; глаза у него были прикрыты. Мне показалось, что слова Пьеретто задели его. Из темноты послышалось:
- Я для этого недостаточно альтруистичен. Меня это удовольствие не привлекает.
- Он предоставляет людям самим лишать себя жизни, - сказал я Пьеретто.
Мы долго молчали, созерцая звезды. С холма поднимался, разливаясь среди сосен в ночной прохладе, сладкий, почти цветочный запах. Я вспомнил жасмин у беседки; должно быть, когда-то его цветы в тени боскета походили на россыпь звезд. Жили ли когда-нибудь в этом павильоне?
- Животные понимают человека, - сказал Поли. - Они лучше нас умеют быть одни…
Слава богу, прибежала Габриэлла, крича: "Не поймаешь!" Подошел Орест, не такой возбужденный.
- Вот твой цветок, - сказал он ей.
- Орест видит в темноте, как кошка, - со смехом сказала Габриэлла. - В темноте он даже говорит мне "ты". Послушайте, - обратилась она к нам, - говорите мне все "ты", и дело с концом.
Когда мы вошли в помещение и зажгли свет, натянутость прошла. Мы рассеялись по комнате, и Габриэлла, напевая, выбрала пластинку. В волосах у нее был цветок олеандра. Она откинулась на спинку кресла и стала слушать песню. Это был томный блюз с синкопами, исполняемый звучным контральто. Орест молчал, стоя у проигрывателя.
- Хорошо, - сказал Пьеретто. - Мы этой пластинки никогда не слышали.
Габриэлла слушала улыбаясь.
- Это что-то из пластинок Мауры? - сказал Поли.
Так кончился этот вечер, и мы пошли спать. Я спал плохо, тяжелым сном. Меня разбудил Пьеретто, который вошел в мою комнату, когда солнце стояло уже высоко.
- У меня болит голова, - сказал я.
- Ты не одинок, - сказал он. - Слышишь, уже наяривают.
Дом наполнял голос с пластинки, то самое контральто.
- С ума сошли, что ли, в такое время?
- Это Орест приветствует возлюбленную, - сказал Пьеретто. - Остальные спят.
Я окунул лицо в таз и, отфыркиваясь, сказал:
- Он не перебарщивает?
- Глупости, - сказал Пьеретто. - Кого я толком не пойму, так это Поли. Я не ожидал, что он станет жаловаться. Похоже, он все-таки не хочет, чтобы ему наставили рога.
Начав было причесываться, я остановился и сказал:
- Если я правильно понял, Поли устал от женщин. Он сказал, что они ему житья не дают. Он предпочитает животных и нас.
- Ничего подобного. Разве ты по заметил, что он с болью говорит о женщинах? Он влюбленный дурак…
Когда мы спустились, песня давно уже кончилась. Пинотта, которая смахивала пыль, сообщила нам, что Орест, как только поставил пластинку, сел на двуколку и уехал, сказав, что к полудню вернется.
- Так и есть, - сказал Пьеретто, - он себе места не находит.
- Он приедет на велосипеде, - сказал я.
Пьеретто усмехнулся, а Пинотта нахально посмотрела на меня. Я не удержался и сказал:
- Интересно, как на него повлияет прогулка на станцию.
- Она будет ему полезна для здоровья, полезна для здоровья, - ответил Пьеретто и потер руки. Потом сказал Пинотте: - Вы не забыли про сигареты?
Часов в одиннадцать, когда мне стало невмоготу, я поднялся наверх и постучал в комнату Поли. Я хотел попросить у него аспирин.
- Войдите, - сказал он.
Он лежал на кровати под балдахином в своей роскошной гранатовой пижаме, а у окна сидела Габриэлла, уже в шортах.
- Извините.
Она посмотрела на меня так, как будто в моем появлении было что-то забавное.
- Сегодня день визитов, - сказала она.
Я почувствовал какую-то неловкость. Мне не понравились их лица.
Габриэлла сама встала достать мне таблетки от головной боли. Она прошла через комнату по сверкающим как зеркало красным плиткам, которыми был вымощен пол, и стала рыться в ящике комода.
- Только бы не ошибиться, - сказала она, и я увидел в зеркале ее смеющееся лицо.
- Это в ванной, - сказал Поли.
Габриэлла выскользнула из комнаты.
- Мне очень жаль, - пролепетал я. - Но прошлой ночью мы не спали.
Поли, не улыбаясь, смотрел на меня со скучающим выражением лица. У меня было такое впечатление, что он не видит меня. Он пошевелил рукой, и только тут я заметил, что он курит.
Вернулась Габриэлла и протянула мне таблетки.
- Мы сейчас спустимся, - сказала она.
Я со своей головной болью провел утро у грота. Я спрашивал себя, виден ли из лоджии Габриэллы тростник, где я нахожусь. Я думал о старой Джустине, о матери Ореста, о том, что они сказали бы, если бы знали, что происходит в Греппо. Но в это утро я чувствовал себя спокойнее, мне казалось, что самое трудное позади, что все еще может уладиться. Что за несчастье, говорил я себе, что это случилось именно с Орестом, у которого уже есть девушка. Видно, такой уж у него характер.
Вернувшись на виллу, я никого не нашел и остановился под соснами. Можно было только гадать, приехал ли Орест. Всякий раз, когда я возвращался с такой прогулки, я думал, что, быть может, она последняя. Но пока Поли не прогонял нас, это значило, что он еще переносит паше присутствие; если бы Пьеретто был прав, Поли уже указал бы нам на дверь. Он был все такой же, Поли: терпел Ореста, только бы иметь под рукой Пьеретто, да и меня, чтобы было с кем поговорить, терпел из лени и равнодушия. В общем, из обычной низости.
Орест, к сожалению, приехал. Мне сказал это Пьеретто.
- Они загорают на балконе, - бросил он с невинным видом, а Поли, который шел рядом с ним, казалось, не обратил на это внимания. Лицо у него было невыспавшееся. Он курил, и я заметил, что у него дрожит рука.
- Загорают наверху? - пролепетал я.
Они посмотрели на меня, как на какого-то надоеду, и принялись опять говорить о боге.
Но за завтраком Поли кое-что сказал. Он пожаловался, что кто-то из нас запустил пластинку в семь часов утра. Он даже накинулся на Габриэллу за то, что она разбудила его. Сердито сказал:
- Всему свое время.
Габриэлла свирепо смотрела на него. Но тут Орест с шутливо покаянным видом объявил, что это он виновник происшествия.
Воцарилось молчание, и Габриэлла метнула на Ореста испепеляющий взгляд. Она была в бешенстве.
- Что за проклятье жить среди сумасшедших и болванов, - сказала она злобно, с гримасой отвращения.
Тогда Орест, покраснев, бросил салфетку на стол и вышел.