- Был тут разговор насчет тростника. По перьям видно, сколько мы птицы настреляли, а этому, поди ж ты, дался тростник… Но ты же понимаешь… Не стоит об этом и говорить.
XIV
Мы уехали, когда уже показалась луна и повеяло вечерней прохладой. Жаль было покидать этот хутор, одинокий, как остров, эту бескрайность красной земли, эти тощие лозы под раскидистыми дубами. Но Орест сказал:
- Поедем, уже темнеет.
Лошадка понеслась, как охотничья собака. Когда мы проезжали под яблоней, Пьеретто поднял руку, и на нас градом посыпались яблоки. "Э-ге-гей!" - орали мы и прищелкивали языком.
- Случалось с тобой когда-нибудь, - сказал Пьеретто, - чтобы ты столько выпил, а голова была бы такая ясная?
- Когда пьют под открытым небом, на вольном воздухе, - сказал Орест, - никогда не пьянеют.
Потом они перемигнулись и стали приставать ко мне:
- А ты что скажешь?.. Ведь, по-твоему, на природе не гоже ни пить, ни спать с женщиной…
Я отмахнулся от них и сказал:
- Мне понравились твои братья.
Тут мы заговорили о Давиде и Чинто, о винах, о ведре с виноградом, о том, как прекрасна простая, естественная жизнь, а ветерок от быстрой езды шевелил нам волосы.
- Замечательно, в какой строгости они держат женщин, - говорил Пьеретто. - Мы себе прохлаждаемся во дворе, пьем и разговариваем о всякой всячине, а женщины и ребятишки сидят на кухне, чтобы не мозолить глаза.
Солнце шло на закат над самыми виноградниками и окрашивало густой киноварью каждый ствол и каждый ком земли.
- А между тем они работают, - сказал я, - обживают эту землю.
- Дурак ты, Орест, - говорил Пьеретто. - Что тебе Турин, что тебе анатомичка? Тебе бы нужно жениться на этой девушке и тихо-мирно обрабатывать свою землю…
Орест, глядя прямо перед собой, в затылок лошади, спокойно сказал:
- А откуда ты знаешь, что я не собираюсь так и сделать… Дай только время.
- Что вы за люди… - заметил я. - Одного отец прочит в монахи, другого - в агрономы. Вы об этом слышать не хотите и портите родителям кровь, а кончится тем, что ты, Пьеретто, будешь монахом-безбожником, а ты, Орест, - сельским врачом.
- Отцу это, во всяком случае, не повредит, - сказал Пьеретто с довольной улыбкой. - Нужно, чтобы он понял, что жизнь трудна. Если же потом, как и следует, ты придешь к тому, чего он для тебя хотел, ты должен убедить его, что он был не прав и что ты это сделал только ради него.
- А ты в самом деле женишься на этой девушке? - спросил я Ореста.
- Он все отмалчивается, - сказал Пьеретто. - Мол, пьяные, что с ними разговаривать.
Луна была красивая, еще по-вечернему бледная, не белая, но и не желтая, и я представил себе, как она будет светить ночью над всем этим краем, над землей, над плетнями. Мне вспомнился косогор Греппо, но, обернувшись, я увидел, что он исчез, словно растаял в чистом воздухе. "Это и есть Взгорья?" - хотел я спросить, но как раз в эту минуту Орест заговорил.
- Ее зовут Джачинта, - сказал он, не глядя на нас. Потом, размахивая кнутом, крикнул: - Боже мой, этим летом я сойду с ума!
Прошлой ночью ему и Пьеретто не спалось, и они принялись вспоминать жизнь на взморье. Орест рассказал, что, когда он был ребенком, низкие холмы, среди которых мы ехали сейчас, казались ему островами в морских далях и, глядя на это таинственное море, он в воображении бросался в него с высоты балкона.
- Тогда мне так хотелось сесть в поезд, уехать, побывать в других краях. А теперь мне и здесь хорошо. Не знаю даже, нравится ли мне море.
- Но ведь на Ривьере ты чувствовал себя как рыба в воде.
Мы приехали, распевая песни, а пока поднялись пешком из Россотто, нам опять захотелось выпить. Такие вещи женщины понимают - они поставили на балкон столик и принесли нам бутылку вина.
- Ну-ну, отведите душу, посидите при луне, - сказала мать Ореста. - Луна всякое слышала.
Ночь была тихая, безветренная, селение спало, только где-то лаяли собаки. В эту ночь Орест раскрыл душу - все рассказал нам про Джачинту. Когда луна закатилась и запел петух, Пьеретто сказал:
- Вот собака, даже у меня слюнки потекли.
Назавтра было воскресенье. Как бежали недели! Мы опять слонялись по площади среди вырядившихся, как чучела, мужчин и закутанных в покрывало женщин, которые наводили на мысль о палящем солнце и о болоте. Так, глядя на небо, мы и отбыли обедню. Я спрашивал себя, существуют ли праздники для молчаливых братьев из Момбелло, прерывают ли они свою обыденную жизнь, привязанную к гумну, полю, винному погребу, чтобы смешаться с другими людьми. Для них праздником была охота, терпеливое ожидание, сумеречные часы в сторожкой глуши. Когда служба кончилась, я стал смотреть на выходящих из церкви, переводя глаза с одного на другого - не встречу ли такой же взгляд, такое же выражение лица, спокойное и вместе с тем угрюмое, замкнутое, как у Давида и Чинто. Вышли и наши женщины. Джустина воззрилась на нас и, дергая за руки девочек, которым не стоялось на месте, начала нам выговаривать: зачем мы пошли к обедне, раз даже не вошли в притвор.
- Что такое притвор? - спросил Орест.
А Пьеретто еще и не то отчебучил. Он сказал, что дом божий - весь мир и что даже святой Франциск преклонял колени в лесу.
- На то он и был святой, - проворчала Джустина, - он верил в бога.
- А в церковь ходят те, кто не верит в бога, - сказал Пьеретто. - Не говорите мне, что ваш священник верит в бога. У него на лице написано, что он за птица.
Вокруг нас толковали о предстоящих праздниках и ярмарках, потому что середина августа в деревне - пустое время, когда между уборкой зерновых и сбором винограда можно передохнуть, и крестьяне, как говорится, бьют баклуши, точат лясы, живут без забот и в ус не дуют. Во всей округе гуляли, и только об этом и шел разговор.
- Превыше всего служение богу, - сказала Джустина, - служение богу. Те, кто не почитает священнослужителей, не христиане и не итальянцы.
- Блюсти религию не значит только ходить в церковь, - сказал отец Ореста. - Жить, как велит религия, не так-то легко. Надо воспитывать детей, содержать семью, быть со всеми в ладу.
- Послушаем теперь вас! - вскричала Джустина, обращаясь к Пьеретто. - Что такое религия?
- Религия, - сказал Пьеретто, - это понимание сути вещей. Святая вода тут ни при чем. Говорить с людьми надо, понимать их, знать, чего хочет каждый из них. Ведь все хотят чего-нибудь достичь в жизни, стремятся к чему-то, а к чему, и сами толком не знают. Так вот, у каждого это стремление от бога. Значит, достаточно понимать и помогать другим понимать…
- Ну и что же ты поймешь, когда тебе придет время помирать? - сказал Орест.
- Проклятый могильщик, - сказал Пьеретто. - Когда люди умирают, у них уже нет никаких стремлений.
Они продолжали этот разговор за столом и после обеда. Пьеретто сказал, что признает святых, что больше того - на его взгляд, на свете только и есть святые, потому что каждый в своем стремлении как бы святой и, если бы ему дали осуществить это стремление, оно принесло бы плоды. А священники цепляются за какого-нибудь одного святого познаменитее и говорят: "Поступайте, как он, и спасете душу свою", но не принимают в расчет, что на свете нет даже двух одинаковых капель воды и что каждый день - новый день.
Теперь Джустина молчала, только зыркала глазами на Пьеретто. Было часа четыре, мы сидели в тени на балконе и пили кофе, а из пылающей зноем окрестности до нас доносились приглушенные голоса, шорохи, шелест ветра. Отсюда, сверху, косогоры напоминали бока улегшихся коров. Каждый холм с рассеянными по его склонам - то крутым, то пологим - виноградниками, полями, лесами был особым миром. Видны были дома, рощицы, синие дали. И сколько бы ты ни смотрел, все открывалось что-нибудь новое - необычное дерево, изгиб тропинки, гумно, невиданный оттенок цвета. Закатное солнце подчеркивало каждую деталь, и даже странная морская прозелень, в которой, словно окутанное облаком, тонуло Греппо, манила больше обычного. На следующий день мы должны были поехать туда на двуколке, и, чтобы скоротать вечер, хорош был любой разговор.