XII
Каждый день мы спускались к болоту, а по дороге вволю болтали и смеялись. Хорошо было утром: в низинах трава была еще мокрая от росы и, даже когда мы уже лежали в расщелине под палящим солнцем, спину еще холодила сыроватая, остывшая за ночь земля. Теперь нам знаком был каждый уголок в зарослях кустарника, каждый просвет, каждый утренний шорох или шелест. Подчас в самую жару наплывало огромное белое облако, и тогда на затененной поверхности воды четче обозначались перевернутые отражения крутого откоса, каких-то цветков, неба.
Эти солнечные ванны стали для нас, можно сказать, порочной привычкой, хотя мы уже загорели везде. В первое воскресенье, когда мы не отправились на болото, а пошли к обедне и, стоя на паперти среди принаряженной толпы, в которой взад и вперед шмыгали ребятишки, слушали службу, заглушаемую звуками органа и колоколов, я про себя думал о том, как хорошо было бы сейчас лежать голым на солнцепеке, чувствуя под собой влажную землю. Я шепнул Пьеретто, который угрюмо смотрел в затылок Оресту:
- Ты представляешь себе этих людей голыми на солнце, как мы?
Он даже ухом не повел, и я вернулся к своим мыслям. У нас с Орестом вышел спор на винограднике (вторую половину дня мы обычно проводили в Сан-Грато, а в тот раз Пьеретто куда-то запропастился): существует ли где-нибудь такой заповедный уголок, такая глухомань, куда никто никогда ногой не ступал, где испокон века времена года, дождь и вёдро сменялись без ведома человека. Орест говорил, что нет, что не сыщется ни буерака, ни лесной чащобы, которых не потревожили бы рука или глаз человека. По крайней мере охотники, а в былые времена разбойники побывали везде. Нет, а крестьяне, крестьяне, говорил я. Охотники не в счет. Охотник живет той же жизнью, что и дичь, за которой он охотится. Меня интересовало, добрался ли крестьянин, именно крестьянин, до самых глухих мест, всю ли землю он общупал. Можно сказать, изнасиловал.
Орест сказал:
- Кто его знает.
Но видно было, что он не понимает, какое это имеет значение. Он тряхнул головой и бросил на меня насмешливый, как у матери, взгляд.
Мы сидели на валу виноградника и, когда поднимали глаза, видели, как колышутся молодые побеги. Если смотреть снизу на виноградник, который взбирается к самой вершине холма, кажется, что ты где-то между небом и землей. У ног - пересохшие комья пахоты и искривленные корневища, а перед глазами - зеленые фестоны листьев и ряды лоз, которые касаются облаков. А тишина такая, что невольно вслушиваешься в себя.
- Тот возчик, которого я встретил на станции, - вдруг вырвалось у меня, - сказал, что виноградники всегда были.
- Возможно, - сказал Орест, - только в былые времена, говорят, плети сосисками подвязывали, а под кустами текло молоко.
- Ты вот смеешься, - сказал я, - а даже города были всегда. Пусть грязные, захудалые - кучки лачуг да пещер, но были. Где человек, там и город. Надо признать, что Пьеретто прав.
Орест пожал плечами. Так он всегда оканчивал споры - способ не хуже всякого другого.
- До чего ему, наверное, не по нутру, - сказал он вдруг, - когда мать на ночь запирает дверь. Ведь он полуночник - бывало, до утра один шатался по всему Турину.
- Надо будет нам как-нибудь ночью выйти погулять, - сказал я. - Мне хочется посмотреть на холмы при луне. Вчера уже показался серпик месяца.
- На море мы купались при луне, - сказал Орест. - До чего приятно: как будто пьешь холодное молоко.
Они ни разу мне не говорили об этом. Мне вдруг стало грустно. Я почувствовал себя одиноким, и во мне шевельнулась зависть.
- Время идет, а виноград все никак не созреет, - сказал я. - Когда же мы вернемся в Турин?
Орест не мог про это слышать. Он сказал, что не понимает, чего мне еще надо: я ем досыта, пью хорошее вино, целый день ничего не делаю…
- Вот то-то и оно, - сказал я. - Мы ничего не делаем, а твоя мать работает. Все здесь работают на нас.
- Тебе скучно? - сказал Орест. - Или ты боишься, что доставляешь слишком много беспокойства? Ерунда. Ты даже тете Джустине угодил.
(Это я настоял, чтобы мы пошли к обедне - просто из уважения к семье Ореста.)
- Ну что, сегодня на мельницу не пойдем?
Мы каждый день спускались с холма в котловину, где находилась вторая усадьба, слонялись по гумну, пили пиво, которым угощал нас отец Ореста. Но что было хорошо в Россотто, так это сенокос, луга, заросшие клевером, выводки гусей. Под вечер мы играли в шары с работниками Пале и Кинто, а Орест ходил по делам на станцию.
- По-моему, - говорил Пьеретто, - тут дело нечистое. Из Генуи он каждый день кому-то отправлял письма.
Орест, когда с ним заговаривали об этом, только смеялся и качал головой. Так было и в тот раз, когда, проходя мимо домика с геранью на окнах у железной дороги, он крикнул "добрый день" и ему откликнулся молодой и веселый голос. Орест сказал нам, чтобы мы шли дальше, и завернул за угол.
- Так, значит, - сказал Пьеретто, когда он показался на гумне, - это дочь начальника станции?
Орест опять засмеялся и ни слова не сказал.
Благословенным уголком была эта Мельничная котловина. Даже у шлагбаума, где скоплялись повозки и ревела скотина, чувствовалось какое-то особенное, ласковое веяние: станционные домики и клумбы приводили на память городскую окраину в майские вечера, когда девушки гуляют по бульвару и откуда-то тянет запахом сена. И даже раздетые и разутые батраки из Россотто под впечатлением проносящихся поездов толковали о пиве и о велосипедных гонках.
Вечером после сенокоса мы пили не пиво, а вино. Отец сказал нам: "Приходите засветло" - и, накинув на плечи пиджак, стал подниматься вверх по тропинке. На станции царило какое-то праздничное оживление, и Оресту пришлось извиняться за то, что он задержался там дольше обычного. Из погребов Россотто достали бутылку, потом другую. От этого вина все больше пересыхало в горле. Мы трое пили его под навесом, выходившим в луга. Я не понимал, то ли от воздуха такая сладость в вине, то ли от вина - в воздухе. Казалось, я пью аромат сена.
- Это фрагола,- сказал Орест. - Ее привезли нам мои двоюродные братья из Момбелло.
- Ну и дураки мы, - говорил Пьеретто, - днем и ночью ломаем себе голову, в чем секрет деревни, а этот секрет у нас здесь, внутри.
Потом мы задумались, почему это в Турине мы любили захаживать в остерию, а с тех пор, как были в деревне, ни разу по-настоящему не выпили.
- Для этого нужно идти куда-нибудь вечером, - сказал я, - не можем же мы пьянствовать в твоем доме.
- Зато теперь пей сколько влезет, - говорит Орест, - здесь нам никто не помешает.
Зашел разговор о лошадях. В Россотто была двуколка, как раз на троих, и Орест сказал, что ее в любое время можно заложить.
- Поедем к моим двоюродным братьям в Момбелло, - предложил он. - Мне хочется их повидать. Они парни что надо. Рано утром уедем, а вечером вернемся.
- Тогда мы останемся без купания, - проговорил я. - Сегодня утром я был от этого сам не свой.
- Ну и наплевать, - промычал Пьеретто. - Мне опротивело видеть тебя голым.
- Тем хуже для тебя, - сказал я.
- Но ты же урод уродом! - крикнул Пьеретто. - Только пьяный я смогу и дальше переносить это зрелище.
Орест налил нам опять.
- Вот уж это невозможно, - бросил я. - Нельзя быть голыми и пьянствовать.
- Почему нельзя? - спросил Орест.
- И нельзя спать с женщиной в лесу. В настоящем лесу. Любовь и выпивка требуют такой обстановки, в которой живут цивилизованные люди. Однажды я катался на лодке…
- Ничего ты не понимаешь, - перебил меня Пьеретто.
- Ну, ты катался на лодке… - сказал Орест.
- С одной девушкой, и она не кобенилась. Мы бы с ней поладили. Но я не смог. Сам не смог. Мне казалось, что я кого-то или что-то оскорбил бы.
- Это потому, что ты не знаешь женщин, - сказал Пьеретто.
- Но ведь ты же раздеваешься догола на болоте? - сказал Орест.
Я признался, что делаю это с замиранием сердца.
- Мне кажется, что я совершаю грех, - сказал я. - Может, потому-то это и приятно.
Орест, улыбаясь, кивнул. Я понял, что мы пьяны.
- Недаром, - добавил я, - такие вещи делают тайком.
Пьеретто сказал, что тайком делают много таких вещей, в которых нет ничего греховного. Это просто вопрос обычая и хороших манер. Грешно только не понимать, что ты делаешь.
- Возьми Ореста, - сказал он. - Он каждый день тайком ходит к своей девушке. Это в двух шагах отсюда. Они не делают ничего непристойного. Сидят в саду, разговаривают, может быть, держатся за руки. Она его спрашивает, когда он получит диплом и станет самостоятельным. Он отвечает, что ему еще год учиться, потом отбывать военную службу, потом найти место коммунального врача - выходит, через три года, так ведь? - и виляет хвостом, и целует ей косу…
Орест, пунцовый от смущения, тряхнул головой и потянулся за бутылкой.
- И ты считаешь, что это грех? - сказал Пьеретто. - Эта сценка, это жениховство, по-твоему, грех? Но Орест мог бы нам довериться и рассказать о ней. Настоящие друзья так не поступают. Скажи же нам что-нибудь, Орест. Скажи хотя бы, как ее зовут.
Орест, красный как рак, улыбаясь, сказал:
- Как-нибудь в другой раз. Сегодня лучше выпьем.