В этой яме было настоящее пекло, а над собой я видел раскаленное добела небо, и у меня кружилась голова и рябило в глазах. Мне вспоминались слова Пьеретто о том, что в полях пылающее августовское солнце вызывает мысль о смерти. Он был прав. В той сладкой дрожи, которую мы испытывали от сознания, что мы голые и прячемся от всех взглядов, в том упоении, с которым мы купались и валялись, как бревна, на солнцепеке, было что-то зловещее - скорее звериное, чем человеческое. Я замечал корни и плети, которые, как черные щупальца, выглядывали из высокой стены расщелины - то были знаки внутренней, тайной жизни земли. Орест и Пьеретто, более, чем я, привыкшие ко всему этому, возились, прыгали, болтали. Они вдоволь поиздевались над моими бедрами, пока еще постыдно бледными.
Никто не мог застать нас врасплох в этой норе - через кукурузу бесшумно не пройдешь. Мы были в безопасности. Орест, лежа в воде, говорил:
- Загорайте, загорайте. Прожаримся на солнце - станем здоровыми, как быки.
Странно было, находясь здесь, думать о том, что происходит наверху, о людях, о жизни. Накануне вечером мы погуляли по селению, прошлись вдоль низкой каменной стены, опоясывающей площадь. Возбужденные вином и свежим воздухом, мы смеялись, здоровались с людьми, которых встречали, слушали, как поют. Кучка молодых парней приветливо окликнула Ореста; священник прогуливался в тени и поглядывал на нас. Незначащие слова и шутки, которыми мы, почти не различая лиц в сгущающейся темноте, обменивались то с женщиной, то со стариком, то между собой, вселяли в меня странное веселье, праздничное и беспечное чувство, а веяние теплого ветра и мерцание звезд и далеких огней сулили продлить его на всю жизнь. Ребятишки, оглушительно крича, гонялись друг за другом по площади. Мы строили планы, говорили о селениях, рассеянных по склонам и гребням холмов, где мы собирались побывать, о винах, которые надо попробовать, об удовольствиях, которые нас ждут, о сборе урожая.
- В сентябре, - сказал Орест, - будем ходить на охоту.
Тут я вспомнил о Поли.
XI
Мы сразу заговорили о нем под стрекот сверчков.
- Греппо внизу, - говорил Орест, - там, где вон та кучка звезд. Оно только чуть выглядывает из-за плато: на заре виднеются вершины сосен…
- Двинем туда. Пошли, - сказал Пьеретто.
Но Орест сказал, что на ночь глядя туда идти не стоит и что Поли наверняка еще на Ривьере.
- Если только он там не загнулся.
- Он чувствовал себя хорошо. Теперь уж он поправился…
- А может, в него пульнула другая.
- Что же, это ему на роду написано?
- Как, - крикнул Пьеретто, и ветер подхватил его голос, - разве ты не знаешь, что то, что с тобой случается один раз, потом повторяется? Что как ты поступил один раз, так поступаешь и всегда. Не случайно некоторые люди не выбираются из бед. Это называется судьба.
О Поли опять зашел разговор на следующий день за столом, когда мы вернулись с болота. Орест, обведя взглядом домашних, сказал:
- Знаете, кого я видел в этом году?
Когда он рассказал историю с ранением, рассказал про Розальбу, зеленую машину, ночные поездки и после града жадных вопросов и восклицаний наступило ошеломленное молчание, мать сказала:
- Он был такой красивый ребенок. Помню, как они проезжали в карете с раскрытыми зонтиками от солнца. Его держала на руках кормилица в кружевной наколке… Это было в тот год, когда я ждала Ореста.
- Ты уверен, что это Поли из Греппо? - бросил отец.
Орест снова принялся рассказывать всю историю, начиная с той ночи на холме.
- А кто эта женщина? - спросила мать, бледная от волнения.
Девочки слушали с раскрытым ртом.
- Мне жаль отца, - сказал отец Ореста. - Такой человек! Он был, можно сказать, хозяином Милана. Вот чем иногда кончается дело, когда денег куры не клюют.
- Ничего, - сказал Пьеретто, - с деньгами не пропадешь. Отец Поли все уладил. Такие вещи сплошь и рядом случаются в хороших семьях.
- Только не здесь, - сказал Орест. - У нас такого не бывает.
Тут вмешалась старая Джустина. До сих пор она только слушала, переводя взгляд с одного на другого, готовая в любую минуту ринуться в бой.
- Синьор прав, - сказала она, стреляя глазами в Пьеретто, - везде водятся эти грехи. Если бы родители не давали детям воли, не предоставляли бы их самим себе, как собак, а держали бы в руках, спрашивали бы с них…
Она долго продолжала в том же духе, опять напустившись на танцы и морские купания. Сестра раз-другой что-то шепнула ей и взглядом указала на Дину и младших девочек, но не смогла ее остановить. К счастью, это удалось старой Сабине, то ли служанке, то ли бабушке, то ли тетке, сидевшей в конце стола, которая, моргая глазами, спросила, о ком идет речь.
Когда ей объяснили - старуха была туга на ухо, и, чтобы она расслышала, приходилось кричать, - она пропищала, что дом в Греппо отперт, что муж портнихи со станции видел, как туда повезли баулы, что насчет Поли она не знает, а женщины наверняка уже там.
В тот день мы поднялись в Сан-Грато, на гребень холма, где нас встретил отец Ореста, который с сиесты был на виноградниках. Его батраки опрыскивали шпалеры купоросом. Сгорбленные, в заскорузлых от пота блузах и штанах, пестревших синими пятнами, они кружили на солнцепеке, накачивая из железных ранцев голубоватую воду. С виноградных листьев капало, насосы шипели. Мы остановились у большого бака, полного этой невинной на вид воды, глубокой и непрозрачной, как голубое око, как перевернутое небо. Мне было странно, что надо обрызгивать грозди этой ядовитой жидкостью, которой были изъедены широкие шляпы батраков, и я сказал это отцу Ореста.
- Ведь когда-то, - заметил я, - выращивали виноград без этого.
- Кто его знает, - сказал он и что-то крикнул парню, ставившему в траву бутылку, - кто его знает, как поступали когда-то. Только теперь полно болезней.
Он опасливо посмотрел на небо и пробормотал:
- Лишь бы ненастье не нагрянуло. А то обмоет виноград, и придется его сызнова опрыскивать.
Орест и Пьеретто позвали меня сверху; они прыгали под развесистым деревом.
- Идите, идите есть сливы, - сказал мне отец Ореста, - если только их птицы не склевали.
Я прошел через выжженное солнцем жнивье и присоединился к ним на макушке холма. Чудилось, мы на небе. Внизу, под нами, виднелась площадь селения, казавшаяся отсюда крохотной, и неразбериха крыш, лестниц, сараев. Хотелось прыгать с холма на холм, хотелось все обнять взглядом. Я посмотрел на восток, где кончалось плато, отыскивая вершины сосен, о которых говорил Орест. В распадок между склонами лился ослепительно яркий свет, и горизонт дрожал перед глазами. Я невольно зажмурился, не различив ничего, кроме марева.
Отец Ореста подошел к нам, подпрыгивая на комьях пашни.
- Благодать у вас тут, - сказал Пьеретто с набитым ртом. - Дурак ты, Орест, что не живешь здесь.
- Я хотел, - сказал отец, глядя на Ореста, - чтобы этот парень занимался в агрономическом училище. Обрабатывать землю становится все труднее.
- У нас в селении, - вмешался я, - говорят, что любой крестьянин понимает в этом больше агронома.
- Само собой, - сказал отец, - первое дело практика. Но теперь никак не обойдешься без химии и удобрений, и чем учиться на врача, чтобы приносить пользу другим, лучше бы он научился хозяйствовать с выгодой для себя.
- Медицина - это тоже агрономия, - весело сказал Орест. - Здоровое тело что поле, которое дает урожай.
- Но если не исхитришься, тебе это ничего не даст.
- А что, много болезней у винограда? - спросил Пьеретто.
Отец Ореста обернулся и обвел взглядом виноградник, где над шпалерами поднимались голубоватые облачка.
- Хватает, - сказал он. - Земля вырождается. Может, и верно, что когда-то, как говорит ваш товарищ, в деревне не знали всех этих хвороб, но факт тот, что теперь стоит на минуту отвернуться, назавтра жди беды…
Не видя Пьеретто, я почувствовал, что он ухмыляется.
- Земля вроде женщины, - продолжал отец Ореста. - Вы еще холостые, но в свое время узнаете: у женщины каждый день что-нибудь не слава богу - то голова болит, то спину ломит, то месячные пришли. Ну да, должно быть, все дело в месяце - всходит он или заходит… - Он невесело подмигнул.
Пьеретто опять ухмыльнулся.
- Что ты там рассказываешь, - вдруг набросился он на меня, - будто деревня изменилась. Деревню делают люди. Ее делают плуги, химикалии, нефть…
- Ясное дело, - сказал Орест.
Поддакнул и отец.
- …В земле нет ничего таинственного, - сказал Пьеретто. - Мотыга тоже научный инструмент.
- Я вовсе не говорил, что земля изменилась! - воскликнул я.
- Боже мой, - сказал отец Ореста, - как много значит мотыга, видно, когда поле не обрабатывают. Тогда его не узнать. Оно кажется пустошью.
Теперь я в свою очередь посмотрел на Пьеретто и усмехнулся, но ничего не сказал. Он сам заговорил:
- Болото - другое дело.
- Что значит - другое дело?
- Ну, не то что, например, этот виноградник. Тут царствует человек, а там - жаба.
- Но ведь жабы и змеи водятся повсюду в деревне, - сказал я. - И сверчки тоже, и кроты. И растения везде одинаковые. На пустоши и здесь корни одни и те же.
Отец Ореста рассеянно слушал нас. Вдруг он обернулся и сказал:
- Хотите видеть, что такое пустошь, - ступайте в Греппо. Боже мой, у меня сегодня целый день не выходит из головы этот малый и его отец. Теперь кое-что становится понятно. А ведь какое имение! Когда был жив дед, они покупали только масло и соль. Паршивое дело - иметь землю и не жить на ней…