- Как это человек может сообщить, что он умер? И разве голуби говорят? Этого не может быть!
Девочка молчала.
- И что он послал с ней?
Девочка протянула ему открытый футляр и пустую пробирку.
Доктор Лауфер взглянул. Его ноги подкосились еще до того, как нос подтвердил то, что поняло тело, и приняло сердце, и отверг разум. Он медленно опустился на один из ящиков, обнял Девочку и прижался головой к ее животу. Его плечи дрожали. Горло перехватило.
- Прости нас, - сказал он ей. - Прости нас, пожалуйста, что мы плачем. Нам обещали, что он будет заниматься только голубями, что он только наладит голубятню. Но что мы вообще знаем? Мы всего лишь врачуем животных и растим голубей. Что мы понимаем?
Он выпрямился в полный рост, положил ее голову себе на плечо и пробормотал:
- А ты… невероятно… Вот для чего ты просила у кладовщицы ложку и шприц?.. И даже не подумав, не посчитав за-за и за-против, такое решение…
- Это то, чего я хотела, и то, чего он хотел. В последнюю нашу встречу мы говорили о нашем будущем ребенке, о мальчике, которого мы родим после войны. И это то, что он послал.
- Новое сказание о чудесах, - вдруг воспрянул доктор Лауфер, как будто и в него влились ее силы. - Сказание, какого еще не слышала всемирная история голубеводства. Мы непременно расскажем об этом на следующем нашем семинаре.
3
Прошли дни, сложились, стали неделями. Доктор Лауфер спохватился и не стал никому ничего рассказывать, но на следующем семинаре, который собрался через полгода, все голубятники уже заметили большой живот Девочки и бельгийскую голубку, которая не покидала ее плеча. Три месяца спустя она родила сына, который был очень похож на отца, и не требовалось большого усилия, чтобы угадать, кто этот отец.
Когда сыну исполнилось шесть месяцев, мать принесла его на следующий семинар. Доктор Лауфер сфотографировал ее там, с бельгийской голубкой на плече и сосущим сыном, - где он сегодня, этот снимок? хотел бы я знать! - и все собравшиеся были очень растроганы. Один за другим они подходили к ней, выражали сочувствие и радость, улыбались и смахивали слезу.
Девочка кормила сына довольно долго, почти год, и в тот самый день, когда доктор Лауфер намекнул ей, что пора прекратить - "в качестве ветеринара мы понимаем в таких вещах больше, чем детский врач", - в зоопарке появился гость, за давностью почти уже забытый: юноша, который был с ней на балконе в тот день, когда туда спустился раненый голубь. Тот соседский сын, который перевязал этого голубя, пошел с ней в зоопарк, принес сухой хлеб, зубрил учебник анатомии Корнинга и английский толковый словарь и потом поехал в Чикаго, что в Соединенных Штатах, чтобы учиться там на врача.
Десять лет прошло с тех пор, и для него эти годы были длинными, как сто лет. Не проходило дня, чтобы он не думал о ней, и не проходило ночи, чтобы она не явилась к нему во сне. Теперь он был уже не прежним юношей, а молодым мужчиной, и мир ждал от него выбора и поступка. За его плечами была дюжина отвергнутых предложений, дюжина безуспешных уговоров и четыре разбитых американских сердца. Он сошел с парохода в хайфском порту, поцеловал взволнованных и гордых родителей и через час, в такси по дороге в Тель-Авив, спросил их о Девочке.
- Лучше тебе не знать, - сказала его мать, а отец сказал:
- Поговорим об этом дома.
И мать добавила:
- Весь город знает. Стыд и позор.
Они уже жили не в доме на улице Бен-Иегуды, над квартирой родителей Девочки, а в новой и большей квартире, возле площади Дизенгоф. Он внес чемоданы в комнату, которую они приготовили ему, и сказал:
- Я выхожу. Приду потом.
- Куда ты идешь? - вскричала мать. - Не успел вернуться из Америки и уже убегаешь?
- Я скоро вернусь, - сказал он. - Я должен ее увидеть.
Ноги понесли его не на улицу Бен-Иегуды, а в противоположном направлении. Толстяк из Зоопарка взял у него сухой хлеб, который он собрал по дороге, и позволил ему войти, но выглядел смущенным и опустил взгляд.
Молодой врач вошел в парк, поднялся по тропе и возле голубятни увидел Девочку, которая сидела там и кормила грудью ребенка. Кровь застыла в его жилах. Тело одеревенело. Но Девочка не заметила его, потому что наклонила голову к ребенку, как все кормящие матери. Ему удалось отступить назад, и там, скрывшись за изгибом тропинки, он собрался с силами. Потом подошел снова и остановился возле нее.
- Здравствуй, Рая, - сказал он.
- Здравствуй, Яков, - подняла Рая голову.
- Ты была девочкой, когда мы расставались, а сейчас кормишь ребенка.
- Его зовут Яир.
- Красивый мальчик.
- Он похож на своего отца. Если бы был похож на меня, был бы красивее.
- Я вернулся из Соединенных Штатов. Кончил учиться на врача.
- Поздравляю.
- И я тебя. Я вернулся домой полчаса назад. И первым долгом пришел повидать тебя.
- Спасибо.
- А где отец Яира?
- Отец Яира погиб на войне.
- Мне очень жаль. Я не знал.
И вдруг он исполнился смелости и уже не смог сдержать те слова, которые повторял про себя все эти годы, поутру, по дороге, в университетской библиотеке, в лаборатории, в больнице и в постели по ночам. Слова вырвались сами:
- Возможно, я должен был остаться в Стране, Рая, и пойти на войну вместо того, чтобы учиться медицине в Америке. Возможно, я должен был принять приглашение доктора Лауфера и работать с тобой здесь, в голубятне. Могло быть и так. Но он сказал еще, что я могу стать хорошим врачом, и он оказался прав.
- Смешно, - сказала моя мама. - Смешно, как доктор Лауфер начертил каждому из нас его судьбу. Тебе, мне, малышу, который у меня родился, и моему погибшему Малышу.
Перенесла меня решительным движением от одной груди к другой - резкий, пугающий переход от страха к уверенности - и сказала:
- Доктор Яков Мендельсон. Очень симпатично звучит.
- Я надеялся, что забуду тебя, Рая, - сказал молодой врач, - но мне не удалось.
Она не ответила.
- Я послал тебе семь писем за первый год, и десять за третий, и еще пять за четвертый и перестал, потому что ты не ответила ни разу.
- В этом не было смысла.
Он сел напротив нее и сказал:
- Я всегда любил тебя, Рая, еще когда ты была девочкой, лежала на животе на вашем балконе и читала, еще до того, как прилетел тот раненый голубь. Я много раз смотрел на тебя с нашего балкона этажом выше. Однажды у тебя немного приподнялась кофточка, и я увидел ямочки у тебя на спине, и я закрыл глаза и поцеловал их сверху.
Она молчала.
- И ту нашу рубашку, которая упала на ваш балкон в тот день, когда сел раненый голубь, это я бросил ее туда. Она не упала.
- Я так и думала.
- И если ты спросишь меня о самом главном, что я узнал в медицинском институте, я тебе отвечу: есть вещи, которые можно выправить. Не только в теле. И в душе тоже. Можно вылечить и можно исцелить. Я думаю, в этом и состоит разница между "вылечить" и "исцелить": вылечить - тело, а исцелить - душу, и это то, что мы должны сейчас сделать.
Она молчала.
- Я даже не знал, что ты вышла замуж, - сказал он. - Родители писали мне обо всем, но что ты вышла замуж, они не написали.
- Я не вышла замуж, - сказала моя мама.
Молодой врач сделал глубокий вдох. Он решил отложить все объяснения и все неожиданности до других времен и для других разговоров.
- Я прошу тебя стать моей женой, - сказал он, - и родить нам девочку, я хочу девочку, а этого ребенка я выращу, как будто он мой собственный сын.
И вот так оно и произошло, более или менее. В том смысле, что через несколько дней мама сообщила ему: "Мы согласны", только вместо сестры у меня родился брат, и доктор Яков Мендельсон стал называться "Папавашем" - прозвище, удобное для всех без исключения, с какой стороны ни посмотри.
Глава девятнадцатая
1
- Ну, вот, - сказал мой подрядчик-женщина. - Мы разрушили и выбросили всё, что нужно. Пришло время строить.
- С чего мы начинаем?
- Обычно снимают внутренние перегородки и делают подготовку к подводке воды и электричества. Но мы начнем с душа во дворе.
Она подозвала китайского рабочего:
- Залей здесь бетоном, полтора метра на полтора, чтобы хватило места на двоих, с уклоном в два процента в сторону водостока.
- Ты уверена, что это хорошее место? - спросил я. - Я не хочу, чтобы все деревенские ребятишки сбегались сюда подглядывать.
- Не беспокойся. Китайцы изобрели вермишель, бумажного змея, порох и наружный душ. Они умеют строить его так, чтобы никто не мог подглядывать.
Рабочий спросил что-то непонятное, и Тирца ответила, показав пальцем:
- Воду отведи к тому лимону, вон там. Протяни трубу в два дюйма.
А мне сказала:
- Вот и всё. Теперь надо его оставить в покое. Китайцы, они совсем как мы, раздражаются, если у них сидят на голове.
- Как он понял, что ты ему сказала?
- Когда каждый говорит на своем языке, мелодия речи звучит естественно, и движения рук и тела тоже естественны, и так мы все понимаем друг друга.
- Но как он понял "уклон в два процента"?
- Что значит - как? Он профессионал. Ему ясно, что тут уклон два процента.
- Тогда зачем ты сказала ему, что это два процента?
- Чтобы знал, что его подрядчику тоже это ясно, даже если его подрядчик - женщина. Чтобы уважал.