10
Иерусалимский квартал Бейт а-Керем граничил тогда с пустырями. Вади, что спускалось от самого въезда в город, то вади, по которому мы с мамой несколько лет спустя поднимались на место побоища, учиненного нами на стоянке старых автобусов, продолжалось от нашего квартала дальше на юг и там выплескивалось в долину высохшего ручья Нахаль Рефаим. Оттуда начинался маршрут нашего "большого путешествия", во время которого мама воровала луковицы цикламенов и анемонов для своего сада. Другое вади, известное огромным камнем, который лежал в его русле и назывался "Слоновой скалой", спускалось в Нахаль Сорек. Наше "маленькое путешествие" проходило по гребню отрога, что над ним, и имело одну-единственную цель - посмотреть по прямой линии домой, на северо-запад, на далекое Средиземное море. На его берегу - так ты говорила и требовала, чтобы мы верили, - раскинулся Тель-Авив.
- Давайте пойдем в наше "маленькое путешествие", - говорила ты, и мы знали, что будем снова вглядываться в далекую светлую полоску побережья и в серо-голубые просторы за ней, в ту вечную дымку, в глубине которой, как ты утверждала, прячется Тель-Авив. Я не видел его, но верил тебе, что он там. Он, и море, и дом, и балкон, и "морнинг глори", что взбирался на него, и пуанциана, пылавшая красным огнем во дворе, - дерево, которое любит тепло, и дарует тень, и никогда не могло прижиться в холодном Иерусалиме.
- Умное растение, - заключала мама каждый очередной свой тоскливый гимн во славу дерева и его пышного цветения. - Факт. Во всем Иерусалиме нет ни одной пуанцианы. А кто посадит ее здесь, тот подписывает ей смертный приговор, потому что деревья не могут убежать, когда им плохо. Они остаются до конца.
Она и брат, легкие и быстрые, как газели, прыгали с камня на камень - в Иерусалиме черт может разозлиться, если наступишь не на линию между камнями, а на землю между ними, - а я плелся за ними, опустив голову, уставив глаза в землю. В том месте, где склон стал круче, мы остановились. Открылся вид на далекий простор.
- Вон оттуда мы. Из Тель-Авива, - сказала мама, как говорила на этом же месте уже много раз.
- Неправда, - сказал Биньямин. - Мы уже из Иерусалима.
Мама покраснела:
- Матери не говорят "неправда".
А когда Биньямин промолчал и даже ответил ей вызывающим взглядом, рассердилась:
- Ты меня понял, Биньямин?
Биньямин упрямо молчал.
- Ты меня понял? Я хочу услышать твое "да"!
- Да, - сказал Биньямин.
Большая стая голубей летела по небу в сторону мельницы, где всегда можно было найти остатки пшеничных зерен. Мама следила за ними из-под руки прищуренными глазами, тем взглядом, который я понял только многие годы спустя, когда начал возить по Стране любителей птиц. Это был взгляд людей, которые привыкли наблюдать за птицами - перелетными, удаляющимися, возвращающимися. И потом снова показала на две далекие полоски на западном краю горизонта: одна - желтоватая и узкая полоска морского песка, другая - серо-синяя, широкая и сливающаяся с бесконечным небосводом.
- Там, - сказала она и вдруг сунула два пальца в рот и свистнула что было силы. - Посвистите и вы, чтобы они там знали, что мы здесь.
Мы с Биньямином были поражены. Такой свист не входил в репертуар достоинств, которые мы за ней знали. Но едва она свистнула, как нам сразу стало казаться, что она умела это давно. Она и нас тут же научила свистеть, всеми возможными способами: по два пальца от каждой руки, двумя пальцами одной, по одному с каждой и вообще одним пальцем.
- Сильнее, - сказала она. - Чтобы там услышали.
Я не раз прихожу сюда и сегодня, потому что и в Иерусалиме у меня есть маршрут для бесцельного блуждания по городу, тоже постоянный, хотя и совсем иной, чем в Тель-Авиве. Я навещаю Папаваша в его доме, потом маму - раньше в доме, где она жила одна, а теперь - на кладбище, что на Горе Успокоения, - а под конец пытаюсь повторить те наши путешествия с ней - "маленькое" и "большое". На том месте, откуда мы с мамой смотрели на запад, построили теперь жилые здания, и для того, чтобы увидеть те две далекие полоски, узкую желтоватую и синевато-серую, мне приходится пройти между домами, немного взобраться по подъему, превратившемуся в улицу, а потом немного спуститься по склону, и только там я могу остановиться, свистнуть и вглядеться. К дымке и дали прибавилось теперь грязное облако, нависающее над прибрежной равниной и скрывающее ее. Но сейчас у меня есть прекрасный дорогой бинокль, который доказывает правоту матери и неправоту Биньямина, - "Сваровский 10x40", который купила мне - и его тоже - моя жена Лиора. После того как я увидел его в руках моих птицелюбов из Мюнхена, которые не переставали расхваливать его достоинства, и рассказал о нем Лиоре, я нашел его у себя в кровати, в красивой подарочной обертке, украшенной дорогой лентой. Я подумал тогда, что если бы мне было позволено добавить еще одну скромную просьбу, то неплохо было бы найти в кровати и саму Лиору, и совсем без обертки, - но такова жизнь, а человеку в моем возрасте и в моем положении пора уже рассчитывать ее с умом и принимать со смирением.
Глава третья
1
С Тирцей Фрид - она же Тиреле, моя юбимая, тот "подрядчик-женщина", что занимается перестройкой моего нового дома, - я познакомился, когда мне было одиннадцать лет. Я хорошо помню тот день. Время после полудня, летние каникулы, и вдруг - полная тишина вокруг. Мальчишки выпрямились с битами в руках. Девчонки со скакалками замерли в прыжке. Мужчины умолкли, облизывая губы. Женщины застыли, как жены Лота. Из-за поворота появился белый американский автомобиль с открытым верхом и красными сиденьями - знакомый каждому иерусалимцу "форд-тандерберд", принадлежавший строительному подрядчику Мешуламу Фриду. Большая, бросающаяся в глаза машина, которая выделялась бы в любое время и в любом месте, не говоря уж о Иерусалиме с его редким в те дни движением.
"Тандерберд" остановился возле нашего дома. Из-за руля выбрался плотный, низкорослый и темноволосый человек. Двое детей примерно моего возраста, мальчик и девочка, очень похожие на него, сидели на заднем сиденье. Я как раз случайно стоял у окна и, увидев их, застыл от страха. Я подумал, что рассказы матери и насмешки Биньямина не были пустым поддразниванием: вот, это и есть мой настоящий отец, и мой настоящий брат, и моя настоящая сестра, приехавшие вернуть меня в мою настоящую семью.
Мужчина взял мальчика на руки и понес по направлению к нашей амбулатории. Меня удивило, что отец вышел к нему навстречу - честь, которую он никогда не оказывал ни одному пациенту.
- Пожалуйста, сюда, господин Фрид, - сказал он. - Заходите сюда.
Человек с мальчиком скрылись в амбулатории, а я уставился на девочку, которая тем временем перебралась на переднее сиденье. Мое удивление сменилось удовольствием, страх - любопытством. Но Биньямин со своими друзьями уже были тут как тут. Выкрикнув: "Она приехала к нам!" - брат подбежал к машине и принялся обходить ее со всех сторон, разглядывая большие круглые задние фонари, открытый верх, глубокие красные кожаные сиденья, сверкающие хромированные обводы, в которых искаженно отражались детские лица.
- Ты знаешь, в какой машине ты сидишь? - спросил он девочку.
- В машине моего папы.
Легкая улыбка тронула уголки ее губ. На мгновенье она похорошела, а в следующий миг снова стала похожей на меня.
- Это "форд-тандерберд", - пришел в себя Биньямин. - Двигатель V-8, триста лошадиных сил. Такой есть только один в Иерусалиме, а может быть, и во всей Стране! - И поскольку на девочку это не произвело никакого впечатления, добавил со значением: - Это американская машина из Соединенных Штатов.
Девочка помахала мне рукой и улыбнулась. Я отошел от окна, спустился и тоже стал возле машины. Ее глаза засияли.
- Хочешь посидеть возле меня?
Я уселся на водительское сиденье. Биньямин поспешил объявить: "Я его брат!" - и бросился к заднему сиденью, но девочка сказала: "Я тебя не приглашала!" - и он потрясенно застыл на месте.
- Я Тирца Фрид, - сказала она. Я удивился. Мне никогда не доводилось слышать, чтобы мальчик или девочка представлялись таким образом. - А ты кто?
- Я Яир Мендельсон, - поспешно ответил я. - Я сын доктора.
- Ты не похож на него, - сказала она, - и на этого ты не похож, который говорит, что он твой брат.
Биньямин со своими друзьями отошли, и тут она добавила то, что я уже знал и сам:
- Ты похож на меня, и на Мешулама, и на моего брата Гершона.
- Кто это Мешулам?
- Мешулам Фрид. Это наш папа - мой и Гершона.
- А что с твоим братом? - спросил я.
- У него воспаление суставов. Он весь распух, и родители боятся, что у него случится что-нибудь с сердцем и он умрет.
- Не беспокойся, - я почувствовал свою значительность, - мой отец спасет его. Он очень хороший врач.
Так оно и было. У брата Тирцы Фрид оказалось не воспаление суставов, а аллергия к пенициллину. Врачиха, которая ошиблась в диагнозе, велела давать ему еще и еще пенициллин, и его состояние быстро ухудшалось. Мешулам Фрид, который в то время пристраивал целое крыло к зданию больницы Хадаса, решил обратиться к доктору Мендельсону, новому детскому врачу, приехавшему из Тель-Авива.
Доктор Мендельсон сразу же обнаружил ошибку.
- Если вы будете и дальше давать ему пенициллин, ваш мальчик умрет, - сказал он.
- Большое спасибо, - сказал подрядчик, а сыну шепнул: - Скажи и ты спасибо доктору, Гершон, скажи свое спасибо, что многоуважаемый профессор Мендельсон сам лично занимается тобой.