* * *
В последнем из рассказов, переведенных Ириной Филипповной, речь шла о писателе смешанных кровей - русский по отцу, еврей по матери, он многие годы писал рассказы втайне. Писать ему хотелось с младых ногтей, но поначалу у него не хватило смелости - уж очень, как ему представлялось, это тяжкое дело, - и он занялся переводами, ну а потом стал писать всерьез, взахлеб и через некоторое время, к своему удивлению, обнаружил, что многие, около половины, из его рассказов о евреях.
- Ну что ж, для полуеврея - вполне естественная пропорция.
Персонажами других его рассказов были русские, и порой они походили на родственников его отца.
- До чего же здорово, что я могу черпать из таких разных источников, - говорил он жене. - Благодаря этому у меня богатый жизненный опыт.
Через несколько лет он показал кое-какие из рассказов своему университетскому приятелю Виктору Зверкову, редактору издательства "Прогресс" и, после того как тот вызвал его к себе загадочной, второпях нацарапанной запиской, пришел к нему на работу. Зверков, человек пришибленный, - он рассказывал направо и налево, что жена его ни в грош не ставит, - при виде писателя вскочил со стула, повернул ключ в замке и с минуту, прижав ухо к дверной щели, прислушивался. Затем сел и вынул рукопись из ящика стола, отперев его вынутым из кармана ключом. Зверков - ражий, краснощекий детина с прокуренными зубами и хриплым голосом - держал рукопись так осторожно, точно опасался, что она его укусит.
- Толя, прошу тебя, - просипел Зверков, дыша писателю в ухо, - унеси, поскорее унеси свои рассказы.
- Да что с тобой? Чего ты так трясешься? - спросил писатель.
- Не строй из себя дурочку. Я просто поражаюсь, как тебе взбрело на ум принести мне рассказы: ты же прекрасно знаешь, что опубликовать их нельзя. А как редактор скажу: я не уверен, что они так уж хороши, хотя и сказать, что они совсем уж плохи, тоже не могу, тем не менее, Толя, буду с тобой откровенен: своими рассказами ты бросаешь вызов обществу. Не пойму, с чего вдруг ты взялся писать о евреях? Что ты о них знаешь? Еврейская культура тебе чужая, ты вырос на русской, на советской культуре. От твоих писаний попахивает фальшью - попахивает антисемитизмом.
- Виктор, да ты в своем уме? - взвился писатель. - Уж чего в моих рассказах нет, так это антисемитизма. Ты перевернул все вверх ногами.
- Твоему поведению может быть лишь одно разумное объяснение, - подыскивал доводы редактор. - Даже при самом снисходительном подходе - а должен сказать, что к тебе лично я очень расположен, во всяком случае, намерения, я считаю, у тебя добрые, - видно, что ты бросаешь вызов принципам социалистического реализма, к тому же в твоих рассказах обнаруживается опасная предрасположенность - пожалуй, надо бы выразиться и посильнее, - к антисоветчине. Допускаю, что ты и сам этого не осознаешь: рассказ, как известно, часто ведет писателя за собой. Но я редактор, и мне положено замечать такие вещи. Я знаю, Толя, мы ведь с тобой много разговаривали, что ты искренне веришь в социализм, и не стану обвинять тебя в клевете на социалистический строй, но другие, другие могут обвинить. Вернее, как пить дать обвинят. Если бы кому-нибудь из редколлегии "Октября" довелось прочесть твои рассказы, это бы вышло тебе боком. У тебя, на мой взгляд, отсутствует инстинкт самосохранения, и, что еще хуже, ты - а это уж и вовсе низость - дошел до того, что готов потянуть за собой людей сторонних. Если бы я написал такие рассказы, будь уверен, я бы тебе никогда их не принес. Мой тебе совет - уничтожь их, пока они не уничтожили тебя.
Он жадно осушил стоявший на столе стакан с водой.
- Не дождешься, - взорвался писатель. - Я хоть мои рассказы и не схожи ни по манере, ни по темам, пишу в том же духе, что и первые советские писатели, - в духе послереволюционного подъема.
- Полагаю, тебе известно, что стало с писателями, переживавшими в те годы такой подъем?
Писатель вылупил на него глаза.
- Ладно, в таком случае, что ты скажешь о других моих рассказах, где речь идет не о евреях? Кое-какие из них написаны о русской жизни, о русском быте. Я-то надеялся, что ты рекомендуешь один-два в "Новый мир" или в "Юность". Это же вполне безобидные зарисовки, к тому же хорошо написанные.
- Уж не тот ли рассказ про двух проституток ты имеешь в виду? - спросил редактор. - В нем подспудно критикуется наше общественное устройство, мало того, он к тому же чрезмерно натуралистичен.
- Проститутки - тоже часть общества.
- Пусть так, но рекомендовать его для публикации я не могу. И вот что я тебе скажу, Толя: если ты рассчитываешь, что мы и в дальнейшем будем заказывать тебе переводы, ни минуты не медля, избавься от этой рукописи, иначе неприятности, как тебе, так и твоей семье, обеспечены, не говоря уж об издательстве, которое постоянно и щедро снабжало тебя работой.
- Виктор Александрович, не ты же написал эти рассказы - тебе-то чего бояться, - уязвил его писатель.
- Я, Анатолий Борисович, не трус - ты ведь на это намекал, - но если я стою на рельсах, и на меня на всех парах мчит паровоз, знаю, куда отпрыгнуть.
Писатель поспешно собрал рассказы, сунул их в портфель и поехал домой на автобусе. Жена его еще не пришла с работы. Он вынул рассказы из портфеля, прочел один и - страница за страницей - сжег его в кухонной раковине.
Десятилетний сын, вернувшись из школы, спросил:
- Папа, что ты жжешь в раковине? Нашел тоже место.
- Талант свой жгу, - сказал писатель. И еще сказал: - И суть свою, и наследие предков своих.
А что, если они поженятся
Акт пьесы
Пер. Л. Беспалова
Борис Фейер, хворый актер на покое, старается воздействовать на свою дочь Адель: хочет, чтобы она выбрала мужа ему по вкусу. У Адели есть жених, Леон Зингер, молодой парень из Ньюарка, владелец магазина спортивных товаров. Фейер предпочитает Бена Гликмана, бедного начинающего писателя, живущего в одном с ними многоквартирном доме неподалеку от Второй авеню на Манхэттене; Гликман, как ему кажется, разделяет его взгляды на жизнь. Во всяком случае, Фейеру он нравится. Флоренс Фейер, жена актера, - в прошлом актриса, ныне косметичка, тоже много чего повидала, и у нее своя жизненная позиция, - всецело за Леона. Жаркий день, середина августа; Леон приехал из Нью-Джерси, чтобы сделать Адель сюрприз: когда она придет с работы, повести ее обедать в ресторан.
Занавес поднимается: Леон, в ожидании Адели, играет в карты с Фейером. Из-за жары дверь в квартиру распахнута, по коридору время от времени снуют люди.
Леон (невозмутимо). Рами. Я выиграл (откладывает карты, подбивает итог).
Фейер (встает, отодвигает стул, снимает очки и без какого бы то ни было предварения с подъемом декламирует на идише). Б-же мой, ты убиваешь своего бедного отца, вот что ты делаешь. Всю жизнь я, как и положено отцу, работал, не щадя сил, чтобы ты ни в чем не знала недостатка. Чтобы кормить и одевать тебя. Чтобы дать тебе самое что ни на есть лучшее образование, чтобы научить тебя тому, как должно поступать. И чем ты меня отблагодарила за мою заботу? Тем, что стала шлюхой, вот чем ты меня отблагодарила. Тем, что живешь с женатым мужчиной, пошляком, пакостником, который тебя ни во что не ставит. И это еще слабо сказано. А теперь ты стала ему не нужна, он вышвырнул тебя из своей постели, и куда ты идешь - ты идешь ко мне, плачешь, умоляешь принять тебя обратно. Дочь моя, я столько из-за тебя выстрадал, что нет тебе моего прощения. В сердце моем нет больше слез - оно иссохло. Закаменело. Я больше не хочу и никогда не захочу тебя видеть. Уходи, но не забывай, что ты убила своего отца. (Роняет голову на грудь.)
Леон (озадаченно). Это вы о чем?
Фейер (надевает очки, выходит из образа). Ты что, идиша не понимаешь?
Леон. Только отдельные слова.
Фейер. Тсс. (Садится.) Это монолог из пьесы, я когда-то играл в ней на Второй авеню. Зайн Тохтерс Гелибтер. Великолепно - бесподобно играл эту роль. Критики были в восторге, притом что пьеска - не Б-г весть что, душещипательная. Даже "Нью-Йорк таймс" прислала корреспондента, и он написал, что Морис Фейер не просто замечательный актер, а кудесник. Что я сделал из этой жалкой пьески - уму непостижимо. Я сделал ее жизненной. Правдоподобной.
Леон снова сдает, Фейер продолжает свой монолог.