* * *
Дворкин подходил к красильной фабрике при каждом удобном случае. Он говорил с владельцем, и тот заверил его, что проблема уже решена. Зора сказала, что очень сомневается. Они слушали вместе с террасы при спальне, и Зора, бледная, поднимала бледный палец, когда особенно четко слышала тот шум. "Как будто вот тут, тут, буквально перед нами".
Он подумал, что, может быть, это у нее на психологической почве. Зора хотела ребенка, но так и не забеременела. Не происходит ли так: женщина не может родить и начинает слышать какой-то призрачный плач?
Очень даже просто, подумал Дворкин.
Элла - та легко справлялась с трудностями. Их ребеночек родился мертвым, и больше она не хотела детей. А Зора не могла забеременеть, хотя так мечтала.
Она согласилась проверить слух, когда Дворкин ей предложил. Он напомнил, что когда-то давно у нее было воспаление среднего уха, и она согласилась показаться своему прежнему ушному доктору.
Потом Дворкин тайком позвонил двум своим соседкам и удостоверился, что они больше не слышат шума, который слышит Зора.
- Мы с мужем вздохнули с облегчением, когда там поставили новую вентиляцию, - объяснила миссис Спинкер. - Так что мы отзываем свой иск, раз никто не слышит уже этих шумов.
- И даже их отзвука?
- Нет, совсем ничего.
Дворкин сказал, что тоже отзовет иск. Зора сказала, что попробует новую диету перед тем, как пойти к доктору. Но она обещала пойти.
Эта диета после нескольких недель оказалась негодной, и Зора все еще слышала жуткий дрожащий шум.
- Он начинается, будто флейта висит в воздухе, и потом затихает, тает. А потом прибавляется какой-то стон, какой-то мистический звук, уж не знаю, как его и назвать. А вдруг это какая-то дальняя цивилизация зовет, старается с нами связаться, и почему-то именно я должна слышать их сигнал, а понять его я не могу?
- Все мы слышим сигналы, которые не всегда понимаем, - сказал Дворкин.
В ту ночь она разбудила его и сказала сдавленным голосом:
- Вот, вот опять - ровный, ясный звук, а потом поднимается стон. Неужели ты не слышишь?
- Говорю тебе: нет, я не слышу. И зачем надо было меня будить?
- Что же делать, если я хочу, чтобы ты тоже услышал.
- А я не хочу. О черт, оставь ты меня в покое.
- Я тебя ненавижу, Цворкин. Ты животный эгоист.
- Ты хочешь отравить мои уши.
- Я хочу, чтобы ты подтвердил: то, что я слышу, реально или не реально. Неужели это слишком трудная просьба для того, с кем я связана браком?
- Это твой шум, Зора, и не обрушивай его на мою голову. Как, как я буду зарабатывать нам на жизнь, если не смогу играть на своей виолончели?
- Наверно, я глохну, - сказала Зора, но Дворкин уже храпел.
"Ля-ля-ля", - пела она самой себе в зеркале. Она еще потолстела и похожа стала, она говорила, на воздушный шар.
Дворкин, вернувшись из Ленокса, жаловался, что еле провел мастер-класс, так обострился артрит.
Когда около полуночи он поднялся в спальню, Зора читала в постели журнал, заткнув уши ватой. Она плотно сдвинула ноги, когда он вошел в комнату.
- Спальня - типичный кабинет звукозаписи, - сказала Зора. - Улавливает все возможные звуки, не говоря о невозможных.
Хватит, лучше не слушать, подумал он. Если буду слышать то, что слышит она, конец моей музыке.
* * *
Зора уехала одна на три дня, посмотреть Вермонт и Нью-Хэмпшир. Она не звала с собой Дворкина. Каждый вечер она звонила из другой гостиницы или мотеля и голос у нее был бодрый.
- Как дела? - спросил он.
- Прекрасно, по-моему. Ничего такого необычного не слышу.
- Никаких звуков из внешнего пространства?
- Из внутреннего тоже.
Он сказал, что это добрый знак.
- Как ты считаешь, что нам делать?
- В каком смысле?
– В смысле этого дома. В смысле нашей жизни. Если я опять услышу эти звуки, когда вернусь?
Помолчав, он сказал:
– Зора, я хочу тебе помочь избавиться от этой беды. Я любя говорю.
– Не надо со мной разговаривать, как с идиоткой, - сказала Зора. - Я знаю, что слышу совершенно реальный звук, когда нахожусь в этом доме.
– Предупреждаю тебя, я люблю этот дом, - сказал он.
* * *
Ночью после ее возвращения из одинокой поездки Дворкин, разбуженный вспыхнувшей в небе мелодией виолончели, в желтой пижаме и синем шерстяном халате, стоял на террасе и смотрел на густые звезды.
Вглядевшись в нити мерцающих огоньков на ночном небе, он увидел, как постепенно, будто освещенный корабль из тумана, появляется личное его созвездие - Виолончелист. Дворкин видел в детстве и часто потом, как кто-то сидит и играет на виолончели где-то между Кассиопеей и Лирой. Сегодня он видел Казальса, тот сидел на стуле, построенном из шести драгоценных звезд, и бесподобно играл, а Дворкин подпевал ему хрипло. Дворкин сосредоточенно слушал, стараясь определить мелодию; похоже на Баха, но все же не Бах. Нет, он не мог разобрать, что это. Какой-то прелюд играл Казальс, оплакивая его судьбу. Очевидно, он - для Казальса - умер молодым. Было далеко за полночь, и Зора крепко спала, изможденная своим путешествием. Когда звезды потускнели и почти исчез Виолончелист со своей музыкой, Дворкин поддел под пижаму носки, влез в кеды и тихонько спустился в музыкальную комнату, вынул виолончель из резного футляра ручной работы и минутку постоял, обнимая ее.
Он вонзил шпиль в щербину пола - никаких шпунтиков он не терпел, он предупреждал обеих своих жен. Пусть едет пол, если так надо виолончели. Обняв инструмент коленями, нежно выгнутой обечайкой к груди, он провел смычком по струнам, и пальцы левой руки трепетали, как будто они пели. Дворкин чувствовал, как виолончельная дрожь пронизала его с ног до головы. Он пытался откашляться. Несмотря на ночное время и острую боль в плече, он играл анданте из си-бемоль мажорного трио Шуберта, воображая музыку рояля и скрипки. Шуберт надрывает сердце, и он это называет un pocco mosso. Вот такое искусство. Сердце в тоске разбивается навсегда, однако с усилием сдерживается. Виолончель, на которой он страстно играл, сама управляла Дворкиным.
Он играл простору, и прочности, и благовидности дома, тому, как все ловко слажено здесь. И долгим годам музыки он играл, и комнате, в которой он четверть века занимался и сочинял, то и дело поднимая взгляд с партитуры к этому вязу в окне на закруглении стены. Здесь у него ноты, записи, книги. Над головой у него висели портреты Пятигорского и Боккерини, и они на него смотрели, когда он входил в эту комнату.
Дворкин играл темно-серому дому с щипцом и синими ставнями, который построен в начале века, в котором он жил со своими обеими женами. У Эллы был чудный голос, сильный и точный. Будь она похрабрей, могла бы стать настоящей певицей. "Ах, - говорила она, - если бы я была похрабрей". "А ты попробуй", - подбадривал Дворкин. "Нет, куда мне", - говорила Элла. Так и не решилась. А дома пела буквально всегда. Это она придумала вставить в спальне витраж с цветами и птицами. Дворкин сыграл аллегро, а потом снова анданте сокрушенного Шуберта. Он играл для Эллы. В ее доме.
Он играл, а Зора, в черном ночном капоте, стояла перед закрытой дверью музыкальной комнаты.
Минутку послушала и поскорей вернулась в спальню. Выходя из музыкальной комнаты, Дворкин учуял духи жены и понял, что она стояла под дверью.
Он заглянул в свое сердце и понял, что она хотела услышать.
* * *
Когда он шел по коридору, там вдруг кто-то мелькнул.
- Зора, - окликнул он.
Она остановилась, но это была не Зора.
- Элла, - заплакал Дворкин, - жена моя любимая, я любил тебя всегда.
Но не было ее тут, и некому было подтвердить или спросить почему.
* * *
Когда Дворкин вернулся в спальню, Зора не спала.
- И зачем мне сидеть на диете? Это противоестественно.
- Так ты тут лежала и думала про диету?
- Я сама себя слушала.
- Ты опять что-то слышишь, после того как в поездке тебя отпустило?
- По-моему, я понемножечку глохну, - сказала Зора.
- И ты все еще слышишь тот стон или вой?
- Ого, или я слышу.
- Может, это такой звук, будто кто-то поет?
– Скорей это звук моей неизбывной беды.
И тогда Дворкин ей сказал, что он готов переехать.
– Наверно, нам надо продать этот дом.
– Почему это надо?
– Через столько лет до меня дошло, что он так и не стал твоим.
– Лучше поздно, чем никогда, - смеялась Зора. - Правда - я никогда его не любила.
– Из-за того, что это дом Эллы?
– Потому что никогда не любила.
– И потому, ты думаешь, ты слышала этот шум?
– Шум есть шум, - сказала Зора.