И тут все сразу вспомнили норовистую кобылу Саввы Климова, которую пришлось променять цыганам. Дело случилось, как рассказывали, еще до столыпинских отрубов. Савва поехал однажды за сеном, навил большой воз, а кобыла при выезде на большую дорогу заупрямилась. Савва бил ее, понукал, уговаривал, но лошадь оказалась упрямей его. Мимо будто бы ехал торговец дегтем и скипидаром. Он-то и выручил Климова, Кобыле под хвостом мазнули скипидарной мазилкой, кобыла дернула и понеслась с тяжеленным возом. Савватей видит, что воза ему не догнать, говорит торговцу: "Помажь-ко и мне!" Помазали. Савватей подскочил и бежать. Кобылу с возом он будто бы догнал, но пробежал мимо, и шпарит дальше, в деревню. Дома стучит в окошко: "Матка, матка, лошадь с сеном прибежит, дак ты выпряги, а я еще маленько побегаю". И побежал Савватей Климов дальше, в деревню Залесную… Пока вспоминали случай с кобылой Саввы Климова, мерин тоже отдыхал и, вероятно, копил упрямство: при очередном хлестком ударе по тощей его лядвее он только слегка покосился на лесорубов.
- Вишь ведь бес! Что делает, - сказал Жучок сиротским своим голосом. - Ну точь-в-точь как ты, Новожилов. Такой же упорный, ей-богу.
- Это когда я был такой упорный? - окрысился Новожилов.
- А когда в колхоз-то тебя ташшыли. Помнишь? Ташшыли, ташшыли, так и отступились…
Павел Рогов и Зырин взяли по толстой вице и встали по бокам упрямого мерина:
- Садись, Кошкин! Держи вожжи-то…
Они начали хлестать мерина по заднице, но Гриня только вздрагивал да храпел, да вскидывал голову. Он пробовал даже пятиться…
- И чего ты такого дурака сеном кормишь! Давно бы надо на живодерню!
- А по псе и поминки бы все! - согласился Кошкин.
- Робя! - крикнул Зырин. - А давай его на буксир. Выводи Ундера, Судейкин не рассердится. За ним же и ехать…
- А что? Можно. Кошкин, ты сам-то чего думаешь?
Расстроенный Кошкин только плюнул:
- Что ты? Пустое дело, и паровозу не утащить, не то что Ундеру…
Гриню манили сеном, соленой горбушкой, ничего не помогало. Толкали сзади, он шеперил передние ноги, становился в упор. Время шло. Уже совсем рассвело. Тут Апаллоныч шепнул вдруг что-то на ухо Кошкину. Тот хмыкнул, поперетаптывался и побежал в избу, вытащил из-под нар свою пустую плетенную из лозы корзину, где хранил сухари. Нарочно долго прилаживал ее к дровням… Разнузданный мерин косил назад неспокойным, но цепким глазом.
- Ну, с Богом! Домой, Гринька, домой! - сказал Кошкин и чуть-чуть шевельнул вожжами.
Апаллоныч еле успел упасть на дровни…
Многие лесорубы стояли, разинув рты, все забыли про своих лошадей. Кошкина с Апаллонычем как будто и не было.
- Вот ведь… - пришел в себя Новожилов. - Животина, можно сказать, бессловесная тварь. И та знает про дом. А я что? Хуже мерина? В баню хочу! И Новожилов хлопнул оземь своей собачьей шапкой.
- Пускай бы Сопронов сам сперва уши коптил!
- Все, братчики! И я поехал домой! - заявил Жучок.
- Видали мы эту Сухую курью! - ругнулся Зырин.
… Лесная изба за какие-то полчаса затихла, выстудилась и опустела.
В конюшне Ундер тоскливо переступал с ноги на ногу, вострил большие как рукавицы уши.
Павел Рогов, не зная, что делать, гладил длинную морду Карька. Прислушался. Крики лесорубов и скрип полозьев еще доносились из леса. Кто-то шпарил на морозе частушки:
Сталин Троцкому сказал:
Пойдем-ка, милый, на базар,
Купим лошадь карюю,
Накормим пролютарию…
Вторая частушка прозвучала неразборчиво.
Павел задумчиво покачал головой, распряг Карька, поставил его поближе к Ундеру. Кинул обоим самолучшего, с клевером и мышьяком, сенца.
Ехать в делянку показалось совсем не к месту… Он вошел в избу, подкинул дров на очаг и стал ждать Кошкина, который посулил привезти Киндю Судейкина.
Как будто Судейкин-то знал, как дальше жить и что затевать!
VII
Кошкин привез-таки Судейкина, но работать опять не пришлось, назавтра Сухую курью приказали очистить для украинских выселенцев, коих ждали с часу на час. Лесорубы Ольховской волости переехали на восьмую версту. Их поселили в одном бараке с усташенцами. Ездить в делянку стало намного дальше, но что было делать? Пришлось привыкать и к шумной усташенской молодяжке, которая приехала на участок со своей гармоньей. В бараке что ни день - дым коромыслом. Плясали, а то до полночи играли в карты. Павел Рогов не высыпался все эти дни. Из шибановских лесорубов работали в лесу только он с Киндей Судейкиным да Жучок, приехавший позже. Володя Зырин с Ванюхой Нечаевым как уехали, так больше и не показывались. Еда опять была на исходе. Правда, на восьмой версте вместе с двумя бараками имелись еще пилоставка, баня и ларек, торговавший соленой треской и кое-какими сладостями. Но вся беда - денег не выдавали, а не выдавали потому, что сбежал десятник. Нового не прислали, и за десятника был теперь сам Лузин, начальник лесоучастка. Он и хлысты клеймил, и кубы высчитывал, и в приказах он расписывался, но денег не выдавал. Может, их просто у него не было. Правда, в ларьке отпускали в долг, под запись, но Павел не хотел быть должником. Да и треска давно уж поднадоела. Это еще полбеды, беда целая в том, что сена осталось всего на неделю.
Однажды, в честь воскресенья, работу закончили раньше. Пошли давать лошадям, и Акиндин Судейкин доверительно взял Жучка за локоть.
- Давай уж, Северьян Кузьмич, по очереди: ты у меня по ночам таскаешь, а я у тебя буду днем. А иначе мне своего Ундера не прокормить, он вон как жорет.
Судейкин сгреб порядочное беремя Жучкова сена и поволок Ундеру. За ним, нога в ногу, ступал Жучок, неспокойно покашливал:
- Ты, Акиндин, это… не сказывай людям-то.
- Да люди, что люди? - не возражал Судейкин. - Им не надо и сказывать, оне все видят…
Павел слышал этот разговор и еле не фыркнул, удержал в себе готовый вырваться смех. Завернул подальше за угол барака, чтобы не смущать Жучка.
В бараке тоже творилось непонятно что. Усташенские лесорубы устроили выходной или забастовку, а может, то и другое вместе. В одном углу играли в очко, у дверей плясали под гармонь. Пока шибановцы обедали и пили кипяток с ландрином, стало ясно, к чему идет дело. Парни выворачивали полушубок, еще двое размалевывали углем берестяную личину.
- Тронулись, - удивлялся Жучок, - ведь святки давно прошли.
- Усташенцы, что с их возьмешь? - сказал Судейкин, переобуваясь. - Им что пост, что масленица.
Павла тоже так и подмывало что-нибудь сделать, сплясать либо там еще что-нибудь, вплоть до святочной рожи. Пока все вертелось вокруг Апаллоныча, который с переездом на восьмую версту шибановского Судейкина совсем завял. Не каждый хотел слушать его длинные сказки, зато стихи и частушки Кинди Судейкина покорили усташенцев. Да упрям был и сам Апаллоныч, ни за что не хотел признать своего поражения! Вот опять он торопится, торопится рассказать:
- Учуял я, что за морем мухи дороги, коровы дешевы. Наимал мух два мешка, поехал за море. Мух продал, накупил коров. Гоню их домой, а море не застыло. Как делу быть? Вплавь пустить - коровы потонут. Я взял мутовку, сунул корове в ж… Накручу на мутовку сала, кину в море. Накидал много, от сала море застыло. Коров перегнал по морю, остался один бык. Тут витер подул, море тронулось. Как делу быть? Быка на той стороне оставлеть не дело. Я схватил быка за хфост, не за рога, раскрутил вкруг себя и фурнул на ту сторону. Бык через море перелетел и я за им. (Я от хвоста-то не опустився.) Дома чем коров кормить? Я овса насняв, каши овсяной наварил, размазал ее на пожне. Налетела всякая птича и давай кашу клевать, а в когтях у птич трава, наносили мне сена много зородов…
Апаллоныча мало кто слушал, всего человек пять. Но старик упрямо держал свою марку:
- Повез я сено да в ляге завяз. Хлестнул по лошаде, лошадь сдохла. Я ее оснимал, из кожи вырезал ремень. Один конеч к возу, другой притащил к гумну, за угол привязал. Я овин зажег, ремень от жары скручивает, телегу к гумну ташшыт. Потом чую: на небе - у всех богов нет сапогов, нарубил я дров, зарезал коров, съел яишницу, сделал на небо лисницу. Прорубил дыру тож, натащил наверх коровьих кож, большим богам сшил по сапогам, маленьким божкам сшил по сапожкам… Полез обратно, глянул, а внизу нету и дна, лисница обрана…
О том, как Апаллоныч вил мякинную вервь и слезал с неба, никто не слушал, все сгрудились вокруг ряженых. Толстый, маленький ростом усташенец нарядился чертом, а длинный парень ведьмой. Цветастое лоскутное одеяло было превращено в юбку, на голове по-старушечьи завязали платок. Ведьма сильно нарумянилась давленой клюквой. Черт тащил ее по бараку и сватал за лесорубов: "Она у меня цесная девушка!" "Девушка" смущенно поеживалась и отворачивалась, изображая стыдливость. Когда она задирала подол своей юбки, обнажались ноги в подштанниках, и женихи один за другим отказывались, пока черт не посватал ее Апалонычу.
- Возьму, - сказал старичок уважительно. - Ежели в голове умеет искать.
Невеста начала искать у Апаллоныча в голове, потюкала по его лысине и басом сказала: "Ницего нет". Сунула промеж ног березовую метлу и поскакала с криком:
- Не хоцю старика, хоцю нацяльника! Не хоцю старика, хоцю нацяльника!
Павел видел, как в общей кутерьме, в криках и хохоте черт начал стегать "невесту" широким красноармейским ремнем. Она взвизгивала и подскакивала, а он стегал да приговаривал:
- Ох, не бывать тебе замуж, дура ты лешева!
- А пошто не бывать? - включился в игру Судейкин. - Девка хорошая.
- Она, вишь, больно разборчивая, - по-сиротски сказал Жучок. - А начальников ноне мало, на каждую-то не напасешься.
- Да, может, за Степана Ивановича пойдет? За нашего-то?