По дрова
Ранним, погожим зимним, утром, по зимнику из Онохоя, потянулись полдюжины конных подвод. Лошади, запряжённые в грузовые розвальни иноходью, направлялись к тайге.
В этих местах три года назад пожар загубил много деревьев. За прошедшие годы стволы сосен и лиственниц хорошо просохли. Более чем на дрова этот лес ни на что не годился личинки жука Усача и дятлы окончательно испортили древесину. Въехали в лес и зазвенели пилы, да топоры со звонком, рубили сучья. Слышались весёлые шутки и треск падающих стволов, ломающихся веток. Четверо из мужиков валили двух ручными пилами стволы. Ещё четверо, срубали сучья. Остальные пилили хлысты на брёвна длинной по сажени. К полудню заготовили нужное количество дров. Утоптали снег, развели костёр. Устроились на спиленных чурках и пнях, как кому, стало быть, было удобно. Приступили полдничать. Над костром подвесили большой, чугунный чан, наполнили его чистым снегом, скипятили чай. Ели молча, не спеша, хорошо пережёвывая пищу. По их сосредоточенным лицам можно было подумать, совершается священно действие. В закипевшем чане заварили травяной чай с сушёной смородиной. Напились горячего ароматного напитка, свернули цигарки, закурили. Теперь самое время рассказывать байки да были из жизни.
– Мужики, слыхали? – звонким голосом заговорил Исачёк. Это прозвище прилипло к нему из-за сочка, который он каждый раз при сборе на рыбалку забывал. – Как Степанида Самохина под кровать то пряталась, коды Тимка рыжий, пьяный в дрызг, в вывернутой шубе на четвереньках к ей, в хату заполз?
– Слыхали, кто ужо про то не слыхивал, – улыбаясь отозвался, Федот, сосед Степаниды. – Гришань нука-сь расскажи, как тя угораздило то недотрогу Ниночку то освоить то, а?
Гришанька встрепинулся:
– Чёй то ты напридумывал-то?
Вся рать заготовителей дров устремила свои взоры на Гришаньку. Явно желая услышать подробности этого события.
– Ладно давай, давай говори, да не ври, одно ужо, и так слыхали, было дело, не томи. Настаивал Федот. Ну да ладно, расскажу, только Нинку то не забижайтя, она то, вроде, как не причём, случай такой получился.
– Это значит-то знаете, в соседях мы. Картоха то сварилась хвать, а соли то нету, ну вот пошёл я к Ниночке сольцы одолжить. Захожу значит к ней в избу то, сидит у стола Ниночка пьянющая, пьянющая: "Давай, говорит, выпьем". Я ей: "Да кудыж тебе, будя ужо, и так, лыка не вяжешь". "Наливай", – говорит и крынку двигает, а в ей самогон то из свёклы видать. На столе то четыре стакана, ломти хлеба, квашёная капуста, ну там ещё всякость, видать собутыльницы то ушли. Ну, налил я по стаканам то, она зараз свой-то выпила, я свой тожать опорожнил, знатная была самогоночка. Глядь, а Ниночка-то личиком, то на стол легла да и спит ужо. Ну, чо делать то. Взял её под белы рученьки, препроводил до койки, положил, значит на спину. Собрался, было уходить, однако налил полстакана, выпил, капусткой закусил. Гляжу, а ноги то у неё свеились с койки-то, да как-то неладно в обувке. Не правильно это человека в таком положении оставлять, надоть удобство, значит сделать. Снял с неё обувку, кофту тожать снял, а там и блузку туда же, положил ноги то на койку. Ну, вот теперячи порядок! В голове то, так то хорошо, а вот в теле чёй то не то. Сел, значит, я на скамейку за стол, придвину к себе сковородку с жареной, на сале, картошкой.
– Ты давай ближе к делу, а про енто пропущай, – потребовал один из слушателей.
– Ето ты зазря так то, любо дело надоть по всем деталям, значит пройтить, ну значит то тарелку с кровяной колбасой, ну вобчем всё чо на столе придвинул, налил, выпил, сижу, закусываю, така значит благодать по телу то пошла. Гляжу на Ниночку, лежит она, распросталась на койке то, на ногах чулки. Сижу и думаю не порядок опять же, человек должон спать без чулков и под одеялой. Ну, вот подошёл к койке стал чулки стягивать, а они не снимаются.
– Ну чо дальше то чо, а? – раздался голос того же слушателя.
В ответ Гришанька отмахнулся от него, как от назойливой мухи. Рассказывая, он вновь переживал случившееся.
– Думаю, надоть их сверху значит снимать то, стал искать этот верх то под рубашкой то, а тама какая то резинка, али ещё чо, ну вот поднимаю подол то рубашки то, да и обомлел на ей то, на Ниночке трусов то нетуть. Тут уж братцы некогды стало быть чулки то снимать. Распоясываюсь, а сам глаз то отвесть от её шуни немогу, волосья то такие реденькие, так, что всюё её видать. Губы то большие, пухлые, так и тянут к себе. Тут вспомнил про дверь, бегом накинул крючёк и к Ниночке, животик то погладил, да рубашонку то задрал до грудей. Девка-то натерпелась видать, соку то желания накопилось, хоть отбавляй, почуяла, как я её ласкаю то, вздрогнула, ножки то раздвинула и застонала. Ну, скажу я вам, такого не приходилось испытывать, как попал в неё и не помню, токо начал, значит, я двигать то, как она тожать на встеч пддавать стала, да всяко разно значит, крутит низом то, ох братцы, как вспомню, дрожь берёт. Она шопчет: "Ванечка, милый, ещё давай сильнее, ну, ещё", сама за шею меня обняла и прижимает к груди-то. Я уж думал, койка то не выдержит, развалится от наших страстей то. Видать в угаре-то меня за мужа свово приняла. Да его то ужо сколь годов то нету. Как ушёл в тайгу на медведя, так и сгинул. Когда приплыли оба почти что в раз, ох как она заметалась, затряслась да застонала, еле удержался на ней. Как вспомню, так охота бегом к ней токо, вот страшно уж больно она кончает, да може про меня и не вдогат ей. При встречах то вида не кажет. Ладно, поживём увидим.
Федот потянул:
– Ууу! Ето однако, мужики, надоть испробыть, а то с такими картинами жить то тяжко.
– Ты вот чо, забудь, осваивай свою, ховронью. А то чо, дык ты меня знаш, я те хряк то зараз размажу по всей твоей харе. Понял?
– Да я чо, я это так, пошутковать. Сам же знаешь от моей Стешки коромыслом по хребту в раз и без угляду…
– Ну, вот так то и лучше. Успокоился Гришаня.
– Давай, мужики трогай, а то лошади то застылись.
Парни взялись за возжи и обоз тронулся, поскрипывая полозьями по накатанному снегу.
В кедрач за белкой
Позднее время, трепетное пламя керосиновой лампы и тишина создавали условия для раздумий.
За стенами лесничей сторожки стояла на удивление тёплая и безветренная погода. Золотая осень в своём расцвете.
Вековая тайга, её дремучесть создавали чувство покоя и одновременно легкой тревоги.
Ночь прошла в глубоком сне. Еще было темно, когда Прокофич, ставя самовар проворчал:
– Хватит барствовать то, ужо солнышко засветит.
Обжигающая лицо и руки родниковая вода быстро прогнала сон.
Тимофей Прокофьевич, в народе его звали просто Прокофич, ещё с раннего утра был готов, на своей гнедой, объезжать лесные угодья.
В его хозяйство состояло из пяти лаек и двух козочек, одна из которых доилась, другая ещё молоденькая.
Прокофич подошёл к собакам, те сбились в кучку и стали ластица к нему. Он присел на корточки, лайки успокоились, сели и выжидающе, смотрят на него, он стал, гладить двух из них и что-то, не громко говорить, потрепал их за загривок и встал. Лайки, которых он гладил, побежали к лошади, около неё улеглись в ожидании своего хозяина. Остальные собачки топтались около него, заглядывая ему в глаза, ждали команды.
Прокофич взял за ошейник самую шуструю и сказал Петру, что бы он её позвал, кличка у её "Пушок", Петр, похлопывая себя по ноге позвал лайку, и она стремглав бросился к нему и стал прыгать и ласково тереться о его ноги.
– А эти две, "Коренной" и "Куцая", будут хозяйствовать, значит-то сторожить, пояснил, Прокофич.
Перед отъездом предупредил, что может задержаться дня на два, а то и три.
– В тайге всяко быват, – сказал он на прощание, грузно влез в седло с пенька и не спеша, скрылся в дымке леса.
Шёл ему девятый десяток лет.
Возвращаясь в дом, подумалось: "Не один десяток лет Прокофич лесничествует, последние пять лет, как умерла его жена Пелагея, хозяйствует один, большее время года, он тайга да зверьё. В округе на десятки километров ни единой живой души. И другой жизни он себе не желает".
Поразмышляв о леснике, Пётр взял мелкашку, надел на плечи горбовик, поправил толстый офицерский ремень с охотничьим ножом, перекрестился в угол, где висела старая потемневшая от времени икона, и вышел, из дома.
Не спеша, направился, углубляясь в чащу по направлению кедрача.
Здесь он уже бывал и не раз. Добирался, как правило, верхом. Лошадь, монгольской породы брал в улусе "Тарбай" у бурят. Они охотно давали лошадь и седло, с треногой, не требуя ничего взамен.
В кедраче Петр надеялся на богатую добычу белки.
Год выдался урожайный на таёжные дары, в том числе и пушного зверя. "Однако нужно убедиться созрел ли мех у белки, придётся отстрелять несколько штук выборочно, тогда и, будет понятно, во время ли пришёл сюда", – размышлял на ходу он.
До кедрача пришлось добираться гораздо дольше, чем полагал за три года со времени его последней охоты в этих местах, многое изменилось.
Рододентрон редко попадавшийся в те времена, теперь разросся между вековыми соснами, лиственницами, пихтами и елями так густо, что приходилось с трудом пробираться по его зарослям, иногда даже с помощью ножа. Его жёсткие ветки, переплелись между собой на уровне колен и чуть выше образовали сплошной ковёр, через который было невозможно идти без приложения огромных усилий.
Приходилось останавливаться и высматривать места, где Рододентдрон рос менее густо и из-за этого менять направление движения, а, сменив его через какое то, время останавливаться вновь, что бы сориентироваться. Пушок бежал следом, иногда, неожиданно куда то исчезал и так же неожиданно появлялся.