- Приглашай, приглашай, - поторопил я ее. - А то сейчас соседи высунутся из окон, а завтра обсуждать будут, чего это она с малолеткой связалась.
- Уходи, - сказала Лидка.
- Не уйду.
И тогда Лидка торопливо открыла дверь калитки, и я вошел вслед за нею. Закрыв дверь, она облегченно вздохнула. Я заглянул в горницу, в общем, все как у всех: большой фикус, круглый стол, покрытый вязаной скатертью, на стене фотографии в рамочках, отец и мать Лидки, они утонули, свалились с лав, переходя речку, наверное, пьяные были. Лидка в пионерском галстуке, какие-то родственники возле гроба, - на похороны и на свадьбы в Красногородске всегда приглашали фотографа, - были и цветные репродукции из журнала "Огонек", и большой портрет актера Николая Рыбникова с обложки журнала "Советский экран". Значит, ей нравились такие парни.
Я выставил на стол портвейн, выложил плитки шоколада.
- А это зачем? - спросила Лидка.
- Для разговора.
- О чем говорить будем?
- О жизни.
Я открыл бутылку портвейна, разломал плитку шоколада.
- Дай стаканы, - попросил я. - Выпьем за более близкое знакомство.
- Я не поужинавши, - сказала Лидка.
Она закончила среднюю школу, но говорила, как все местные: вместо "пришел" - "пришедши", вместо "ушел" - "ушедши". Уже потом, в Москве, я все собирался выяснить у филологов, почему на Псковщине так говорят, но так и не выяснил, а когда снова приезжал в Красногородск, уже через неделю тоже говорил "ушедши", "пришедши". Мне начинало казаться, что так понятнее и естественнее.
- Я тоже поужинаю, - сказал я.
Лидка разогрела на электрической плитке картошку, нарезала малосольных огурцов и соленого сала. Я разлил портвейн по стаканам. Мы выпили и стали есть. Лидка слегка раскраснелась.
- А теперь говори, зачем пришел, - сказала она, когда мы опорожнили первую бутылку портвейна и принялись за вторую. Без привычки я стал быстро хмелеть и, понимая это, подливал Лидке побольше, а себе поменьше.
- Очень ты мне нравишься, - начал я.
- Чем я тебе вдруг понравилась? - спросила Лидка.
- Всем. Ты красивая. У тебя замечательные глаза, серо-синие, как наша речка, и волосы у тебя замечательные, и улыбаешься ты замечательно.
Лидка улыбнулась, растянула губы и с трудом стянула их, она тоже охмелела. Я стал решать, как ее обнять, мы сидели рядом, и обнять ее я мог только за плечи. Тогда я встал и обнял ее сзади, положив свои руки на ее грудь.
Рядом со столом стояла кушетка. В фильмах я видел, как мужчины несли женщин к постели, но, прикинув ее вес, понял, что не подниму ее.
- Ты имел хоть одну бабу? - спросила Лидка.
- Имел, - соврал я.
- Кто хоть такая?
- Потом скажу.
Я приподнял ее и стал подталкивать к кушетке. Она, стряхнув мои руки, прошла в горницу, задернула занавески, села на кровать и, по-видимому, засомневалась. Я стянул рубашку, сбросил брюки и трусы и стоял перед нею совсем голый. Она увидела, что у меня торчит, отвела глаза, посмотрела еще раз, расстегнула пуговицы халата и тоже оказалась голой. Она легла на кровать и раскинула ноги. Я увидел темный, поросший волосом треугольник и, опасаясь, что она передумает, навалился на нее. По рассказам старших мужиков я знал, что делать дальше, но почему-то не попадал туда и все утыкался в ее пах. Я уже хотел признаться, что это у меня в первый раз, и попросить, чтобы она помогла, но Лидка уже взяла мой член и, как мне показалось, раздраженно ткнула его куда надо. И я заскользил в приятно-горячем и влажном, будто поплыл по теплой темной реке, почему-то я закрыл глаза. Когда я входил, она отодвигалась от меня, и я будто догонял ее, а когда уходил я, догоняла она меня. Я сбил этот ритм, и, когда она догнала меня, я приостановился и так бросился ей навстречу - это было как лобовое столкновение автомобилей, что она ахнула. Теперь она стремилась ко мне, а я к ней. Вдруг она стала дышать тяжело, как дышишь на последних метрах стометровки. Я знал, что мужчины и женщины тяжело дышат, когда этим занимаются. Еще до школы я жил в лесничестве у тетки, родной сестры своей матери, и однажды услышал, что кровать, на которой спала тетка со своим мужем Жоржем, начала скрипеть, потом они задышали тяжело, он с выдохом, будто кидал сено на скирду, а она часто-часто. Но я дышал ровно, потому что был тренированным, быстрее всех в школе бегал четыреста метров с барьерами. Лидка вдруг обняла меня, прижалась, мешая мне двигаться, потом задрожала, почему-то всхлипнула и выпрямила ноги.
Я, как любой мальчишка, занимался онанизмом, смазав вазелином ладонь, ладонь у меня мозолистая, все мужские работы на мне. Я знал, что я должен кончить, но то ли от портвейна, то ли от страха, что у меня не получится, я не кончал. Тогда подтянул ее ноги и продолжал двигаться, мне показалось, что она заснула, но совсем неожиданно она снова ожила, обхватила меня своими ногами, я не выдержал и заспешил вместе с нею, и все закончилось. Из меня уходила сила, я уже ничего не мог и не хотел. Блаженство закончилось. Я откинулся, чувствуя неприятную липкость между ног и на животе, будто меня облили теплым клеем.
Я посмотрел на нее. Она уже спала, приоткрыв рот, ее груди свисали, ноги некрасиво согнулись. Никогда не буду с ней больше этим заниматься, подумал я тогда.
Я встал, надел трусы, натянул брюки и рубашку. Мне хотелось единственного - умыться с ног до головы. Я вышел из дома и бросился к реке между огородами.
Я вошел в воду, умылся, отстирал трусы, натянул их и лег на горячий песок, нагретый за день, и тут же уснул. Проснулся я почти через два часа, солнце зашло, и песок стал холодным. У меня была ясная голова и легкость во всем теле. Я вспомнил, что произошло, и вспомнил уже без отвращения, мне вдруг снова захотелось, и я побежал к ее дому.
Калитка оказалась незакрытой, я прошел в горницу. Она спала, только перевернулась на живот, ее ягодицы возвышались, но уже не казались такими огромными. Я погладил их, кожа оказалась нежной и прохладной. Я знал, что можно и сзади. По классу ходила шведская брошюра - учебник по сексуальному воспитанию шведских школьников, никто не знал, кому она принадлежит, ее передавали из рук в руки, из класса в класс. В этом учебнике были фотографии молодого человека и девушки в разных позициях. Я подтянул ее, пытаясь поставить на колени, и, к моему удивлению, она сама встала на колени, опираясь на локти. Теперь мне не надо было искать, я все видел и вошел сразу. Мне это понравилось даже больше, теперь распоряжался я, и, когда заспешила она, заспешил и я, и мы кончили вместе. Я почему-то выругался и упал рядом с нею почти без сил, стараясь выровнять дыхание.
Я читал, что перед матчем футболистов не отпускают домой к женам. Тренеры, наверное, правы, в таком состоянии я, может быть, и смог бы играть в футбол, но уже не в привычном темпе.
- Ты будешь хорошим жеребцом, - сказала Лидка.
- Почему - будешь? - сказал я. - Я уже есть.
Лидка рассмеялась и спросила:
- Молока холодного хочешь? Из погреба.
- Хочу.
Она принесла литровую кружку молока с желтой пенкой. И она сама пахла молоком, с этого дня я называл ее молочницей. Никогда мне не казалось молоко таким вкусным, как сейчас.
- Поесть хочешь? - спросила молочница.
- Хочу.
Она поджарила мне яичницу с сыром. Что-то во мне изменилось. Взрослая женщина кормила меня, как взрослого мужчину. Обо мне заботились, я выполнил свою мужскую работу, и, по-видимому, выполнил хорошо.
- Завтра приду, - сказал я ей у калитки и поцеловал - в кино все мужчины, прощаясь, целовали женщин.
Я шел по своей улице и спокойно смотрел на женщин, раньше я обычно оглядывался на каждую молодую, я мысленно раздевал их, пытаясь представить, что у них под платьем. Теперь я это знал. Женщина перестала быть для меня тайной. Я еще не знал, что ошибался. До сегодняшнего дня я так и не понял женщин, они оказались такими разными, непохожими одна на другую, с одними я сходился легко, другие меня не переносили, даже ненавидели, но это будет в другой, взрослой жизни, когда я стану известным и даже знаменитым.
А пока я шел по улице, в мои сандалеты забивался песок, - окраины Красногородска не асфальтировали, летом поднимались клубы пыли после каждой проехавшей машины, а осенью стояла грязь, и, пока не наступала зима, все ходили в калошах или резиновых сапогах.
Навстречу мне шла Марина, она жила в конце улицы. Год назад она приехала из Москвы. У нее умерла мать, ее отец, наш красногородский, женился на другой, Марина не поладила с мачехой и приехала к бабке. Но она всегда могла вернуться в Москву и была независимой и гордой. В школе запрещали мини-юбки, все девчонки должны были ходить в коричневых платьях с белыми фартуками, а мы в серой форме, но Марина так обрезала платье, что казалось, что она одета в один фартук, ей попробовали запретить ходить в таком коротком платье, на что она ответила:
- У меня нет другого платья. Я так ходила в Москве, и никто мне не делал замечаний.
От нее отстали. Может быть, она и нравилась парням, но подступиться к ней не решались. Меня она тоже никак не воспринимала, я не выделялся ни красотой, ни одеждой, ни остроумием. Я, конечно, не урод, но курносый, широколицый, с кривоватыми ногами - то ли я слишком рано пошел на не окрепших еще ногах, то ли мать плохо пеленала. Я почему-то не решался с ней здороваться раньше. А тут решился.
- Здравствуй, Марина.
- Здравствуй, - ответила она.
- Ты меня извини, что не здоровался с тобой раньше.
- А почему не здоровался? - Она улыбнулась.
- Когда я тебя увидел впервые год назад, я так поразился твоей красоте, что растерялся, зажался, а потом уже не мог перебороть себя.