Ехали молча. Сеня с грустью смотрел на ночные московские улицы, словно прощался с ними. С Садового кольца свернули направо, на Краснопролетарскую, миновав Новослободскую улицу, проскочили Сущевский вал, выехали на Новую Башиловскую, за стадионом "Динамо" опять свернули направо, на Ленинградский проспект, и с ветерком помчали в сторону Войковской.
Кабан решил развеять молчаливую атмосферу и сказал:
– Боря, я тут хохму отколол… Помнишь, ты со мной про Эйнштейна барагозил?
– Ну…
– Еду недавно в метро. В сторону "Университета". А народ сидит такой сумрачный… Тоска… Ну, думаю, сейчас я вас растормошу. Граждане, говорю, кто-нибудь помнит формулу теории относительности? Мне, говорю, до зарезу нужно. Все, блин, молчат, как рыбы. Ни один хмырь в мою сторону не глянул. Ладно, говорю, теорию относительности мы не любим, потому что ее еврей придумал. Тогда, может, вы мне скажете формулу водки… Рецепт водки сварганил русский… Менделеев… Опять глухо. Ну, думаю, какие же вы все… амебы! Не прошел мой номер… И тут какой-то старикан спрашивает: "А какая на самом деле формула у водки, молодой человек?"
Кабан засмеялся.
– Фишка-то в чем? – спросила Рина. – Действительно, какая формула у водки?
Кабан вообще зашелся в хохоте.
– Вот! – крикнул он. – В этом-то и фишка! Ты как тот дедок… Хрен с ней с теорией относительности, да? Никому это не интересно… Ты о ней почему-то не спросила… Русскому человеку интересна формула водки!..
– Да ну тебя, – надула губы Рина. – Умник. Можно подумать, ты знаешь эту формулу…
– Какую? Водки? – Кабан опять заржал.
– Он знает формулу водки. Это его прикол, – сказал Боря, тоже посмеиваясь. Ему, в отличие от Рины, история понравилась.
– Це два аш пять о аш плюс аш два о в пропорции два к трем, – продолжая глядеть в окно, монотонно произнес Сеня.
– Правильно, – подтвердил Боря.
– Да ну вас, грамотеи! – вспыхнула Рина. – Нудные вы какие-то…
Теперь даже Сеня засмеялся, несмотря на слабость.
Лесопарк Покровское-Стрешнево распластался между Ленинградским и Волоколамским шоссе. В глубине парка был родник "Царевна лебедь", который обустроили неизвестные энтузиасты. Родник находился в глубоком овраге. К нему вела деревянная лестница с перилами. Он был обложен камнем и вытекал из трубы, над которой висела мраморная доска, где можно было прочесть, что вода в роднике целебная, что зимой и летом температура воды в роднике постоянная – плюс шесть градусов. С утра до вечера сюда устремлялся народ с пластмассовыми канистрами, бутылками, кружками. Длиннющая очередь выстраивалась за родниковой водой. Поначалу Кабан намеревался отвезти Сеню именно к роднику, но близко подъехать было нельзя, пришлось бы пройти пешком довольно большое расстояние – Сене его не преодолеть.
– Где вас высадить? – спросил Боря.
В парке был каскад из пяти прудов.
– Можешь подъехать к большому пруду? Знаешь, где будка спасателей? Вот туда…
– Попробую, если на гаишников не нарвусь.
Парк был закрыт для проезда машин. Но рискнули – и проскочили. Боря высадил своих пассажиров. Договорились, что он побомбит часа три, а потом заберет их, отвезет обратно в ночлежку.
Сеня сел на скамейку, привалившись спиной к будке.
– Я знаю этот пруд, – сказал он. – Здесь клуб "моржей" был.
– Он и теперь есть. Наш воспитатель всю зиму купается в проруби.
Кабан набрал веток, развел костерок на берегу, у самой воды. Налил коньяк в разовые пластмассовые стаканы. Сене побольше, себе поменьше, не привык он пить коньяк, а Рине вообще грамульку.
– За все хорошее, – произнес Сеня что-то вроде тоста. Выпил, посмаковал. – А-а, теперь пошло. Вот что значит пить на природе…
Ночь была темная, безлунная, но звездная. Звезды мерцали на небе, отражаясь в пруду.
– Замечательно, – сказал Сеня. – Спасибо, Леша, что привез меня сюда…
– Ладно… Забей…
Пили коньяк. Молчали. Деревья едва слышно шелестели листьями.
– Леша, ты это… Книги мои себе забери… Потом…
– Когда – потом? – не понял Кабан.
– Умру я скоро…
– Иди ты на хрен! – возмущенно перебил Кабан. – Хуйню какую-то порешь…
– Не нужно материться, – спокойно сказал Сеня. – Смерть не страшнее жизни… Жизнь в общем-то бессмысленна. Но есть что-то прекрасное в этой бессмысленности.
– Я не пойму, почему Бог не хочет помогать людям? – вскинулась Рина. – Когда мама заболела, она каждый день посылала меня в церковь… Богу молиться… Я ходила… Молилась ему… Ревела… Никакие мои молитвы маме не помогли… Почему Бог допускает, чтобы люди так страдали?
– Бога нет, Риночка. Я его искал и не нашел… Тоже молился… О жене… Так молился, что он должен был меня услышать… Но он не услышал… Нет Бога… Он, наверно, и правда умер, как утверждал Ницше… Вполне логично. Я с ним согласен. Человек – образ и подобие Бога… Но если образ и подобие смертен, значит, и Бог смертен… Вот он и умер…
– А мне – хуй с ним! Есть Бог, нет Бога, а выживать как-то надо, – сказал Кабан.
– Не выживать, Леша. Жить! Это большая разница. Радуйтесь каждому прожитому дню! Каждой прожитой минуте радуйтесь! Этой ночи… Этим звездам… Этому замечательному коньяку… Друг другу радуйтесь… И любите…
– Всех любить, что ли? – недоверчиво спросил Кабан.
– Всех… Конечно… Последнее время я это особенно остро чувствую…
Вдруг из темноты выросли два всадника. Отблески костра падали на белых, крапленых черными пятнами лошадей. Конный милицейский патруль объезжал парк.
– Так, – сказал старший патруля, осаживая лошадь. – Что это за сборище?
Кабан подскочил к патрулю, соображая, как бы половчее выкрутиться, соврать бы такое, чтобы их оставили в покое. И неожиданно сказал правду:
– Слышь, командир… У меня друг болеет… На природе захотел побыть… Не прогоняйте, а… Будьте людьми…
Настолько необычной оказалась эта просьба, а может, промял их Кабан и действительно захотели они ощутить себя людьми, но только старший патруля повернул лошадь, бросив через плечо:
– Костер не забудь залить.
Кабан, наблюдая, как патруль отъезжает, продекламировал:
Если б я имел коня -
Это был бы номер!
Если б конь… имел меня -
Я б, наверно, помер.
Ему хотелось развеселить Сеню. Но только Рина хохотнула. А Сеня сидел какой-то совсем от всего отрешенный.
Цокали копыта, силуэты лошадей и всадников таяли в ночи. Сеня, провожая их взглядом, задумчиво сказал:
– Вот бы такие кони… вознесли меня… туда… – он поднял взгляд на звездное небо.
Кабан тоже задрал голову, посмотрел на звезды и сказал:
– Далеко придется ехать.
– Нет, мне совсем не далеко.
Боря, как и обещал, подрулил за ними через три часа. Уже небо побелело, звезды померкли. Рассвет подкрадывался. Времени на сон оставалось всего ничего. Ну и ладушки, в первый раз такое, что ли? Кабан привык недосыпать.
Утром встал вполне бодренький, настроение солнечное. План был такой: сегодня он не работает, сегодня он поедет навещать детдомовского друга. А вечером – закаруселит Курский вокзал, вечером будут отмечать день рождения Цыгана. Нах!..
У друга было солидное прозвище – Дед. Очень оно ему подходило. Дед был высокий, толстый, в свои шестнадцать лет весил уже девяносто восемь килограммов. Врачи и воспитатели детдома уперто боролись с его весом. А сам Дед не боролся. Он обожал жрачку, сметал все подряд. Для него не существовало понятия вкусное-невкусное, любой продукт принимало его ненасытное чрево. Оно и понятно, до семилетнего возраста Дед так наголодался, дистрофиком стал. Теперь наверстывал упущенное, ел-ел, а все равно ощущение голода постоянно его преследовало. Здоровье у него было хреновое. Две операции он перенес: грыжу вырезали и аппендикс. Но еще целый букет болезней остался: астма – при нем всегда был ингалятор, гепатит С, расширение вен, неправильный обмен веществ. Каждые полгода его помещали в больницу, и он проходил курс лечения. При всем этом Дед был самым жизнерадостным человеком из всех, кого Кабан встречал в своей жизни, и самым пробивным. Он увлекался кино, нашел себе спонсоров – ему подарили навороченный цифровой аппарат, и Дед снимал все подряд. Умел он располагать к себе, кого нужно, умел раскрутить.
Теперь он лечился в санатории "Дорохово".
Кабан сел в электричку на Белорусском вокзале. Пока ехал, чтобы зря не терять время, нагитарил по вагонам почти сто пятьдесят рублей. На станции, в магазинчике, купил бутылку "Очаково". Два двадцать пять. Две пиццы. Чтобы хватило, пока они общаются.
Дед обрадованно встретил Кабана, как-никак они уже десять лет дружили. Они спустились к Москва-реке, расположились на берегу. Пивко потягивали, обычный треп вели, подначивая друг друга.
– Тебя еще не поймали? – спросил Дед.
– Не родился еще такой человек, который меня поймает. А тебя, я смотрю, все разносит и разносит. За центнер, небось, зашкаливаешь, Дед?
– Меня не разносит. Это я от голода пухну, – пошутил Дед, уплетая свою пиццу и запивая ее пивом. – А ты чего худеешь? Опять втюрился?
– Не-е… это в меня втюрились… Хотя… и я тоже… Понимаешь, какая херня, с первого взгляда.
– Женишься… Детей нарожаешь. Детский дом поможет воспитать…
– Я серьезно, Дед.
– Не парься. Познакомишь потом нас. Как ее зовут?
– Женечка… Ты ее портрет сделаешь. Для меня.
– Сделаю, конечно.
– Слушай, я ведь че еще приехал… – оживился Кабан. – Рванули со мной в Москву. Сегодня у Цыгана день рождения. Будет полный отпад. А ты бы на видеокамеру фильм замастырил. Такая память бы осталась…