Я еще не узнал его как следует, потому что он большую часть дня находится в гараже; работал он и в воскресенье. Петька рассказал, что он старый коммунист, то ли с 1918, то ли с 1919 года, водил в революцию броневик, в Отечественную войну пошел добровольцем на фронт и выдержал всю блокаду Ленинграда. Там у него погибла вся большая семья, и с тех пор он одинок.
Гараж от нас далеко, и Захар Захарыч выходит из дому в шесть часов утра; для него мы оставляем громкоговоритель включенным на ночь. Он очень дисциплинированный, койка его заправлена идеально; говорит он густым, приятным басом с уверенными рокочущими нотками.
Но он стал совершенно беспомощным, когда принялся варить суп.
Суп мы должны варить все. У нас коммуна. Складываемся и покупаем продукты, а готовим по очереди. Вернее, как объяснил Петька, с очередью не совсем клеится: варит тот, кто пришел первый и голодный. Каша с гипосульфитом была моим первым достижением на этом пути.
Но Захар Захарыч готовить не умеет, и Петька над ним измывается:
- Не то, не то! Теперь лук покрошите. Где нож. Батя, где нож? Господи, какой вы бестолковый!
- Петро, гляди, столько крупы хватит?
- Батя, вы с ума сошли! Это на целый взвод! Куда вы высыпали? Доставайте обратно! Да скорее же!
- Ничего, Петро, гуще будет…
- Куда гуще! Она не сварится. Доставайте ложкой, пока не размокла! Где ложка? Батя, поворачивайтесь! Вот лук, крошите скорее - сало горит!
Обед готовится со скандалом, зато потом содержимое кастрюли вываливается в глубокую миску, от полусупа-полукаши идет вкуснейший пар, мы усаживаемся вокруг с чистыми ложками и начинаем "наворачивать". Суп-каша жирный, густой, сытный. Я сдаюсь первый, потом Кубышкин, а Петька с Захарычем сидят до седьмого пота, любовно поскребывают ложками и изредка роняют фразы:
- Кажись, надо было лаврового подбавить?
- Ха-рош… Сойдет и так.
- Ну уж!.. А картошка переварилась.
После этого следует чай, который мы пьем из стеклянных полулитровых банок, потому что кружки заняты химикатами. Чай плиточный - густой, мутный, какой-то тоже сытный, после него уже невозможно дышать, и мы валимся - каждый на свою кровать.
- Ну, ребята, кажись, маленько подзаправились, - говорит Захар Захарыч, распуская пояс.
- А что, батя, - спрашивает Петька, - вы "форды" водили?
- Водил. Я еще старые водил, драндулеты такие - может, видел на картинках?
- Ага. А "студебеккеры"?
- По Ладожскому. Я их три сменил.
- А "виллисы"?
- Водил. Это в Германии. Я генерала возил.
- Вы бы, батя, женились, а? Вон Кубышкин женится.
- Да нет, Петро, куда мне… Я старик. Уж как-нибудь доживем…
КРЕЩЕНИЕ
В новеньком черном комбинезоне, новеньких резиновых сапогах я явился к прорабке четвертого участка. На бревнах и камушках сидели, лежали, грызли семечки девчата в таких же комбинезонах, курили и хохотали несколько мужчин. Я несмело подошел и спросил у одного из них, не это ли бригада Анны Москаленко. Он был рыжий-рыжий, как солнышко, и вдобавок заикался.
- Буду у вас работать.
- Н-ну и л-ладно, - равнодушно сказал рыжий и отвернулся, скручивая цигарку.
Я протянул "Беломор". Это его несколько озадачило, и он миг колебался, брать или нет.
- Б-будешь всем "Беломор" совать - б-без штанов останешься! - недовольно прорычал он и взял. - А моя жена н-не разрешает папиросы, ш-шипит, стерва.
После этого он окончательно и бесповоротно повернулся ко мне спиной.
Правду говоря, я ожидал всего, но только не такого приема.
Загудело четыре часа. Стали кучками собираться рабочие, уходили домой. А мы все сидели, никто и не думал двигаться; почесывались, хихикали. Я подумал: "Вот это работа! И это называется лучшая бригада? Странно".
Наконец явился бригадир - маленькая, смуглая, курносая женщина. Она была такая щупленькая, миниатюрная, что мне захотелось протереть глаза: неужели это бригадир бетонщиков на такой стройке? Она потерялась среди всех, вылезла на камушек, чтобы ее видели, и, кончая доругиваться с мастером ("А мне дела нет до ваших плотников! Разогнать вас всех!"), принялась распределять:
- Сегодня все по местам, как вчера! Машка - на большой блок, Дашка - на водослив…
- О-ох, о-пя-ать водослив! В печенках он уже, ваш водослив!
- Вставай, Дашка! Хватит вылеживаться… корова!
Поднимались нехотя, брали лопаты, брели в разные стороны. И вдруг стало так скучно, так тоскливо!
- Я новенький, - сказал я, не утерпев, думая, что меня не замечают.
- Вижу. Дашка-а! Ты скажи Ефремовичу, пусть он…
Какие они все безразличные, грубые! Бригадира почти не слушаются, машут рукой: ладно, мол! А Москаленко ничего, как будто так и надо. Она разогнала с бранью, раздраженно почти всех, слезла с камушка.
- Тебя звать Анатолий?.. Николай! Поведи его под первый кран на приемку.
- П-пошли, - буркнул Николай, не глядя на меня.
Он лениво побрел по брусьям, по камням, совершенно не интересуясь, иду ли я за ним. Перебрели по колено в воде лужу, покарабкались вверх по лестнице. Выше, выше… Мелькали серые стены, сплетения железных балок, помосты; мы нагибались, скользили, лезли, лезли… Я старался не смотреть на землю; она осталась далеко внизу, а мы запутались среди сплетений железа и дерева, и обратно не было возврата. И вдруг… открылось небо!
Ух, какая это была высота! Мы выбрались из отверстия, оказывается, на самой верхотуре эстакады, широкой, как мост. Прямо перед нами стоял, раскорячившись, грандиознейший портальный кранище, и его стрела, казалось, цепляла тучи, а на самом конце ее трепетал красный флаг.
На эстакаде было пусто, только лежала бадья для бетона - огромный железный ящик на салазках, зацепленный за крюк крана.
- Б-бадью видишь? - сказал Николай.
- Да.
- Как машина вывалит в бадью, так ты п-почисти лопатой к-кузов и ори крановщику "вира-а". Понял?
- Понял.
- Вот и все. Номера машин запиши и, сколько кто сделал ходок, доложишь бригадиру. На лопату, а я пошел, - заключил он свой инструктаж.
Он исчез в той же дыре, откуда мы появились, а я в недоумении, держа лопату, осматривался; подошел к бадье, потрогал. Черт возьми! Это не во сне? Ткнули: почисти и ори "вира"… Кран-страшилище передо мной, как динозавр, и я перед ним - муравей. А вдруг я сделаю что-то не так? Да и сумею ли? Мне стало страшновато. А вот бревна лежат, косые. Зачем бревна? Ага, это чтоб машина въезжала на них колесами… Проклятый рыжий, не сказал. Чем я ему не понравился?
Куда же кран понесет бадью? Ага, вон наши девчата, среди досок и железа, как в клетке; возятся в блоке, тянут кабели… Сердце у меня замерло. Тоня! Тоня с соколиными бровями. Ей-богу, она! Неужели в нашей бригаде? Точно, вон и рыжий Николай там ползает, помахивает руками… Сверху мне все это видно как на ладони.
Рыжий Николай дал мне лопату тяжелую, с налипшим цементом и сучковатой ручкой. Как хорошо, что я в свое время научился работать этим орудием производства! Каждую осень мы всей школой сажали сады. Витька всегда удирал, "болел", а мне нравилось рыть ямы, рыть до испарины на спине. Эх, думал ли я тогда, что буду загребать лопатой бетон на Иркутской ГЭС? А вот когда пригодилось…
Издавая гул, как на мосту, прямо на меня по эстакаде мчалась первая машина с бетоном. Ну, держись, Толька!
ВЫДЕРЖУ ИЛИ НЕТ?
И началась работа! Я вспотел в первые же минуты Это оказалось и просто и невероятно трудно. Машина подлетела, расплескивая серый, грязный раствор, задним ходом взлетала на бревна, опрокидывала кузов, я бросался в самую грязь, в кузов, скреб лопатой налипший на углах бетон - тяжелый, вязкий, как замешанная глина, - скатывался вместе с ним в бадью, барахтался там, утопая в бетоне, выпрыгивал, неся пуды на сапогах, орал:
- Ви-ра-а! Давай!
Кран лязгал, дергал, бадья вставала дыбом и взлетала в небо. Из нее сыпались камни, ляпал раствор; я отбегал к самому барьеру; там, где-то внизу, рыжий Николай направлял бадью, открывал, но я не смотрел - лихорадочно записывал номер машины, ставил крестик, оттаскивал бревна, чтоб не придавило бадьей, а она летит, пустая. С размаху грохнуло и поволокло по эстакаде. Я бросаюсь к ней, упираюсь в нее изо всех сил, веду на место. "Ту-ту, ту-ту!" - сигналит крановщик. Дальше, дальше! Прочь! Я отскакиваю, а бадья тяжело валится на салазки.