- Да, всегда у меня, у бабушки то есть, и, если тебе уж суждено знать все, - это было в ее комнате, прямо… держись крепче… на ее большой кровати.
- Что такого?
- Нечестно? По отношению к кому?
- Вовсе нет… Я уверена, что бабушку бы это только позабавило…
- Что-то тянуло нас туда… На ее кровать…
- Нет, просто так. Думала, тебе это будет интересно…
- Я знаю? Может, психологически… Может, у тебя найдется какое-то объяснение…
- Если мне ничего не мешает рассказывать, почему тебе что-то мешает слушать, мама?
- Ты в своем уме? Кому я еще могу это рассказывать, кроме тебя?
- В каком смысле?
- Что "неважно"?
- Нет, скажи, что "неважно"?
- Мне кофе… Только ты все-таки скажи…
- Нет, я не думаю, чужой человек, услышав бы это, решил, что я ненормальная…
- Нет.
- Опять ты про свой душ? Опять что-то горит? Успеется… Мне все-таки кажется, что ты нарочно прерываешь меня…
- Чего тут бояться? Я не сделала в Иерусалиме ничего плохого, мама, только хорошее…
- Потому что тут история только начинается. Все, что я рассказывала раньше, это только предыстория. Итак, Эфи ушел две недели назад в Ливан, и не было от него ни ответа ни привета до начала этой недели…
- Нет, до его ухода я ему никак не могла сказать. Я и сама не была уверена…
- Конечно, но в воскресенье он вдруг позвонил поздно вечером со своей базы, и пока я судорожно соображала, сказать ему или нет, и если да, то как, он попросил меня об одолжении - связаться с его отцом - ему самому никак не удается дозвониться в Иерусалим - и сообщить, что на шлошим Эфи никак не сможет попасть, потому что в армии не считают эту причину уважительной и не дают ему отпуск. Я, конечно, пообещала все передать и была очень рада, что он так запросто обращается ко мне, словно теперь я ему близкий человек, но, когда я начала звонить в Иерусалим, оказалось, что все не так просто: то вообще нет ответа, то гудки "занято", и хотя я звонила целый вечер, ничего у меня не получилось. Назавтра, в понедельник у меня была масса лекций в университете, и я пробовала всего три-четыре раза, а вечером опять позвонил Эфи Ливана и спросил, говорила ли я с его отцом и что у него слышно. Я ответила, что, по-видимому, линия не в порядке, тогда, мама, он: говорил таким умоляющим голосом, словно без меня совсем пропадет, и попросил обязательно дозвониться до отца, он очень волнуется…
- Нет, я ему ничего не сказала. Как можно? Он и так нервничал из-за отца, и вообще он там в Ливане в дождь и в холод, да еще ко всему, как выяснилось, потерял очки и не может читать. И я решила: зачем осложнять ему жизнь именно сейчас, пугать, что он сам скоро станет отцом. Лучше пока оставить его в покое… В общем, в тот же день вечером я стала опять звонить в Иерусалим, на этот раз основательно, почти беспрерывно, до полуночи, но телефон в Иерусалиме как заколдовали: то никто не подходит, то вдруг занято. Во вторник утром я специально проснулась пораньше и опять за телефон, но так же безрезультатно. Я набрала "16" - узнать, не повреждена ли линия, но они сказали, что нет и посоветовали проверить не поменяли ли номер, не сообщив абоненту, - такое тоже бывает. Я тут же набрала "14", но номер не поменялся. Тогда меня, мама, взяло за живое - дозвониться и все, найти этого папашу, которого я как раз запомнила очень отчетливо после того, как увидела месяц назад в Иерусалиме: сидит себе на диване в гостиной, крепкий такой мужчина, типичный сефард, из себя благовидный, без туфель, небритый, а возле него две старушки-сефардки - как из греческого или итальянского фильма.
Потом я звонила из университета на всех переменах, а часов в двенадцать даже вышла с лекции и звонила без конца, потому что, говорю тебе просто взяло за живое - хоть умру, но дозвонюсь…
- Нет, Эфи не сказал, как его можно найти. Я, правда, смутно припоминала: что-то связанное с судом, то ли он судья, то ли прокурор, но в каком суде и где это… Я даже пробовала позвонить наугад по одному из номеров в Верховный суд, но там никто о таком не слыхал. Так я звонила все утро, как одержимая, будто через семя, которое Эфи заронил в меня, все его страхи передались мне и не дают покоя. Перед глазами у меня все время стояла их иерусалимская квартира, немного похожая на вагон старого поезда, - три комнаты вдоль длинного коридора, и я представляла, как трезвонит там телефон и его лихорадочные трели разносятся по комнатам. Часа в два стало совсем уж невмочь, и я решила: пропущу английский и поеду в Иерусалим, посмотрю своими глазами, что там такое на самом деле происходит. В конце концов, смотаться в наше время из Тель-Авива в Иерусалим - максимум час езды туда и час обратно. Я заскочила домой, бросила учебники и конспекты, переоделась и, слава Богу, в последний момент захватила с собой этот свитер - даже в Тель-Авиве уже чувствовалось, что будет похолодание, и хотела позвонить тебе, мама, и сказать, что еду в Иерусалим - просто так, чтобы, если вернусь домой поздно, ты не волновалась, но я понимала, что правление уже закрыто, а в столовой в три часа дня у телефона сидят разве что только кошки, и махнула рукой, а перед самым выходом, будто по наитию, сунула в сумку зубную щетку и пару трусов…
- Не знаю. Так просто…
- Знаю, знаю - тебя научили, что в жизни ничего не бывает так просто. Только не распаляй свое воображение - запасные трусы я таскаю с собой уже две недели - а вдруг все-таки начнется. А щетка? Почему щетка? Это ты должна объяснить, ты же у нас на курсах киббуцного движения изучала, какие бывают символы, тебе и карты в руки. Только не говори, что мое подсознание знало, что я останусь ночевать в Иерусалиме, потому что тогда стоило захватить и пижаму, не только щетку. Значит, то ли мое подсознание какое-то бестолковое, то ли у него есть свое подсознание, и оно сбивает его с толку…
- Не надо быть такой серьезной…
- Потому что уже действует на нервы - делаешь из этого какую-то новую религию…
- Ну, ладно, неважно… неважно. Главное, что во вторник я собралась и поехала в Иерусалим и хотя, когда я выехала в пять из Тель-Авива небо было ясным, в Иерусалиме я вышла в полной тьме, и кругом был туман, и шел дождь, правда, мелкий, но каждая капля, как льдинка, и в темноте я ошиблась и сошла на остановку раньше - мне надо было в Эмек-Рефаим, а я оказалась в Талбии, но мне даже понравилось, потому что я почувствовала себя как в каком-то европейскоком городе - широкая площадь, вокруг красивые каменные дома, выглядящие в свете фонаре так величественно и таинственно, с портиками, балконами, внутренними двориками, где растут кипарисы… Прямо загляденье…
- Точно. Откуда ты знаешь? Не только президент, мама, но и премьер-министр, и министр иностранных дел - все они живут там, возле этой самой площади, а я бы прошла и не знала если бы не полицейский в будочке, к которому я обратилась, - попросила показать, куда мне идти, и заодно спросила, что он такое охраняет, и он показал мне резиденцию президента и даже позволил заглянуть внутрь через ворота, и у меня появилось чудесное чувство - я в самом сердце Иерусалима…
- Нет, я никогда там не была, ты ошибаешься… С того момента, как я помню себя, меня всегда привозили в Иерусалим с экскурсией из школы или из армии, всегда на какую-нибудь церемонию или семинар, всегда в музей или на раскопки, бегать но городской стене в хамсин за гидом, который только действует на нервы, а если даже с ночевкой, то вечно на окраине, в молодежном общежитии. В общем, благодаря полицейскому, который охраняет президента, мне не пришлось возвращаться на автобусную остановку, он показал мне дорогу, которая выводит прямо к Эмек-Рефаим - по пустырю за театром, а оттуда через рощицу прямо на улицу, где живет отец Эфи; только я вышла на нее с другого конца…
- Значит, не с начала, а там, где последние номера…
- Нет, ты не знаешь. Там, где кончается спуск, за лепрозорием, ты не знаешь, такая узкая длинная улица…
- Немецкий квартал?