Несмотря на уговоры родителей, в основном родителей Рони, бросить киббуц и вернуться в город, Яэль осталась с пятилетней дочкой в Машаббей-Саде и даже еще прочнее связала себя с этим местом, хотя и знала, что шансы вновь выйти замуж в маленьком киббуце на краю света становятся год от года все слабее и слабее. Яэль по-прежнему работала на плантациях и даже стала главным специалистом по выращиванию авокадо. Во время Войны Судного дня, когда секретарь киббуца был надолго призван в армию, Яэль заменяла его, после чего несколько раз избиралась на эту должность, и все были ею довольны, хотя и находились такие, которые упрекали ее в чрезмерной бескомпромиссности. Отношения с дочерью были близкими, но время от времени происходили срывы, и друзья неоднократно советовали Яэль пойти на курсы по проблемам воспитания и психологии ребенка, организуемые киббуцным движением. Эти популярные курсы нравились ей, и она даже иногда ездила в Беер-Шеву слушать лекции в университете, на отделении педагогики и психологии.
В 1980 году, несмотря на то, что ей было уже почти сорок четыре года, Яэль согласилась пойти на вечер для незамужних и неженатых, также организованный киббуцным движением, но после этой попытки закаялась навсегда.
Яэль опасалась, что, попав под влияние бабушки, ее свекрови Наоми, которая овдовела в середине семидесятых годов, Хагар уйдет в конце концов из киббуца. Потому Яэль возражала против поступления дочери в университет сразу после армии, настаивая, чтобы она вернулась в киббуц и поработала там хотя бы год. Когда Хагар подала заявление с просьбой отпустить ее учиться, Яэль пыталась тайком настроить большинство "против". Но либерализм киббуцов в начале восьмидесятых годов во всем, что касается "самовыражения" молодежи, отслужившей в армии (попытка предотвратить бегство юношей и девушек в город), а также тот факт, что за обучение Хагар платит Министерство обороны, склонили общее собрание проголосовать не так, как хотелось бы Яэль. То, что Хагар жила у бабушки, облегчало телефонную связь, и мать с дочерью договорились звонить друг другу не менее двух раз в неделю, хотя в 1982 году в киббуце Машаббей-Саде телефоны в жилые дома проведены еще не были.
Реплики Яэль в приведенном ниже диалоге опущены.
- Ну даже если и пропала, то ведь ненадолго, и нечего было так волноваться…
- Нет, я звонила, честное слово, звонила. В среду вечером из Иерусалима…
- Конечно, в среду я была еще в Иерусалиме, и вчера тоже…
- И вчера, мама, и сегодня, и просила, чтобы тебе передали…
- Как не передали?
- Я знаю? Того, кто поднял трубку…
- Какой-то доброволец из Германии…
- А что я могла сделать, мама? Я не виновата, что в киббуце нет ни одного нормального человека, который может поднять трубку в столовой после ужина, потому что никому не хочется бежать по холоду к телефону. Попробуй как-нибудь дозвониться до киббуца поздно вечером, да еще зимой, и говорить с другого конца света по-английски с подкуренным добровольцем, который забыл, как держат в руках карандаш, тогда ты, может, поймешь, что сражаться с таким упорством против установки домашних телефонов было с твоей стороны не самым разумным. Будто от этого зависит судьба социализма…
- Да никуда я не пропадала… Просто не была три дня в Тель-Авиве…
- Он? Чего это вдруг? Он себе в своей армии, в Ливане. Но как раз по его просьбе я и ездила в Иерусалим, к его отцу, и там застряла до сегодняшнего дня.
- По собственной глупости…
- Нет, снег пошел в Иерусалиме в среду вечером, а вчера от него не осталось и следа…
- Нет, он-то и дал мне это старое пальто, отец Эфи, господин Мани…
- Так я называю его про себя - господин Мани… Не знаю почему…
- Но в этом-то все и дело. Ради того, чтобы рассказать тебе все, я и приехала сегодня домой. Хотя, конечно, нужно быть совсем сумасшедшей, чтобы сидеть здесь с тобой вместо того, чтобы закрыться у бабушки и готовиться к экзаменам.
- Я тебе говорила: в воскресенье у меня экзамен по английскому, и очень не хотелось бы опять провалиться…
- Нет, учебники и конспекты остались в Тель-Авиве. В Иерусалим я поехала во вторник, налегке. Думала на несколько часов - сделаю то, что Эфи просил, и обратно. А потом вдруг вижу - придется остаться, и осталась на три дня…
- Нет, не через Тель-Авив… Прямо из Иерусалима. Надумала в последнюю минуту. Стою я на автовокзале в Иерусалиме - людей уже стало меньше, - стою в очереди на тель-авивский автобус и вдруг вижу мужчину, такого рыжего, пожилого, лицо знакомое - из наших краев, кажется, и вдруг так захотелось домой - бросить все и скорее сюда, на наш чудесный необитаемый остров, посидеть с тобой, рассказать обо всем. Не могу держать в себе, не помещается, надо скорее все выложить - как всегда, еще с детского сада. Помнишь, ребенок какой упадет или рисунок порвется, а меня уже распирает - готова целая история, надо тут же бежать искать тебя: "Мама, мама! Послушай, что случилось!"…
- Верно, ха-ха, мне всегда удавалось улизнуть и добраться до тебя. Я всегда находила… Как это ты говоришь?
- Точно, вот-вот - случайно подвернувшихся отцов, готовых всегда прийти мне на помощь, - и эта моя теория наверняка должна тебе понравиться - из чувства вины, что наш отец погиб, а они - нет, и потому они были так отзывчивы и передавали меня из рук в руки - из столовой в прачечную, из курятника в коровник, из конюшни на выпас, а оттуда на плантацию, и там среди деревьев была ты, мама, и я могла броситься к тебе и все рассказать. Так и сегодня, мама, стою я в Иерусалиме на полупустом автовокзале среди этих зимних меланхоличных иерусалимцев, и вдруг отходит автобус на Беер-Шеву, и этот рыжий сидит у окна и пялится на меня, наверное, тоже вспоминает, где меня видел. Тут я не выдержала, меня потянуло к тебе, я перепрыгнула через загородку, вскочила на ступеньку, и меня втянуло внутрь. Но завтра, мама, я должна вернуться пораньше в Тель-Авив и сесть за учебники, иначе мне и вправду конец. Надо выяснить, кто едет утром в том направлении. Если у тебя есть идеи на этот счет - скажи, а нет - подумай…
- Ладно…
- Минутку, подожди, не так сразу…
- Что - горит? Я еще не согрелась - внутри…
- Нет, горячая вода мне сейчас не поможет…
- Я бы, мама, - только ты не сердись - обошлась бы без субботнего ужина в столовой…
- Неважно. Что-то же есть в холодильнике. Мне хватит, я совсем не голодная, честное слово.
- Ну если тебе так хочется есть и ты должна пойти, - иди. Я остаюсь здесь. Я искренне сожалею, но у меня не хватит терпения сидеть целый вечер в столовой и всем улыбаться… А потом еще новогодний бал… Все делают вид, что веселятся напропалую. И танцевать я не собираюсь - ему это может повредить…
- Ну хорошо, хорошо. Ты сходи. Раз надо… Иди, иди…
- Иди…
- Иди. Я уже жалею, что приперлась сюда, вместо того, чтобы ехать прямо домой, то есть в Тель-Авив…
- Потому что я ехала не в киббуц, а домой, к тебе, мама, так хотелось поделиться…
- Никакой мистики… Не будь такой…
- Ну хорошо, может, немного и мистично… Может, ты как раз права, и это именно то слово: мистично… Что с того? Что плохого в мистике? Если человек, предположим, открывает дверь чужого дома и видит нечто такое, что приводит его в ужас, и у него перехватывает дыхание. Да, мама, дыхание перехватывает. Но мистичное, мама, не в том, что ужасает, уж если что-то ужасает, то оно должно быть реальным… Мистичность только в самой встрече, которая кажется случайной, но на самом деле совсем не случайна. Именно это и произошло со мной в Иерусалиме, хотя я знаю - ты мне, конечно, не поверишь…
- Потому что не поверишь… Тебя всю жизнь учили не верить в мистику, и ты уж, конечно, не поверишь, скажешь, что все это моя фантазия…
- Нет, в двух словах невозможно. В двух словах, мама, никак не расскажешь…
- Потому что, если в двух словах, то это и вправду будет выглядеть как фантазия…
- Знаешь что, мама? На самом деле все это неважно… Не стоит, чепуха… Иди ужинай, а я пока приму душ… Вся эта история не стоит выеденного яйца. И рассказывать тут нечего, я передумала… Только, пожалуйста, узнай, кто завтра едет с утра пораньше в сторону Тель-Авива и есть ли место в машине…
- Да, я действительно ничего тебе еще не рассказала, но что делать, если мне заранее известна твоя реакция…
- Извини…
- Хорошо, извини меня, мама…
- Я же уже извинилась…
- Нет, по-моему, тебе сейчас совсем не до моих историй…
- Ты уверена?
- А как же субботний ужин в столовой, который ты никогда не пропускаешь? Может, лучше все-таки сходишь?
- Ты уверена?
- Ну что ж, если ты решила, так и вовсе забудь про это. Давай сядем тут тихонько, плотнее задернем шторы, чтобы ни капельки света не просочилось наружу, и позволь мне, пожалуйста, раз в жизни запереть дверь на ключ… Где он?
- Ну, пожалуйста, мама, только сегодня, отгородимся от внешнего мира, чтобы никто вообще не знал, что мы тут, чтобы не заходили и не мешали… А если еще поставим чайник… Так где же ключ?
- Нет, потом, потом, мама… Я слишком разгорячилась: скорей, скорей рассказать - мне нельзя сейчас в душ… Потом, потом… Дался тебе этот душ…
- Платье несвежее? Ничего страшного…
- Нет, никаких перемен…
- Ну, может, время от времени чуточку поташнивает…
- Нет, никаких других признаков…
- Ты все еще надеешься?
- Но почему? Я же сказала тебе: я с первой минуты знала, знала, что это окончательно и бесповоротно и его генетическая формула уже записана во мне…
- Ну этого существа… зародыша, младенца… называй как хочешь…