- Фу, ты, живой! - от двери купе хрипло пробасил Дед. Под его татарского разреза глазами темнели пятна бессонницы, а обезьяньи морщины у губ заметал иней седой щетины. - Неделю горел. Думал, амбец тебе! И поезд прет без остановки! Давай чайку!
- А где она?
- Ждет дома!
- Дед, она была тут? Ира?
Напарник растерянно помешал кипяток в кружке и проворчал: - Нет.
Жар и слабость еще неделю забавлялись мной. И в снежном хрусте шагов за окном, в металлическом стуке инструментов Деда в дизельной мне мерещилось: это идет Родина, карабкается по лестнице на секцию.
Позже Дед рассказал: перед тем как выгрузить мой полутруп на узловой станции в железнодорожную больницу, напарник дал телеграмму домой, ибо я постоянно звал, какую–то Иру. Но оставить меня на чужбине напарник не рискнул.
9
Вокзал. Такси. Пощелкивает счетчик. Возвращаюсь домой.
Обычно Григорий возбужденно и радостно о чем–то заикался у порога. Рая сторонилась, чтобы предъявить взору из прихожей прибранные комнаты, и ее карие глаза лучились…
Теперь меня никто не встречал! Девушка ревновала меня к Ире.
Уют протопленного дома, разогретый Раей обед и перевязь моих писем - распечатанных! Рядом неровный веер конвертов, надписанных незнакомым почерком. Я догадался: Ира не могла отправлять мне корреспонденции в поезд и оставляла их у меня дома. Криво ухмыляясь, словно кавалер, выбранный на белый танец, я принялся читать первый ответ. Затем, в халате, тапках, на привычном месте в кресле у окна - другой.
Было далеко за полдень. Рыжее солнце запуталось в черной паутине голых ветвей и сползало на гребень соседской крыши. Долгая зимняя ночь неторопливо натаскивала на белесое небо фиолетово–непроницаемую драпировку. Отложив последнее прочитанное письмо, растроганный и желая немедленно увидеть Родину, я отправился к Ирине.
Двухэтажную постройку пятидесятых с полуколоннами охраняла побеленная каменная гребчиха на постаменте с веслом и без головы.
Родина слепо щурилась на освещенный из прихожей силуэт в овечьем полушубке: вспоминала, кто это? Я был разочарован - ждал, что женщина упадет мне на шею. Наконец, сказал: - Привет!
- А! - проговорила она и неуверенно добавила: - Заходи! - Тень неудовольствия скользнула из ее серых глаз на дрогнувшие вниз уголки губ. - У нас гость! - предупредила Родина, так, словно, я выходил покурить.
Из зубастой пасти краба, сцапавшего волосы на ее макушке, до воротника халата неряшливо повисла прядь волос, как внутренности нерасторопной жертвы.
Ее сын выглянул в коридор, вопросительно посмотрел на дядю - мальчик держал какой–то кулинарный огрызок, я заискивающе улыбнулся: мол, помнишь меня? - и снова исчез. Я положил целлофановый пакет возле трюмо - несколько плиток шоколада, игрушечный полицейский набор. Фантазии о семейной идиллии, разбуженные письмами Иры, захлебывались в тихом бешенстве от безразличия Родиных ко мне.
В комнате ее муж в спортивном костюме и босой, ухмыляясь, ловко уворачивался от захватов сына за шею. Отца я узнал по уменьшенной копии: мосластый и длинный, с русыми прямыми волосами, сползавшими на красивые глаза грустного арлекина.
Мальчик валился отцу на спину и бочком шлепался на подушку.
Я думал, Сереже будет мучительно неловко. Но, очевидно, - подразумеваю дилемму Сережи Каренина между отцом и Вронским, и продолжу толстовские аллюзии, - мальчик давно решил, кто друг, а кто враг. Меня задело "предательство" ребенка: мальчик, помнится, так же резвился и со мной!
Парень, не прерывая игры, кивнул. Родина познакомила нас и удалилась, предоставив самим выпутываться из крепких объятий взаимной неприязни. Не дурак же он, смекнул, что приехал хахаль! А значит, он, хоть формально, - обманутый муж.
Из коридора донесся голос Иры: - Леша, прекращайте возню! Это плохо кончится!
- Ребенку нужно двигаться!
- Тогда уйдите в другую комнату! - и ушла сама.
Ее мать с закруткой огурцов настороженно кивнула от двери балкона. Воистину это был генеалогический парад двойников! Если бы на сутулое чудовище в замызганном фартуке, с жидкими, едва заметными бровями и мешками под блеклыми глазами надеть красно–полосатый махровый халат ее дочери, то получилась бы та самая девочка из моего детства, но лет шестидесяти и пегая.
Мне б уйти. А я не мог! Меня держали ее писем. Где–то в потайной комнате, как у Чехова, томились две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках.
Меня душила ревность: припухшее после сна, небритое мурло хозяина, разобранная постель - две подушки у изголовья!
Я осмотрелся. Теснота, скученность и захламленность! Советская роскошь - мебельная стенка с витражами выставочных томов под пушистой пылью по соседству с жеманной хрустальной посудой. Несуразно огромные к габаритам квартиры цветы в углу.
Тут я насторожился. Цветы в комнате диссонировали с цветами в письмах Иры. Монстровидная монстера с рваными лопастями листьев и дрыном посреди горшка. Ветвистый кодиеум с розоватой макушкой. Кусты: ожившая из мифа калатея, - ассоциации с Галатеей, - и музыкальная диффенбахия, - Оффенбах. В подвесное кашпо набились плоские отростки, - словно хвосты доисторических ящериц, - нефролеписа, и гирлянды эсхинантуса с рубинами нераспустившихся цветов. Где же в зеленом однообразии комнаты декоративные подсолнухи из писем, легкость цвета, любовь…
Я присел на край стула, остерегаясь шерсти затаившегося где–то спаниеля, и глупо улыбался на показное благополучие Родиных: женщины на кухне накрывали на стол. Думаю: захлопнись за мной дверь, и злобное отчуждение взрослых затопило бы семью, как формалин наполняет сосуд, чтобы сохранить мертвую форму.
Над креслом в позолоченной раме висел овальный фотографический портрет Ирины. Непроницаемые глаза насмешливо и нагло смотрели на меня. Поглядев на портрет с минуту, я вздрогнул так, что едва не затряслись губы.
- Сережа, а где собачка? - напомнил я о себе.
- Умерла, - равнодушно, - очевидно это случилось давно, - сказал мальчик, продолжая игру.
- Смоли умерла от чумки, - подтвердила из коридора Ира.
Странно, почему же они не написали о смерти четвероногого друга?
Тут Сережа упал навзничь, и тело его сотряслось от утробного кашля. Затем он начал судорожно дирижировать, наливаясь гневной кровью на невидимый оркестр. Его носогубный треугольник посинел. Родин растерянно уставился на сына. Я подскочил к мальчику, - он недавно ел и, вероятно, поперхнулся! - и тоже не знал, что делать.
Родин окликнул жену. И еще раз - громче! На кухне брякнула о пол ложка. Или вилка! Казалось, еще не затих ее звон, а женщины сгрудились над ребенком с баллончиком астмагена. Ира раздраженно выговаривала матери за пыльные цветы. "Давно бы раздала или выкинула!" На мужа, не знавшего, куда себя деть, старательно не глядела. И втроем они тяготились мной.
На лестнице Ира угрюмо рассказала мне, что Сережа болеет с лета, с их памятного исчезновения из парка; если мальчика не лечить, недуг станет хроническим; они готовят документы в санаторий, и для каких–то формальностей нужен Родин. На санаторий нужны деньги. Денег нет! Пробовали занять у знакомых, таких же нищих…
Она говорила просто и естественно, но много и торопливо. Сигарета в пальцах Ирины дрожала: она курила недавно. Разгоравшиеся от затяжек угольки высвечивали белые манжеты и треугольник на груди спортивного костюма ее мужа. Он мялся рядом, как большая (на полголовы выше меня), грозная на вид, но бесполезная собака.
- Сколько тебе нужно? - спросил я. - Я сейчас занесу!
Они растерянно помолчали.
- Подождет до завтра! - наконец ответила Ира. - Я зайду к тебе!
Тут же она заговорила о лекарствах, о почти решенном трудоустройстве мужа и о том, как скоро они отдадут деньги. Опасность делала ее болтливой.
Из вежливости Родин предложил отметить знакомство. Я устал. Перекличка во мраке действовала мне на нервы. Но меня ждал пустой дом…
Впрочем, если бы не молчание Родиных, ждавших, что я откажусь, молчание, густое, как темень в подъезде, я бы ушел…
…После второй рюмки водки мать Ирины, узнав, что я взялся помочь ее внуку, припомнила моих родителей: реанимируемые ею воспоминания угрожающе зашевелись и я переменил тему беседы. Алексей охмелел и занудил о грязных пеленках, тревожных ночах с больным сыном, о нелегкой доле таксиста, кормильца и заступника. Женщины потянулись с кухни, выучив россказни Родина, наизусть.
- Что маешься? - спросил он. От его ресницы к щеке высох извилистый путь слезы. Я опешил. Рогожин - Родин недобро покривил рот. - Она ведь тебе не нужна!
- С чего ты взял?
- Знаю. Вот скажи: жить с человеком без любви это как? Преступление?
- Допустим! - Я вздохнул: из полифонических романов русской классической литературы ко мне понеслось эхо застольных откровений.
- Вот! - Родин назидательно поднял палец. - Кто не любит, а терпит, рано или поздно продаст того, кого терпит!
- Ты о себе?
Мужик хмыкнул.
- Вижу! Думаешь, подлец Родин! Удрал, бросил! Вам жить мешаю! Так я звал! Не едет. Там в общаге пожить надо. С листа начать! А вот когда бы я все устроил… - он покрутил растопыренными пальцами невидимое яблоко. - Так что прикинь, с кем останешься! Если останешься! С другом или с пассажиром. И не ясно еще, кто на заклание пошел: они тут, среди взбесившихся мартышек, или я там! Нас–то Россия не очень любит! Любовь! - Он ухмыльнулся. - В голодные годы на Руси младшим детишкам в деревнях отвар из грибов давали, с травой сладкой, чтобы они в раю серебряные ветры слушали! Убивали слабых, что бы сильные выжили! Слышал? Вот это - любовь!
- Ты это к чему?